Володя по-гагарински командует: «Поехали», – и мчит в чудный сон, где за полями, за долами, за синими горами встает солнце, а от солнышка плывет к нам по сну Бочкотара, поет. И путь ее бесконечен. И ждет ее на луговом острове Хороший Человек, веселый и спокойный.
Он ждет всегда. Всех. И автора.
* * *Это – важно. Не будь веры Аксенова в Хорошего Человека и этого ожидания, трудно сказать, чем бы закончился для него год выхода «Бочкотары», 1968-й? Ведь не прошло и пяти месяцев после публикации, как советские войска вошли в Прагу, где, говорят, видели порой солдатиков, сидящих на броне с той самой книжкой «Юности». Володин грузовик пропал в дали. Ему на смену, «сверкая блеском стали», примчались «танки быстры». Таща с собою новые времена.
Глава 6 Танком по сердцу
1
Рандеву с ними Аксенова приятным не стало. Надежды и обещания предыдущих лет рассыпались под тяжким ударом красного молота и обернулись сокрушительным разочарованием, долгой и беспросветной депрессией.
* * *В 1968 году страна, как это нередко бывало, оказалась на развилке: либо двинуться к социализму с хорошим человеческим лицом, либо снова неколебимо утвердиться в красной железобетонности. В первом направлении страну влекла логика событий, развернувшихся в социально-политическом пространстве, которое именовалось социалистическим лагерем.
8 марта в Варшаве начались волнения студентов. В университете они потребовали приема у ректора. Затем, скандируя «Нет занятиям без свободы!», прошли по территории и были избиты «рабочей милицией». Назавтра студенты вышли на улицы, а на попытки рассеять их ответили градом камней. Полиция применила слезоточивый газ. 11 марта демонстрации насчитывали многие сотни человек. Они шли к зданию ПОРП[83]. Избиение перед штаб-квартирой правящей партии длилось два часа. Но в тот же день демонстрации прошли в Гданьске, Кракове, Вроцлаве и Лодзи. Полиция применила газ и водометы, но протесты продолжались. В вузах объявили трехдневную забастовку. Советские СМИ молчали. Лишь 22 марта «Правда» и «Известия» сообщили об «антисоветской агитации в Польше». Кремль был встревожен. И не тем, что поляки кричали полиции: «Гестапо!» и «Нет хлеба без свободы!», а тем, что были солидарны с чехами.
В Чехословакии в это время торжествовала «Пражская весна» – либерализация, начатая руководством компартии. Всё большую свободу получали пресса, издательства, театр и кино, упрощались выезд и въезд в страну, расширялись права общественных организаций, поговаривали о многопартийности. Лидер компартии Александр Дубчек строил социализм с человеческим лицом. «Шестидесятники» надеялись, что его опыт может стать примером для Москвы и окраин.
Дальнейшее подробно и многократно рассказано. Москва не только не приняла пример Праги, но, вместе с союзниками, раздавила его военной силой. Ввела в Чехословакию танки. И вместе с ее суверенитетом разутюжила надежды тех, кто ждал перемен в России. Оккупация знаменовала конец «оттепели» и начало оледенения. Власть стала требовать от людей искусства полной лояльности. Цензура царила. Еще пуще старались редакторы всех рангов, закрывая путь в печать сколько-нибудь сомнительным книгам, пьесам, картинам и фильмам. А если что и просачивалось, за дело бралась критика, усердно выискивая крамолу.
Но куда горше была утрата мечты о превращении советского строя в более человечный, свободный, открытый миру. Нет. Танки августа проскрежетали по душе и сердцу Аксенова, едва не разорвав их в клочья. Он назовет тот год тысяча девятьсот шестьдесят проклятым.
2
А за три года до того случилось нечто, с одной стороны, напомнившее суровую весну 1963-го, а с другой – предвосхитившее будущие запреты.
Газета «Известия» в № 12 за 1965 год напечатала материал «С кого вы пишете портреты?». Под этой шапкой увидело свет «Письмо ударников коммунистического труда писателю В.Аксенову», гласившее: «прочитав рассказ… мы испытали глубокое разочарование… героем вы сделали жулика и откровенного рвача, подонка… а о людях хороших вы и словечком не обмолвились…» – далее следовало перечисление имен и дел хороших людей, за которые таксомоторный парк и получил «звание коллектива коммунистического труда».
Письмо ударников В.Косарева, А.Кречета, В.Портнова и других сопровождал редакционный комментарий, очень схожий с предупреждением: «Едва ли можно считать нормальным положение, когда некоторые наши писатели, особенно молодые, сосредоточивают внимание на негативном изображении современности, проявляют интерес к описанию, главным образом, темных сторон действительности… искажая общую картину жизни советского общества. <…> Художественная литература… должна способствовать воспитанию нового человека, активного строителя коммунистического общества».
Говорилось и о прямом очернительстве, в котором обвинялись журнал «Новый мир» и нетребовательная к авторам «Юность».
Что же стало поводом к появлению этих текстов? И о каком злокозненном рассказе вели речь «ударники коммунистического труда»?
Незадолго до того в «Юности», плюс в газетах «Советская Эстония» и «Ленинградская правда» вышел рассказ Аксенова «Товарищ Красивый Фуражкин». Его центральный, что называется, характер – таксист по прозванию дядя Митя возит по Крыму пассажиров в красивом «ЗИЛе». Старается разместить побольше попутчиков, заработать «левым» извозом рыночного товара, обернуться побыстрее, вложить средства в домашнее хозяйство и стройку. Словом – деловой человек, бизнесмен. Но это он на английском так называется или на нынешнем русском, а на тогдашнем советском имя ему было одно: деляга-рвач-хапуга, куркуль и хитрован. Вроде как тайный частный предприниматель. И никто с ним ничего поделать не мог, кроме инспектора ГАИ младшего лейтенанта Ермакова – мужа дяди Митиной дочки. Казалось бы, мог гаишник под влиянием тестя пойти по «скользкой дорожке», но для Вани Ермакова долг превыше всего.
А вот автор Митю не клеймит. И «хищником» зовет шутя. И с как бы даже симпатией показывает с особой и интересной стороны: «Он видел под собой Крым… как туристическую схему и видел весь бассейн Понта Евксинского и дальше – взгляду его не было границ.
Сейчас надо мандарины везти в Сухум, а гвозди в Стамбул, а носки в Тбилиси, доски, бочки, трикотаж, галантерею, лавровый лист, пуговицы, запонки, томаты, рыбу, кавуны, цветы, веревки… химикалии в Джанкой, в Балаклаву, в Рим, в Париж, в Москву, в Свердловск…»
Вот он – масштаб. Вот прицел! Дальний. Стратегический. Вот он – делец-купец-молодец. Вот от кого была б и ему, и стране со всеми ее жителями немереная прибыль и польза. А ему – не дают. И чуть что – по рукам, штраф, прокол и протокол. Со стороны положительного героя – беззаветного стража советских дорог «товарища красивого Фуражкина» Вани Ермакова.
Понимаете? Аксенов поет между строк величальную песнь деловому человеку, которого и сама советская власть за полвека не смогла в России окончательно придушить, а ему устами ударников труда выносят порицание за «изображение темных сторон действительности» и «искажение общей картины жизни». Они что там – ослепли в кабинетах, откуда обычно даются команды «мочить»? Да, в образе дяди Мити действительно скрыта крамола, но в другом она, в другом! Неужто там не увидели, что Аксенов им восхищается (еле-еле это скрывая), как человеком, на свой страх и риск бросающим вызов системе?
А может – заметили? Но спустили на тормозах: намекнули, предупредили, показали: видим, всё ви-идим, но вас не трогаем. Осторожней на поворотах. Мы ведь к вам с душой. Не пора ли уже остепениться и перековаться, ухватиться, так сказать, за надежные большевистские корни?
3
Но, похоже, Аксенов намеки услышать не захотел. Как и «Юность». Журнал ответил смешной пародией Марка Розовского, озаглавленной «С кого вы пляшете балеты?». В ней посетившие «Лебединое озеро» птичники-ударники колхоза имени Чайковского, оскорбленные «историйкой безыдейной любви принца Зигфрида к птице из породы лебедей» и тем, что Зигфрид – «единственный, кто противостоит злу, заключенному в образе Злого Гения», требуют включить в балет хороших людей, которых «в жизни больше», не случайно «по крику наших петухов московские часовщики выставляют стрелки и проверяют время».
Видимо, эта публикация переполнила чашу терпения надзирателей за словом, и 26 января 1966 года через журнал «Смена» они изложили «Наши претензии к журналу "Юность". Списывать на молодость нельзя». Но полемика об очернительстве, обещавшая стать новым идеологическим погромом крамольников, так и не достигнув реальной остроты, постепенно сойдет на нет.
В феврале 1966-го отправят в лагеря писателей Андрея Синявского и Юрия Даниэля. «Шестидесятники» попытаются их защитить, напишут в «Литературную газету», западным коллегам. За них вступятся Антокольский, Ахмадулина, Богуславская, Домбровский, Левитанский, Нагибин, Рассадин, Самойлов, Шаламов, Арсений Тарковский, Эренбург и ряд других литераторов. Охранители ответят жестко. С трибуны XXIII съезда КПСС нобелевский лауреат Михаил Шолохов заявит: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием… (бурные аплодисменты)… Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора!»
В феврале 1966-го отправят в лагеря писателей Андрея Синявского и Юрия Даниэля. «Шестидесятники» попытаются их защитить, напишут в «Литературную газету», западным коллегам. За них вступятся Антокольский, Ахмадулина, Богуславская, Домбровский, Левитанский, Нагибин, Рассадин, Самойлов, Шаламов, Арсений Тарковский, Эренбург и ряд других литераторов. Охранители ответят жестко. С трибуны XXIII съезда КПСС нобелевский лауреат Михаил Шолохов заявит: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием… (бурные аплодисменты)… Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора!»
Аксенов не желал иметь ничего общего ни с такими ораторами, ни с властью, которой они служили. Она же вела с ним непростую игру, частью которой было и письмо в «Известия».
Играли со многими. То «лупили» – запирали в стране, не давали публиковаться, то «ласкали» – приглашали, приручали, шептали заманчивое…
Гладилин вспоминал: «Я очень любил рассказ Аксенова о том, как его принимал министр культуры РСФСР. Огромный кабинет, чаек, "коньячку не желаете?". Товарищ вразумлял молодую смену ласково и доверительно: "Василий Палыч, твою мать, написали бы вы что-нибудь, на фуй, для нас. Пьеску о такой, блин, чистой, о такой, блин, возвышенной, на фуй, любви… У нас тут, блин, не молочные реки и не кисельные, твою мать, берега, но договорчик мигом, на фуй, подпишем. И пойдет, блин, твоя пьеска гулять по России, к этой самой матери».
Все нормативные слова Аксенов запомнил. Остальное запомнить было невозможно. Новым русским надо бы поучиться у старой партийной гвардии…»
Аксенов и сам, конечно, не забыл ни эту, ни подобные ей встречи и свел их в «Ожоге» в одну – аудиенцию писателя Пантелея у Верховного Жреца.
«Пантелей входит в кабинет. Жрец в исторической задумчивости медленно вращается на фортепьянной табуретке. На Пантелея – ноль внимания. Проплывают в окне храмы старой Москвы, башенки музея, шпиль высотного здания… Все надо перестроить, все, все… и перестроим с помощью теории все к ебеней маме…
– А-а-а-а, товарищ Пантелей… <…> А это что такое у вас?
На кисти Пантелея… голубенький якоречек….
Жрец таинственно подмигивает и <…> уже бегает по ковру без трусов. Засим показывается заветное, три буквочки «б.п.ч.» на лоскутке сморщенной кожи[84].
– В присутствии дам это превращается в надпись "братский привет девушкам Черноморского побережья от краснофлотцев Краснознаменного Черноморского флота".
Стриптиз окончен.
– Поедешь в Пизу, Пантелей. Устроишь там выставку… Потом лети в Ахен… А после, Пантелюша, отправишься к засранцу Пикассо. Главная задача – убедить… в полном кризисе его политики искажения действительности…А иначе – билет на стол!
– А если не положит? – спрашивает Пантелей. – Билет-то не наш.
– Не положит, хер с ним, а попробовать надо. Есть такое слово, Пантелюша – "надо"!»
4
Само собой, и Пиза, и Ахен, и Париж, и другие края были для советских писателей, да что там? – для большинства советских людей – местами желанными. Можно сказать, вожделенными. Почти недостижимыми. Но были и дома дела. Проза, драматургия…
Изрядную часть своих пьес Аксенов сочинил в 60-х. Но ни «Твой убийца» (1966 год), ни «Четыре темперамента» (1968 год), ни «Аристофаниана с лягушками» (1968 год) сцены так и не увидели. Шла только одна (не считая постановок по «Коллегам») – «Всегда в продаже». И сегодня многие помнят редкий успех этого знаменитого спектакля театра «Современник».
«Всегда в продаже» – сатира на имитацию красивой жизни, двуличие и лицемерие «культурной среды». Вот безнравственный и беспринципный прохвост-журналист Жека Кисточкин в исполнении Михаила Козакова. И нет для Жеки ничего святого, а только прихоти и страсти. Но прожженный распутник и прохиндей встает в позу проповедника. «Мораль, – вещает он, поучая коллегу, честного парня Сергея, – опора любого общества… Ты скажешь, что мораль – растяжимое понятие… но я тебе на это отвечу – мораль незыблема! Понял?…Становись под знамя морали. Ты меня понял?»
Как не понять? Ведь в этих словах – всё лицемерие советской агитации 60-х, твердившей о «Моральном кодексе строителя коммунизма» в глубоко аморальной системе.
Неподражаема была Людмила Гурченко в роли жены джазмена Игоря – Олега Даля, обаявшего публику в образе Алика Крамера в «Моем младшем брате». Игорь – одна из первых его ролей в «Современнике» – трубач-изгой посреди звона балалаек. Табаков блистательно сыграл буфетчицу Клавдию Ивановну – царицу совка, властительницу просцениума, хабалку-спекулянтку в короне-наколке, каждый жест, каждый взгляд, каждое слово которой гласили: здесь правят не только старцы из ЦК КПСС, но и бессердечная шайка воров и барыг.
Ждала удача и кинопроект «Путешествие». Снятая на «Мосфильме» картина – сборник новелл по рассказам «Папа, сложи»; «Завтраки 43-го года» и «На полпути к Луне» (режиссеры Инесса Селезнева, Инна Туманян, Джемма Фирсова) в 1966-м вышла на экраны.
Что же до пьес Аксенова, то ни одна постановка не состоялась. Драматургия Аксенова казалась худсоветам слишком авангардной, режиссерам, пусть даже и заинтересованным, оставалось руками разводить: ну, что ты хочешь, старик, опередил ты время…
Рассуждения об опережении времени будут сопровождать Аксенова всю его литературную жизнь в СССР. А его пьесы будут занимать положенное место в архиве минкульта. Перед отъездом за границу Василий Павлович подарит другу, руководителю студенческого театра МГУ Марку Розовскому нелегкий том своих пьес, отпечатанных на машинке. Пусть подождут…
5
С прозой же и публицистикой всё не так уж плохо.
В первом номере «Юности» 67-го года выходит «Путешествие к Катаеву» – дань уважения мэтру и первому наставнику, в августовской – «Простак в мире джаза» – задорный очерк о международном Таллинском джазовом фестивале, где собрались наши и мировые звезды, что сделало его событием на только в СССР, но и за рубежом. В марте «Литературная газета» публикует «Любителям баскетбола», а вскоре «Труд» – «Голубые морские пушки» – светлый рассказ о детстве, полный любви к близким, с которыми Вася прожил тяжкие военные и первые послевоенные годы, и особенно к мужу «тети-Моти» – Евгению Котельникову. Здесь ясно слышны отголоски рассказа «На площади и за рекой», где в героях знакомая нам «коммуналка на Карла Марла» и родные писателю люди. И еще один очень важный персонаж, который… Или – которое?..
Тут – заминка. Ибо не ясно, о ком (о чем?) речь. С одной стороны – у входа в дом, где празднуют Победу, стоит как бы вроде никакой какой-то человечек в пальтишке и галошках, а с другой – он же вскоре, ухая, мчит в небеса, пугая клекотом «Гу-гу-гу! Чучеро ру хопластро бракодеро! Фучи – мелази рикатуэ!» И летит над полями да озерами. И пуля его не берет…
Но вот история: этот же (это же) некто является в Москву! В Фонарный переулок. Об этих и последующих событиях повесть «Стальная птица», так и не изданная при советах, но частью дошедшая до читателя в 1966 году через «Литературную газету».
Вот он идет по Фонарному. В сером костюмчике рваненьком. Пахнет разрухой, ненастьем и плесенью, сильно нечистым бельем. Гнилью, ногами, от века не мытыми. Душным и темным бесцветным отчаянием. Граждан вгоняет в тоску.
И вот что удивительно: жители переулка, бойцы великой войны, недавно еще шагавшие от Москвы до Берлина, а теперь галдящие у пивного прилавка, впадают в ступор. Да в нем и остаются до финала книги. А в финале выясняется, что существо захватило чуть не весь дом 14, и лифт его, и крышу, а отчасти и население, обратив его в полурабство. И командует: Дронг халеоти фынг, сынг! Жофрыс хи лаер… Фулио дронг чириолан! – на языке стальных птиц.
О, нет! Володя Дьяченко тут ни при чем. В дело пошло только его прозвище. Уж больно подходящим показалось оно Аксенову для нового героя. Точнее – негероя.
Так что же? Бедный, вонючий, ужасный прохожий, кто ты такой, наконец?
Товарищ Попенков! Разрушитель вашей жалкой жизни. И строитель своей. В книге нет предмета, ситуации, человека, которые бы что-то значили для этого существа. Что ему не полезно – прах. А что ему нужно – его. Он это выпросит, отберет, украдет. Без стыда, без пощады и жалости. Ему не чужды эмоции. У него их нет. Как нет каверзы, какую бы он не использовал, решая свои задачи. И крушит он и губит всё для себя лишнее не со зла. Попенков не злой. Он зло.
Но этого никто не хочет видеть! Они и понятно: 1950 год, только кончилась война; люди рады миру, верят в будущее. Они не готовы к встрече со злом. Не чувствуют угрозы. И потому даже ветераны – одолевшие Гитлера – сдаются Стальной Птице, сами того не замечая.