— Как вы справляетесь с русским языком? — неожиданно спросил Христофор.
— Ничего, осваиваю, — отвечала графиня.
— С вашими способностями вы выучите его быстро. Тем более, что в Москве у вас будет большая практика. И еще у меня к вам одна просьба… Держитесь со мной, как со слугой.
Графиня была смущена:
— Право, мне неловко. Насколько мне известно, вы барон!
Губы Христофора Валлина слегка изогнулись. Похоже, что к своему титулу он относился очень спокойно.
— Ради интересов государства я готов стать и слугой. А теперь давайте в дорогу. И еще вот что хочу сказать. Когда мы будем пересекать границу, лучше, если разговаривать буду только я. По своей природе русские очень недоверчивы. А опыта общения с ними у меня немало.
* * *Уже через полчаса они подъехали к границе с Россией.
Возле небольшой сторожки, закинув бердыши на плечи, сгрудились стрельцы. Еще двое в красных длинных кафтанах стояли на карауле и придирчиво всматривались в каждую подъезжающую карету. Дошла очередь и до графини.
— По каким делам к нам, господа? — спросил один из стрельцов.
— Едем навестить дядю, — произнес барон, слезая с козел.
Христофор не унаследовал ровным счетом ничего от своих предков, воинственных викингов. Внешне он воплощал собой образец христианского смирения. Угодливая улыбка растянула тонкие губы, показав щербину на передних зубах.
— А бумага имеется?
— Как же, государь, имеется! — отвечал барон на приличном русском языке. — Пожалуйте, — протянул он бумагу, заверенную огромной, в половину листа, печатью.
Стрелец взял грамоту, внимательно прочитал. Но возвращать документ не торопился.
— Табак везешь? — недоверчиво поинтересовался стрелец.
— Не на продажу, только для себя.
— Откуда русский так хорошо знаешь?
Спросил задорно, но вот глаза не смеялись. Смотрел он зорко и внимательно улавливал каждое движение иноземца. От такого взгляда не спрячешься.
— У меня в Москве проживает племянник. Гостил у него два года назад. Вот и выучил язык.
— Ишь ты, смышленый, стало быть, — протянул стрелец, продолжая держать в руке бумагу.
Русская таможня считалась одной из самых подозрительных в Европе. В нее подбирались преданнейшие царские слуги, умевшие за праздным расспросом опознать крамольного купца и злобного супостата. Но спорить не полагалось, а то еще развернут карету и отправят восвояси.
У самого бора, прижавшись бревенчатым бочком к торчащим веткам, стояла крепкая в две клети изба. Второй этаж занимал глава таможни, а вот в первой клети устроена была темница, где коротали свои денечки нерадивые иноземцы.
— О, мне помогали! — восторженно протянул барон, преданно заглядывая в глаза стрельцу.
— Кто же тебе помогал? — с задиристым смешком поинтересовался стрелец. — Уж не солдатка ли какая?
— О, да! — легко согласился барон. — Русские женщины такие приветливые.
— А где же твоя попутчица? Чего же она не выходит?
— Луиза! — громко позвал барон.
Дверь кареты негромко скрипнула и, подобрав платье, на каменистую дорогу сошла графиня. Суровый взгляд стрельца сам собой размяк, уголки губ поползли вверх.
— Чего же ты такую паву прятал? — И махнул рукой стрельцу, стоящему у караула: — Пропускай! Такую красу в Москву везут. Держи, — протянул он документы.
Сунув бумаги в карман камзола, барон скорым шагом заторопился к экипажу, пряча в густой бороде лукавую улыбку.
Надо уезжать, пока чего доброго не раздумали.
Глава 4 ГРАМОТА ШВЕДСКОГО КОРОЛЯ
В последний год большую часть времени Василий Васильевич Голицын проводил в своей усадьбе, которую выстроил на берегу Яузы. Дом ничем не уступал его апартаментам, построенным в самом центре Москвы, а в чем-то даже их превосходил. На огромной территории были вырыты пруды, в которых плескались золотые карпы. Вдоль аллеи располагались беседки, в которых гости могли уединиться для беседы. Дорожки были выложены брусчаткой, а потому даже в самую распутицу в саду не встретишь грязи. Территорию усадьбы забором Василий Васильевич намеренно не огораживал.
Загородную резиденцию князь Голицын выстроил специально для Софьи. Это было едва ли не единственное место, где они, не опасаясь чужого взгляда, могли коротать денечки. Софья Алексеевна всегда приезжала к Василию Голицыну без пышного сопровождения, в обыкновенной карете и, оставив слуг у ворот, топала до дверей князя в одиночестве.
Князь Голицын всегда встречал ее у порога и, взяв под локоток, бережно отводил в покои. За закрытыми дверями они часто проводили по несколько дней кряду. Поговаривали, что Софья Алексеевна, не стыдясь князя, шастала по дому в одном исподнем, но вряд ли кто из челяди был способен взглянуть на стыд государыни.
По всему периметру дворца, вооружившись пищалями, несли караул стрельцы.
Князь Голицын вставал рано, едва ли не в самую темень. Утренними часами он дорожил особенно. Это было время, когда он всецело принадлежал себе. Но на сей раз просыпаться ему не хотелось. Софья Алексеевна, прижавшись к его руке, тихо посапывала. Будить ее не хотелось, а проснуться она могла от малейшего прикосновения.
Вспомнив прошедшую ночь, Василий Васильевич невольно улыбнулся: жена никогда не была с ним столь откровенна, как царевна. Каждую ночь Софья воспринимала, как божий дар, а потому отдавала себя всю без остатка. Брала от близости все до последней капли, а потому с легкостью расставалась с исподней только для того, чтобы почувствовать прикосновение его тела.
Жена, даже нарожав детей, никогда не снимала при нем с себя исподнюю, не позволяла глазеть на оголенные ноги. Единственное, что допускалось в близости, так это шарить жадной ладонью по ее плоскому животу. Прикрыв глаза, князь Голицын подключил свое воображение. Вот только частенько память подбрасывала ему полноватое и жадное до утех тело царевны.
Софья Алексеевна лежала неприкрытая, одеяло валялось в ногах, сбившись в ком. Дородная. В телесах. Такую, как ни мни, не убудет! Все только на пользу. Венерины бугры, свесившись, занимали едва ли не полпостели. Такие перси в ладошке не уместить, их нужно брать в охапку. Талия необъятная, в два обхвата. На таких телесах не то что поелозить, заблудиться можно!
Золотой крест с рубинами на перекладинах лежал на табуретке поверх исподней. Государыня снимала его с шеи всякий раз, прежде чем лечь в постель к князю. А на мизинце — крохотное серебряное колечко, которое князь подарил ей после того, как впервые познал. Надев однажды, Софья не сняла его ни разу. Колечко выглядело весьма скромно среди золотых перстней с рубинами, что унизывали ее толстые короткие пальцы. Однако тоненьким колечком она дорожила куда больше, чем праздничной парчой.
На спящую государыню можно было смотреть бесконечно долго. В эти минуты она всецело принадлежала ему. На князя накатил неожиданный порыв нежности: царевну хотелось приласкать, побаюкать, как ребенка. Не удержавшись, Василий Васильевич дотронулся кончиками пальцев до ее круглого подбородка, в ответ ему досталась легкая лукавая улыбка. Казалось, что женщина не спала и догадывалась о его намерениях.
С недавних пор жизнь Голицына определяли две женщины: государыня Софья Алексеевна и жена Евдокия Ивановна. Столь непохожие друг на друга, они отыскали в его душе место и существовали там по отдельности. Князь буквально сросся с ними, и если бы случилось так, что одна из женщин исчезла из его жизни, он почувствовал бы себя несчастным.
Придет час, и государыня отгородится от его пылающего взгляда полудюжиной платьев, превратившись в настоящую госпожу русской земли. Круглый подбородок малость приподнимется, и уже ничто не будет свидетельствовать о том, что в часы уединения, не ведая греха, он мял ее сдобное тело.
Время приближалось к полудню. Яркое солнце, будто бы стесняясь, пробивалось сквозь узкую щель между шторами. Длинный луч, едва дотянувшись до подушки государыни, конфузливо застыл. Пора было подниматься. Следовало ответить на письмо императора, выслушать немецких послов, а потом отправиться домой (не век же с государыней под одним одеялом разлеживаться!).
Неожиданно в комнату негромко постучали. Василий Голицын приподнялся: интересно, кто бы это мог быть? Стук усилился. Набросив халат, князь подошел к двери, слегка приоткрыл створки. В полутемном коридоре рассмотрел смущенное лицо своего секретаря.
— Что у тебя там, Филат?
— Не посмел бы беспокоить, батюшка, но грамота пришла от шведского короля, — виновато протянул секретарь.
Взяв письмо, Голицын нетерпеливо оторвал печать и, развернув, принялся читать. По мере того как он вникал в текст, его лицо все более мрачнело, а в уголках губ появились упрямые складки. Неожиданно он улыбнулся и, туго свернув грамоту, бодро произнес:
— Что у тебя там, Филат?
— Не посмел бы беспокоить, батюшка, но грамота пришла от шведского короля, — виновато протянул секретарь.
Взяв письмо, Голицын нетерпеливо оторвал печать и, развернув, принялся читать. По мере того как он вникал в текст, его лицо все более мрачнело, а в уголках губ появились упрямые складки. Неожиданно он улыбнулся и, туго свернув грамоту, бодро произнес:
— Вот оно, значит, как складывается. Ну, чего стоишь? Ступай… Хотя постой!
— Да, государь.
— Когда пришла грамота?
— Сегодня утром, от посла получил. Вы, государь, сказали, как грамота от шведского короля прибудет, так тотчас к вам. Разве бы я стал понапрасну беспокоить? — почти обиделся секретарь.
Посмотреть в глаза князю духу не хватало, а потому, отыскав на халате Василия Васильевича узор, секретарь уперся в него взглядом.
— Скажи послу, что сегодня я его приму. А теперь ступай.
Вернувшись в спальную комнату, Голицын увидел, что Софья уже поднялась. Сейчас в ней ровным счетом не осталось ничего от той женщины, которую князь познавал ночью. Длинные темно-каштановые волосы неряшливой волной спадали на покатые пухлые плечи. Под просторной сорочкой упрямо выпирал огромный живот. Золотой крест висел поверх сорочки, зловеще подмигивая вошедшему Голицыну крупными рубинами. Взяв большую гребенку, царевна начала причесываться. Поморщилась слегка, когда зубья зацепили спутанные локоны.
Василий Васильевич улыбнулся. Точно так же, прикусывая нижнюю губу, государыня морщилась, когда князь возлежал на ее сдобном теле. Прорываясь сквозь пелену удовольствия, слышались ее слова: — Приподнимись, окаянный, волосья мне порвешь!.
Всю прошедшую ночь князь не сомкнул глаз и без конца тревожил государыню горячим шепотом:
— Больно ты пышна, Софья Алексеевна. Давай растопырься!
— Только ты уж не шибко-то прыгай, — пожелала царевна, — все ребра мне поломаешь.
Отыскав шальной ладонью ее крепкие бедра, уверял:
— Конечно, государыня. Да разве я посмею?
И тотчас забывал о данном обещании.
Румяна. Красива. Как будто бы и не было шальной ночи…
— Ну что смотришь? — повернулась Софья Алексеевна. — Или не нагляделся за целую ночь?
— Красивая ты… На такую за жизнь не насмотришься, — восхищенно произнес князь.
Царевна улыбнулась, отчего стала еще более привлекательной.
— Скажешь мне тоже… Кто стучался?
— Грамота пришла от Карла ХII.
Гребень застыл над самой макушкой:
— Что в ней?
— Король согласился нам помочь. Интересующая нас женщина прибудет завтра в Россию. Король ею очень дорожит, и секретарь в своем письме просил проводить ее до самой Москвы во избежание непредвиденных обстоятельств.
Зубы гребня утонули в густых волосьях государыни.
— Значит, попался, милок! — весело отозвалась Софья Алексеевна. — Теперь он от нас никуда не денется.
— Сейчас пошлю гонца на таможню, чтобы преград не чинили. Пусть встретят графиню и до Москвы проводят тайно. — Натолкнувшись на тоскливый взгляд государыни, добавил: — А ты здесь оставайся. Скоро буду.
Глава 5 ЛЮБИМЫЕ ЗАБАВЫ КЕСАРЯ РОМОДАНОВСКОГО
Хоромины кесаря Ромодановского раскинулись за Арбатскими воротами, примыкая дворами к церкви Николая Явленского. Огромный заметный еще издалека дворец завораживал нешуточными размерами. Подворье тоже было велико. Растянувшись на добрую версту, оно забирало уголок березового леса, за которым начинался государев Серебряный двор.
Не по чину князю-кесарю проживать в крохотном имении!
К своему званию «князь-кесарь», которым государь удостоил его за ратные подвиги в потешных баталиях, Федор Юрьевич относился чрезвычайно серьезно. И шуток по этому поводу не терпел. А если все-таки таковые случались, то мог погрозить пальчиком, обещая острослову продолжить занятный разговор в Пыточной. А потому все воздавали ему честь, как и положено кесарю. Вот оттого, являясь к князю с докладом, бояре оставляли свои кареты далеко за пределами дворца и, обнажив головы, топали к Красному крыльцу. Приветствовали его непременно большим поклоном, едва касаясь бородами пыльных сапог.
Даже государь не в силах был совладеть со «своевольным чертом», останавливал свою одноколку за воротами дворца князя Ромодановского и, обнажив голову, шествовал через двор.
В деревянной будке у князя Ромодановского находился ручной медведь, большой пьяница и игрун: любил ходить на задних лапах, отвешивать кесарю поклоны и, по его желанию, подносить гостям стакан водки с перцем.
И попробуй, откажись! Помнет.
Прошедший день был тяжел. Князь рассмотрел шесть доносов, восемь ябед и с дюжину кляуз, а потому имел право поспать до обеда и малость покуражиться, благо, что к этому располагало настроение. Осталось только дожидаться просителя.
— Егорка! — окрикнул князь денщика.
— Да, князь-кесарь, — склонился Егорка.
— Как там садки?
— Полны рыбы, князь-кесарь, — живо отозвался слуга. — Как поднимать стали, так едва удилище не лопнуло.
— А на ведьминой пади глядел? — спросил князь, почесывая пятерней живот.
— А то как же! — почти обиделся денщик. — В первую очередь глядел. Налимы попались. Во-от такие!
— Налимы, говоришь… Рыбы мне к обеду приготовь. А сазанов отправь на двор государю и не забудь сказать, что от самого князя-кесаря пожаловано.
— Как не сказать, обязательно скажу! — заверил денщик.
— В прошлый раз я государю рыбу послал. Поклон от Петра Алексеевича был? — глаза князя недобро сузились.
— Был, кесарь-князь, — живо отвечал Егор. — До самой земли бил. А еще царь-батюшка называл себя слугой кесаря-цезаря.
— Тогда ладно, — смилостивился Федор Ромодановский. — Вот что еще, Егор. Если там стерлядь большая попадется, так передашь ее государю.
— Всенепременно, Федор Юрьевич, — охотно отозвался холоп, низко поклонившись.
Приложив ладонь к бровям, Ромодановский посмотрел вдаль:
— А это кто еще пожаловал?
От ворот в темно-красном камзоле топал долговязый человек. Шел он осторожно, высоко поднимая темно-коричневые башмаки из добротной кожи. На холеном лице застыло брезгливое выражение, и он всякий раз невольно морщился, когда цеплял носками башмаков ссохшийся помет.
Верхнюю губу гостя украшали холеные усики. Нервный изгиб губ выдавал в нем человека впечатлительного.
— Что это он тут делает-то? — подивился чуду князь Федор Юрьевич.
— Неведомо, князь, — пожал плечами денщик.
— А кто таков?
— Немчина, Федор Юрьевич, ежели судить по камзолу, — бойко подхватил Егор.
— Да я и сам вижу, что чужеземец, — невесело протянул «кесарь», почесывая макушку. — Только вот что ему сдалось на нашем дворе? Да и шапку не снял. Неуважение выказывает, чай не у себя в Галиции шастает.
Физиономия гостя была тщательно выбрита, кожа аккуратно припудрена. Приблизившись, он разлепил губы в благожелательную улыбку и, поправив парик, снял с головы шляпу и широко махнул перед собой в знак приветствия. Самый ее краешек нечаянно зацепил свежую коровью лепешку. От прежнего благодушия не осталось и следа, холеное лицо отобразило неподдельное страдание.
— А ты что думал? — буркнул невесело князь Ромодановский, глянув с Красного крыльца на подошедшего гостя. — У меня хозяйство! Так что всякого дерьма немерено. А там далее конюшня. И опять-таки навоз! А сколько кур, так я даже и не упомню. И все это прибрать нужно. А то, что в дерьмо шляпу сунул, так это ты уж сам виноват, — развел руками Федор Юрьевич.
Душа требовала забавы. Прошедший день не задался и был скверным. Трех нерадивых подняли на дыбу. Одного колесовали. А пятый был настолько упрям, что не признал свою вину даже под кнутом.
Так и сгинул бесталанным в Пыточной.
Под навесом лежал Серафим — бурый ручной медведь, подаренный князю Ромодановскому боярином Игнатом Черкасским. Медведь был плут и большой пьяница, он любил приставать к гостям, выпрашивая у них сладкое. И беда тому, у кого в карманах угощения не оказывалось. А потому во двор стольника Федора Юрьевича Ромодановского просители заявлялись с полными карманами сахара, чтобы умилостивить диковатого озорника.
Медведь поднял голову и в ожидании посмотрел на гостя. Немец потоптался подле растоптанных фекалий (московская действительность была для него не по нутру). Встав на цыпочки, он осторожно перешагнул наваленную кучу, шуганув стаю навозных зеленых мух.
Задрав голову, Серафим принюхался. От гостя исходило сладкое благовоние. Так не благоухал ни один медвежий знакомый. От мужиков, что хаживали в боярский двор, и вовсе разило навозом да репчатым луком, от стрельцов потягивало порохом, а сей господин имел такой запах как если бы обвалялся в целой горе сахарной пудры.