– Вино? – спросил Калистрата отважный сокол Родины в белом шарфе, роскошно сидя в траве, киношно привалившись к шасси. – Вина нет. Но ты не тушуйся. Есть. – Витязь неба достал из недр еще ленд-лизовской кожанки приятную фляжку с эмблемой ВВС – стальными руками-крыльями, пропеллером и звездой. – На шоблу твою не хватит. Но сам – соси, не стесняйся. Я человек с неполным высшим образованием и знаю, как это бывает, когда и жизнь, и слезы, и любовь. – И строго повернул в профиль свое недюжинное лицо.
Услышав такие слова и узрев чеканный бок лица труженика неба, Калистрат принял фляжку и немного выпил. Потом глянул на свекольный закат, на облака над близким бором, вспомнил свою любовь Клаву Штиль, пролитые по ней слезы и легкую свою жизнь и, булькнув, выпил еще.
Тогда Ваня, мягко приняв у студента душистую емкость, задушевно к нему обратился: слышь, корешок, помоги мне реально погрузить бочкотару, а то Вова Телескопов, друг сердешный, с машины ее снял и ушел на маршрут, а мне одному в самолет ее никак, сам видишь, брателя.
– А вы куда ее – такую славную, ладную да ненаглядную?
– Да в Соединенные, стал быть, Штаты Америки. По приглашению трезвомыслящего гедониста и прогрессивного буйвола мясной промышленности Сиракузерса. На побывку да поправку. С дальнейшей отправкой по определенному маршруту.
– О! – молвил тут юноша. – Я вам, конечно, помогу!
– Сердечное спасибо! А то ведь как дадут вылет – что ж я буду как дурак: в Америку лететь или ротом комариков ловить? Как ты считаешь, студент?
И описал головой дугу на закат, куда на большой высоте ему предстояло доставить свой груз. Закат из свекольного становился клюквенным. Облака над Родиной обретали всё большую перистость. Был час прорех, канун побега… И Калистрат уже катил бочкотару в ухающее брюхо самолета. Уже поднимал ее бережно на борт. Уже устанавливал да укладывал ее, родимую.
Не успел уложить разлюбезную, как раз – сигнал: на вылет! Только и успел люком хлопнуть, как отважный пилот ломанулся в кокпит и умчался в зенит – туда, в сверкающее небо. По радио поют: я Земля, я своих провожаю питомцев!.. Бога видите, товарищ Кулаченко?
– Бога не вижу. А вот ангелов как раз вижу…
Марш теперь в Америку. И вот уже Остин на связи: Хай, фолкс! Хау ар ю дуин?
– Файн!
– Ну, заходите, покамест, на посадку.
Сели на редкость аккуратно.
Так Калистрат оказался в Америке. И, укрывшись в бочкотаре, чудесно миновал все формальности и прибыл на ранчо синьора Сиракузерса. А уж тот встречал лапу долгожданную, постреливая из любимого «Смит-энд-Вессона» с сигарой в зубах и в красном жилете на краю лазурного бассейна, где бурлили старлетки. Едва голодный Калистрат с Вольтером в руке выпал из бочкотары, едва скинул с уха желтый цветок, как титан бизнеса понял всё. Бесповоротно.
Назначил парню стипендию своего имени для писания работы о Вольтере. Справил у техасских одесситов самонастоящие американские ксивы. Пустил в бассейн к старлеткам.
Калистратушка сразу вымыл буйные космы головы, свалявшиеся за время педотрядства в сонном Коряжске в общаге без горячей и любой другой воды (имелась только огненная, но тратить ее на такое дело считалось западло), и предстал пред Сиракузерсом чистый и светлый, что твой серебряный доллар. Тогда-то и началось странствие Калистрата с бочкотарой по обеим Америкам. Повидать и пережить ему довелось так немало, что и не расскажешь. Случались на этом пути и жизнь, и слезы, и любовь. И доклад о Вольтере в университете Монтевидео, после которого генерал ордена иезуитов эсселенца Коста да Сильва поцеловал его в макушку и заплакал. И жгучая симпатия синьора Сиракузерса и смуглой его дочери Пипиты…
Но, как это нередко бывает в тех местах, настал день, когда восьмиполосное шоссе примчало его в гавань Сан-Франциско. В район Моста Золотых ворот. Там он краем глаза увидел флаг Родины на корме сухогруза «Павлик Морозов». И заплакал Калистрат. И понял: пора.
Сварганил у оклендских одесситов солидные визы и – в край родных осин.
Тем временем пьяные педотряды и прочая мутотень канули в бывшую советскую верзоху, из золотых восходов неслись теперь звуки рекламы Sony, а малиновые закаты дышали пахитосками Vogue. Можно стало спокойно купить Бодрийара и лучше всех смеяться и любить.
Любя, смеясь, почитывая да покуривая, в центральном сквере города Балашиха он встретил Дормидонта. Что занесло их обоих в это крайне странное место в полуденный зной – совершенно другая история. Но вышло так, что заговорили мужчины об симулякрах. А после, не прерывая беседы следующие несколько лет, умудрились избрать нескольких депутатов и губернаторов, издать стопку журналов, провести ряд глобальных форумов, заработать и потерять немало денег, и, вот ведь какая судьба – отправиться в Америку.
Кстати, Дормидонт бывал там, как говорят, не менее семидесяти раз.
И хотя его визиты были обставлены не так романтично, мужчина не жаловался. То припрется в Вашингтон в свите жены Великого-Салазкина (ныне – теневого председателя Общественной палаты). То прибудет в Балтимор исследовать местную традицию назначать на все посты хромых, одноглазых, безграмотных и переживших инцест чернокожих лесбиянок. То обнаружит себя в Нью-Йорке, на форуме ученых-анархистов, в Миннеаполисе – в гостях у советника позапрошлого президента Гарри Багиньета. То в Кливленде – на форуме «Марша ветеранов за переселение на Луну». А в Пуэрто-Рико – типа, по пьянке.
Возвращался он с баулами, полными духов, текилы и джинсов. Все только диву давались – ведь нет у человека за душой ничего, кроме корочки Урюпинского техникума изящных искусств, десятка статеек в курьезных изданьях и скромного брюшка, а встречает его у трапа стайка красоток с кандидатскими степенями и фиолетовый лимузин.
Иногда кореша в «Петровиче» брались докопаться: и как это у тебя, Дормидонтик, выходит: мы хвать-похвать – где Дормидоша? А он – на Гран Каньоне… Мы алло-алло, ау, Дормидошко! А он в Аризоне… С чего-то ты, брат, всё торчишь в Америке?
А Дорм тяпал рюмашку. Туманил очки: я, чувачки… Просто я, чувачки… Я ее люблю!
И вот Дормидонт и Калистрат уж на Мохнатом. Пьют водку в Уолдорф-Астории. И совсем не ругаются матом. А что душ в коридоре? Так им всё нипочем, если рядом надежное друга плечо. И идут они по Вашингтон-сквер. Глядят на дома большие и маленькие и на снующий средь них красивый пипл. И говорит Калистрат: сдается мне, Дорм, хватит нам уже толковать о симулякрах.
– Sure, кореш, – отвечает тот, отхлебнув местный Bud. – Давай толковать о риэлити. Займемся красоткой в полный рост. Кстати, Клавка-то Штиль тоже здесь, веришь ты! Клаудиа Стайл – королева брендинга. Всё всерьез…
Так что, джаст лэтс тейк э джорней.
Сэнтиментл джорней, ай мин.
Часть IV Новый маршрут
Глава 1 Смена столиц
1
Перед отъездом в Шереметьево они сфотографировались все вместе у своей высотки – в Котельниках: Аксенов, Майя, Алена, ее сын Иван и самые близкие родственники. Снимок сделан любительской камерой. Теперь, в парижском аэропорту Орли, вокруг вспыхивают блицы матерых репортеров. Аксенов с семейством в самом начале нового и очень непростого маршрута.
Считается, что здесь – на Западе – они как бы временно. Но едва ли есть сомнения, что у них отсутствуют обратные билеты.
Снимает американское и французское телевидение, берут интервью радиостанции, включая «Свободу», которую представляет – а как же иначе? – Анатолий Гладилин, и сам не так давно переживший перемещение в свободный мир. Он наблюдает за вновь прибывшими, вроде всё нормально – «сам в порядке… молодые тоже в порядке, маленький Ванечка весело прыгает», а вот Майю, похоже, трясет.
Но вот новый изгнанник из-за «железного занавеса» в окружении близких направляется в Париж – Анатолий везет их на временную квартиру. Он пытается смягчить остроту переживаний первых минут эмиграции. Ведь все понимают, как всё непросто, что это не на неделю, не на месяц, а, возможно, навсегда. Это не туристский визит, не творческая командировка. Хотя кто знает: быть может, для писателей вся жизнь не что иное, как творческая командировка?..
Гладилин выруливает из аэропорта, а Майю меж тем не отпускает всё та же тяжкая дрожь. Он мягко, дружески пытается ее успокоить, мол: спокойно, всё уже позади, и много чего впереди… Но Аксенов говорит: «Не трогай ее. Над ней так поиздевались в Шереметьеве. Устроили ей личный досмотр. Понимаешь, что это такое?»
* * *«Говорит Радио Свобода. Культура и политика[178]. В Париж приехал известный русский писатель Василий Аксенов… Парижские студенты-слависты попросили Аксенова выступить перед ними с лекцией, которую он им прочел в библиотеке Института восточных языков. Во Франции сейчас время летних отпусков, но небольшой зал библиотеки был заполнен…
Аксенов:…Единственная выгода для литературных политиканов – оторвать русскую литературу от ее родной почвы. То есть европейской почвы. А мы, наша литература, – это часть европейской литературы. Вся русская культура – это европейская культура, она имеет истоками своими Элладу, библейские святые места, мы – христианская литература, и мы литература европейская. И в этом нет никакого сомнения»[179].
Вот за это его и заставили покинуть свою страну: за враждебную деятельность, которой не вел. Просто за то, что видел нашу литературу частью европейского культурного пространства, а ее истоки – в великой вифлеемской колыбели христианства. Это власть считала подрывной деятельностью. Как, впрочем, и любую вольную мысль и свободный поступок. Аксенова выдавили с Родины за его дело, за слово, за литературу. Отныне он писатель в изгнании.
Спустя годы человек, всегда верно служивший в другом лагере, в замешательстве говорил: «Самое удивительное, что этот человек, который в советское время был ни за что обижен, тем не менее сохранил и любовь к России, и чувство собственного достоинства, и чувство юмора. Я ни разу от него не слышал, чтобы он сетовал на судьбу». И правда, он не сетовал и не был озлоблен; смотрел в совершенно другом направлении – готовился работать, приучал себя к новой жизни.
Аксенову не довелось пережить мытарств эмигранта «с еврейским билетом». Не пришлось, подобно Гладилину, ждать решения своей судьбы в дешевых отелях Вены или Рима. Не было нужды искать достойную работу и средства к существованию. Он прибыл по приглашению солидного американского университета, имел представление о своем будущем и твердое намерение сохранить статус. Теперь – видного западного писателя русского происхождения.
И пусть тогда для тамошнего читателя понятия советский и русский переплелись настолько, что для многих означали почти одно и то же, сам Аксенов проводил между ними четкую черту: советский – не происхождение, а положение, ситуация, когда ты либо миришься с советским строем, либо поддерживаешь его; но и русский – не кровь, и даже не язык, а, скорее, судьба, точка самоопределения. Сам он ощущал себя гражданином несоветской России – демократической республики 1917 года, не сумевшей отстоять себя перед красным натиском. Он чувствовал себя своим в том мире, куда его изгнали. В нем жили ценности той страны, сопричастным которой он себя ощущал.
2
Теперь он жил в нормальном мире, а не в «подлой и коварной социалистической империи, почти адекватной тюрьме», где пребывал «с тех пор, как вырос и осмелился размышлять». Из обыденности ушел конфликт с реальностью, выверты которой он вынужденно терпел и преодолевал, ощущая себя при этом не полузаложником, вроде Потерпевшего из «Ожога», не временным вольноотпущенником, как Лева Малахитов, и не улизнувшим беглецом, вроде Макса Огородникова, а гражданином мира, беспечным странником, свободным джетсеттером, подобным таким его героям, как Патрик Тандерджет, Леопольд Барр и Андрей Лучников, коим доступны транзиты любой сложности, все океаны, все горы, все острова.
* * *Аксенова в Париже ждали встречи: кроме Гладилина – Владимир Максимов, главный редактор крупнейшего эмигрантского журнала «Континент», легендарный Виктор Некрасов, один из крупнейших французских издателей Клод Галлимар, другие…
При этом писатель не терял связи и с теми, кто остался. Один из первых звонков Аксенова из Парижа – Ахмадулиной и Мессереру. Звонок трагический. Белла вспоминает: «Вася только-только уехал и звонит мне из Парижа: "Ну что у вас, Белка? Как дела?" Я говорю: "Володя умер". "Нет, этого не может быть! Не может!" – "Увы, но это так"»…
Рассказал о том звонке и сам Аксенов: «Я узнал о смерти Володи, позвонив из телефона-автомата Борису Мессереру… И Белла была дома…
Был очень жаркий вечер, бульвар Сен-Жермен был полон людьми…. Толпы! – Какие-то фокусники, глотатели огня… Какие-то светящиеся веночки на головах…
…Странная атмосфера, не совпадающая с моими чувствами и ощущениями. Все-таки… – четвертый день после отъезда из Союза – и вдруг такое сообщение… Я пошел в церковь Сен-Сюр-Пис и молился. Неграмотно, но все же – молился…»[180] Он горько скорбел о великом актере, поэте, авторе «МетрОполя» и верном друге[181].
Но телефон был не слишком надежным средством связи. Во-первых, и Аксенов, и его друзья и родственники знали, что их прослушивают, а во-вторых, порой было просто не дозвониться. «Каменный век, – думал Лучников (в «Острове Крым»), – столицу космической России нужно заказывать заранее через операторов. Так мы звонили в Европу в пятидесятые годы. А из Москвы позвонить, скажем, в Рязанскую область еще труднее, чем в Париж. Так мы вообще никогда не звонили». Аксенову предстоит не раз столкнуться со сложностями телефонной связи на линии Восток – Запад. Особенно когда Советы заморозят прямой канал между СССР и США.
Что же оставалось? Да письма, конечно. Письма на тонкой, почти прозрачной бумаге. Послания Аксенова и к нему довольно легко пересекали обширные географические пространства с так называемой «голубиной почтой» – в багаже знакомых бизнесменов, журналистов, дипломатов. Но это уже больше из другой – американской жизни. Аксенов и его спутники не задержались в Европе надолго – два месяца, проведенных в Париже, Риме, Милане и Альпах, пролетели как одно мгновение. А потом, как писал Аксенов, они наконец решили посмотреть кино над океаном. Их ждал Новый Свет.
3
Как и для миллионов изгнанников прежних времен, Америка стала убежищем и для Аксенова. Впрочем, ему предстояло ее заново открыть – во многом разобраться, многое решить и понять. Двухмесячный визит в 1975 году трудно назвать близким знакомством, и теперь Майя, Алена, Ваня и Вася осваивали новый для них мир.
В нью-йоркском аэропорту имени Джона Кеннеди их встретила в почти полном составе редакция газеты «Новый американец», возглавляемая Сергеем Довлатовым. Вскоре состоялось открытие русского музея живописи в Джерси-Сити. В число попечителей включили и Аксенова. Вскоре произошло формальное примирение с Бродским (о чем Василий Павлович напишет Ахмадулиной и Мессереру в сентябре 1980 года). Но оно, похоже, было столь формальным, что мало отразилось на их реальных отношениях. По свидетельству Евгения Попова, в письмах к нему Аксенов будет саркастически именовать поэта «Иосифом Бродвейским». В 83-м он напишет друзьям в Москву: «Хочется прояснить некоторые пунктиры мокрой тряпкой – слегка по некоторым мордам, надувшимся от паршивого высокомерия… Больше всего это касается Бродского, который ведет себя в Нью-Йорке как дорвавшийся до славы местечковый поц. Он хвалит Сюзан Гутентаг, а та его "крупнейшим из крупнейших"… он лицемерит на каждом шагу и делает массу гадостей и Саше Соколову, и Копелевым, и другим, не говоря уже обо мне»[182].
Творческая русская эмиграция третьей волны раскрыла Аксенову объятья: Сергей Довлатов, Михаил Шемякин, Вагрич Бахчанян, Александр Глезер, Лев Збарский, Саша Соколов, Эфраим Севела… Не отставали и американские интеллектуалы. С первых же дней Аксенов – желанный гость в высоких кругах американского артистического и делового мира, он вращается среди прекрасных леди и солидных джентльменов на террасах особняков и на пентхаусных крышах небоскребов. При этом, с другой стороны, Нью-Йорк, как он писал в «Изюме», иногда напоминает ему мужика, что внимательно следит за прической, но порой забывает вытирать задницу. Как-то на 7-й авеню, там, где не редкость проплывающие «Роллс-Ройсы» и топ-модели – он узрел оборванца неопределенного цвета кожи, что, встав у мраморной стены небоскреба, расстегнулся, оправился, заправился и пошел себе. Ну чем не город контрастов?
Однако подобные случаи лишь оттеняют, обостряют общее впечатление величия, мощи, красоты, высокой культуры великого города. Аксенов погружается в зарубежную русскую жизнь, накрепко в его случае связанную с московской. Он организует издание произведений Евгения Попова, Инны Лиснянской, Семена Липкина, Юрия Кублановского. Обсуждает с издателями публикацию сборника Беллы Ахмадулиной с графикой Мессерера. Заботится о судьбе оставшихся в СССР и преследуемых авторов и деятелей культуры – Владимира Войновича, Георгия Владимова, Евгения Харитонова, Евгения Козловского, Александра Кривомазова.
Но при всех заботах, связанных с русской эмиграцией и судьбой оставшихся в Союзе, шло включение Василия в собственно американскую жизнь. В первые недели пребывания в Америке он получает приглашение занять в 1981–1982 годах позицию fellow – стипендиата-исследователя – в Институте Кеннана[183], а начиная со второго семестра текущего учебного года его ждет место writer-in-residence[184] в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, Калифорния.