Это ли и есть та ранняя рана, боль которой потом отзовется в его героине? Не знаем.
Но вот что важно: ее, этой героини, нет вне героя.
Вне героя ей просто нечего делать. Как Алисе – без Аполлинарьевичей. Как Алле из «Поисков жанра» – без Николая, Тане из «Острова» – без Лучникова, а Насте из «Изюма» – без Огородникова. Так и Наташи из «Свечения» нет без Славки. То-то они и ищут друг друга. Ищут давно, но не могут найти… До поры. Ибо всему в романе свое время и черед, в том числе – и встрече героини и героя. Но она неизбежна. Как смерть. Ведь создатель пишет в романе женщину, особо предназначая герою. Да и кому она еще нужна? И зачем?
Нет, понятно, она пытается как-то сама, но…
Объясняя отношения своих героев и свое в них участие, писатель утверждал: он хочет, чтобы роман развивался сам по себе. Что ему, автору, нравится, когда порой он не знает, что случилось с героями, пока он спал. И как пойдут их дела в новой главе. Так-то оно так, и в «Кесаревом свечении» они, похоже, и впрямь нередко творят что хотят, но, с другой стороны, их амплуа прописаны четко. Если героиня – так уж героиня: строго по Гладилину; коли герой – то герой до беспощадного байронического героизма; раз уж страдалица – то до невыносимости; обреченный – безысходно; хам и подонок – мерзейший; друг – вернейший (а кто он – бандит, художник, торговец оружием, мыслитель-баскетболист или кто еще – не так важно). Плюс: враги, большевики, живодеры-дикари, спецназовцы, ученые-леваки и ученые-либералы, великие тени: Пикассо, Трилиссер, Татлин, Хлебников, и просто воспоминания о романтических связях.
Ну и сам автор. Сочинитель. Тот, что со-чиняет одно с другим. Кто всё со-единяет и побуждает жить. Одушевляет. Он главнее главного героя. Творец миров и ощущений, котов, собак, преображений, людей, раздоров и кошмаров, холозагоров, олеожаров и прочего земного и иного. В том числе – пьес, вошедших в роман. Из них, говорил автор, он, собственно, и вырос.
Драматургия в «Свечении» полноправна с прозой. Как и стихи. Они здесь – фрагменты бытия, которые проговаривает – и так создает в романе – автор. Даря их герою-байрониту, желая и ожидая, что с ним отождествит себя читатель. Ну что за карнавал – без стихов? И какой роман (во всяком случае, аксеновский) – без карнавала? А карнавал – без пенья и плясок, костюмов и масок? По крайней мере до тех пор, пока не пришла пора окончательной серьезности. Когда может выясниться, что нет и не было героев и злодеев и подвигов во имя добра или зла. Что нет и Хорошего Человека на луговом острове новой земли под новым небом… А есть finita la comedia и выход из театра… Всё, всё, дамы и господа, show is over, auf Wiedersehen, не поминайте лихом.
О нет! Не близок, слава Богу, этот час.
Но это не значит, что на карнавале царит сплошное веселье. Да, там сладкое – сладко. А страшное – страшно. Там гадкое – гадко. А удалое – бесшабашно. Даже зверские cклоки мафий и военные побоища – и те вытанцовываются. К примеру, битва на принадлежащих России вымышленных Кукушкиных островах, в которой бандитские кланы под командой Горелика бьются с полчищем террористов-аборигенов. Вообразите: «наши» засели в суперотеле «Бельмонд» и стоят насмерть. Их атакуют кровожадные живодеры. Их вожак Уссал Ассхолов – садист и лицемер. Имена и нравы других главарей также схожи с кавказскими. Они, прикрывшись живым щитом из русских поселенцев, одолевают было оборону столичных мафиози. Но те «башляют» командование дрейфующей вблизи российской военной эскадры. Несколько тонн «зеленых», и флот идет на помощь. Моряки и боевики сходятся в схватке. Побеждают первые. Кукушкины острова остаются в составе России. Осажденные россияне – в живых. Презрение Аксенова к террористам и их разгром отражают отношение писателя к Чеченской войне.
Как и весь кризис на Кукушкиных островах, в котором Аксенов видит прежде всего итог криминальных разборок, прикрытием которому служат, с одной стороны – призывы к независимости, а с другой – к территориальной целостности.
Но пространства карнавала и повседневности не совпадают. В реальной жизни Аксенов во многом критично относился к политике президента Путина, считая при этом, что принуждение к миру Чечни и всего Кавказа – необходимость, а разгром сепаратистов – «факт ликвидации бандитской армии невиданной жестокости и садизма».
11
Меж тем подоспело двадцатилетие «МетрОполя». Его отметили громко, с шампанским в мастерской Бориса Мессерера. Юбилей совпал с финалом десятилетия, столетия, тысячелетия.
Время подведения итогов. И создания новых планов.
Итоги оказались более чем достойными. Планы – вполне наполеоновскими.
Воплотилась мечта: с «красным проектом» в России покончено. Шансов на возрождение тоталитаризма нет. И этому помог он – Аксенов – книгами своими и общественными трудами. Страна ответила ему благодарностью, уважением и вниманием: либерал, байронит, космополит и профессор, а главное – мастер Василий Аксенов – стяжал в Отечестве и славу, и почет.
* * *В 2000-м, осенью, он написал «Свечение».
– Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? – вопросил мастер, выходя к ужину золотым и ясным днем «индейского лета».
Выяснилось – тысячелетье очень непростое.
В Random House печатать роман отказались. Отвергли книгу, которую Аксенов считал в тот момент самой сложной и важной из всех, им написанных.
«Для меня это новаторская и в то же время программная вещь, – говорил он. – Она отсекает… определенный период моей творческой жизни, за которым я перехожу в иную степень самовыражения». В издательстве этого не поняли. Не услышали. Не разобрались.
Но почему? С чего вдруг такое решение? А с того, что новое руководство Random House решило, что «Свечение» не будет успешным на рынке, что читатели не поймут этой книги. Она похожа на «Новый сладостный стиль». А «Стиль» продался… слабо.
Да. Однако ведь и многие другие его книги, выпущенные в Random House, бестселлерами не стали и «кассу» не огребли. Но его издавали. Знали: у Аксенова в Америке была своя аудитория – интеллектуалы, деятели культуры, люди искусства, и – ничего удивительного – слой, близкий к политическим элитам. Они его покупали и видели: Random House издает умные и необычные книги, это больше чем издательство, а авторитетная и солидная культурная институция.
Так, собственно, и позиционировало себя издательство: мощное и успешное предприятие и одновременно оплот национальной культуры, что наряду с осуществлением прибыльных проектов, рассчитанных на массовое потребление, предлагает обществу произведения, являющие собой литературное мастерство, изящный вкус, пульсирующую мысль и глубокое проникновение в суть бытия. То есть товар для элитарного меньшинства.
Так Random House получало нечто равное деньгам – престиж интеллектуального центра.
Ну что ж: было так, а стало иначе.
Издательство купил колоссальный германский медиаспрут Bertelsmann Group. С простой политикой: сначала – деньги. Едва узнав о предстоящем слиянии, Аксенов спросил: «Это конец?»
– Предстоит реорганизация. Но мы сохраним независимость, – успокоили его.
Однако после воцарения нового директора Дэна Олсона, с правом увольнять любого, кто не впишется в его коммерческий подход, всё круто изменилось. Была поставлена задача: рост продаж. Рост прибыли. В ее рамках не оставалось места ни соображениям о «престиже солидной культурной институции», ни книгам, рассчитанным на меньшинство. Согласно подсчетам, шансов на широком рынке «Свечение» не имело. Книгу завернули.
Такое с ним случалось только в СССР.
Но там причиной была политическая ненадежность рукописи. А здесь – ненадежность с точки зрения доходности. И там, и здесь соображения художественные были на втором месте.
– Я был очень зол, – вспоминал Аксенов. – Я тогда сказал: «Да пошли вы все! Я из России уехал, чтобы спасти свои романы!»
Пришла пора спасать «Свечение» и весь «новый период творчества», ждущий Аксенова в третьем тысячелетии.
Что зол был – понятно. Другой вопрос: что мог сделать?
Жизнь издательств всё больше зависела от продаж. Рынок диктовал политику в области тем, жанров, стилей, имен. Не так много пройдет еще лет, и владелец Gallimard, сделавший состояние на литературе самовыражения – французском «новом романе», – заявит: «Сегодня я не стал бы печатать Алена Роб-Грийе и Клод Симон»; но уже в 80-м агент говорил Аксенову: «Василий, здесь нет авангардной традиции». Гротеск, ирония, искренность в искусстве всегда смущали тех, кто думал о прибылях. Вспомним Есенина: «Места нет здесь мечтам и химерам, // отшумела тех лет пора, // все курьеры, курьеры, курьеры, // маклера, маклера, маклера… // если хочешь здесь душу выржать, то сочтут: или глуп, или пьян, // вот она, мировая биржа…»[250]
Вот с чем столкнулся Аксенов. После он скажет так: на деле было смешнее. А пока сочиняет.
По-русски это могло бы звучать… Ну как-то вот так, что ли:
«Кесарево свечение» – последний американский роман Аксенова. Его литературный друг-гротеск показал себя в жизни: в начале XXI века он пережил то же, что в СССР в конце века XX: его не печатали. При этом издатели в России были рады ему и его книгам. Продавались они хорошо.
А сентиментальное путешествие продолжалось.
12
Аксенов уже задумывался об отъезде из Америки.
Возможно, впервые всерьез, когда его и всю семью постигло тяжкое горе.
В 1999 году погиб Иван – внук Майи и друг Василия Павловича. В книге «Американская кириллица», где Ивану посвящена отдельная глава, Аксенов зовет его сыном.
Почти через десять лет после трагедии, беседуя с Ольгой Кучкиной[251], он скажет: «Ему было 26 лет… Мы с ним дружили замечательно. Я хотел взять его на Готланд. Я, когда жил в Америке, каждое лето уезжал на Готланд, в Швецию, там есть дом творчества наподобие наших, и там я писал… На вершине горы, а внизу церковь святой Марии. Когда поднимаешься до третьего этажа, то видишь химеры на церкви, они заглядывают в окна. Я часто смотрел и боялся, что химера заглянет в мою жизнь. И она заглянула. Мне позвонил мой друг Женя Попов и сказал…»
Попав на Запад ребенком, Иван легко усвоил тамошние правила и нравы и, подрастая, всё больше являл собой красивый пример русского американца: учился, трудился, влюблялся, занимался спортом – великолепно освоил сноуборд и серфинг – и был к тому же, как считал Аксенов, очень способным поэтом. Словом, виделся ему юным и подающим надежды байронитом – вероятным наследником мировидения, образа жизни и творческого драйва самого писателя.
Оставив дом, он путешествовал по Штатам с друзьями – американцем и венесуэльцем. Рослые парни, рослый Иван (быть может, читатель угадает его черты в Нике Оризоне – удивительном ребенке из «Редких земель»). Подрабатывали на почте, спасателями на океане и в горах. У Вани была любовь с девушкой-немкой. Но у них что-то не склеилось, и троица двинулась в Сан-Франциско. Там он поселился на седьмом этаже. И однажды вышел на балкон…
В тот день у него были гости – две юные студентки. Они утверждают: ничто в его поведении не пугало и не настораживало, ничто не говорило о депрессии и принятом страшном решении. Он просто вышел на балкон…
Девушки увидели Ваню лежащим на земле. Когда они подбежали, он очнулся и сказал: «Я перебрал спиртного и перегнулся через перила». И умолк.
В 2000 году издательство «ИзографЪ» выпустило книгу его стихов. Тираж ее невелик. Как рассказал мне Виктор Есипов – друг и литературный агент Аксенова, – тексты для сборника переводили он, Михаил Генделев, Анатолий Найман, Татьяна Бек и ее студенты в Литинституте. Аксенов считал: это – поэзия предельного (или беспредельного?) одиночества, тоски по любви.
О ком это? Не о той ли немецкой девушке, которую, как думал Ваня, он потерял?
– И она, – пишет Аксенов в рассказе «Иван», – призналась, когда мы в августе 99-го собрались оплакивать Ваню, что никогда не переставала его любить[252].
* * *Уход Ивана впервые породил у Василия Павловича мысль об отъезде из Америки.
Теперь он думал о нем всерьез.
Но в Штатах его держали: университет (в России он бы никогда не заработал таких денег преподаванием); недвижимость (для человека с его доходами это было самое удачное вложение капитала), стабильность бытия (ни от кого не приходилось ждать подвохов, в то время как в России они могли возникнуть на ровном месте и по любой причине).
Он не был богат. По штатовским меркам, конечно. Но уютно жил в верхней части «среднего класса». Андрей Вознесенский вспоминал, как прилетел из Парижа в Вашингтон и приехал в гости к Василию в новом нейлоновом костюме с искрой. Аксенов показал ему свой «Ягуар»-кабриолет. Поэт подивился. При этом где-то вблизи маячил молодой человек, всё время смотревший на них, не решаясь подойти. Друзья решили: он, видать, любуется машиной.
Аксенов позвал: подходи, мол. И тот подошел. И спросил у Андрея: где вы купили костюм?
Конечно, представить себе Аксенова в костюме с искрой невозможно. Это был не его стиль. Он предпочитал тонкую шерсть, твид, фланель, вельвет, лен и хлопок, джут, парусину, кожу и холст… Главная роль отводилась не лейблу, хотя часто марка одежды или машины сама по себе гарант высокого качества: Brooks Brothers, Barberry, Jaguar – не часто вызывают сомнения. Потому-то Аксенов и сажал героев в эти машины, облачал их в эти одежды: «Элегантный господин… Плащ при ходьбе обнаруживает бербериевскую[253] подкладку. Шарф демонстрирует родство с подкладкой плаща, а… пиджак и брюки явно напрашиваются в родственники восьмиклинному кепи, что же касается… туфель цвета старого бургундского с пунктирным узором, то они говорят сами за себя, то есть завершают этот почти совершенный облик в его динамической гамме». Само собой – в динамической гамме. Ибо именно «мягкого твида кепи-восьмиклинка легким скосом предлагает взгляду некую ненавязчивую дерзновенность».
Дерзновенность не чужда и автору описания. Ведь всё это куплено в «Once is not enough»[254] – в комиссионке. Однако вспомним джазовое верблюжье пальто! И многое прояснится.
Другое дело, смог бы Аксенов разъезжать в «Ягуаре», преподавая литературу в Московском университете? И сравнил бы он МГУ с Парфеноном? Да и хотел ли он жить в Москве?
Да, жилище в столице имелось.
Мэрия предоставила его писателю за десять лет до выхода в России романа «Кесарево свечение»[255]. Взамен изъятой квартиры в Котельниках он получил квартиру в том же доме. № 56. Подъезд, кажется, «В». Помню только, переступал с трепетом.
Мэрия не знала, что дарит писателю нового героя. А заодно и главное место действия будущего романа. Целый этаж! В таком доме. Сталинский небоскреб на брегах Яузы и реки Москвы. Ведь это здесь, а не на Боровицком холме рождался когда-то славный град. Здесь гарцевала средь дубрав княгиня Улита. Здесь возводил частоколы боярин Кучка. Отсюда есть пошла быть матушка-Москва. «Москва-ква-ква». Очередной роман.
Но написан он будет не завтра.
А сегодня, в один из cветлых дней 1999 года, Аксенов – почетный гость на арт-фестивале в Тулузе. После его завершения он едет в Биарриц – курортное местечко, заповедник сёрферов и русских эмигрантов. Здесь жил Чехов. Провел детство Набоков. Бывал Стравинский. И до того там Аксенову понравилось, что захотелось вернуться. Желание это чудесно совпало с отказом Random House печатать «Кесарево свечение». Так вот, в Биаррице, внимательно исследуя витрину агентства недвижимости, писатель нашел себе дом. На холме. Белый, с чудным садом: пальмы, магнолии, камелии, вид на Бискайский залив, равнину с черепичными крышами, отроги Пиренеев. В центре – православный собор Пресвятой Богородицы и святого Александра Невского. Русский ресторан. Приглашают: «Заходите на старый Новый год, будут одни русские». Аксенов и Майя заходят. Русские лица, французская речь. Третье поколение эмигрантов. Русские французы.
Отчего не поселиться в этом краю? Не сократить полеты в Москву на пять часов над Атлантикой? Профессор Аксенов решил себе это позволить. В 2004-м он оставляет университет, продает дом в Вирджинии и едет в Биарриц – на обрыв, к цветущим гортензиям и петуниям.
Работа здесь идет прекрасно. Никакого шума, кроме океана. Встал – и за рабочий стол. Потом – в кроссовки и бегом марш. Прогулка с «главой семьи Пушкиным Васильевичем» – тибетским спаниелем. Баскетбол с тенью. И снова – за стол. За новые книги: «Десятилетие клеветы», «Американская кириллица», «Зеница ока», «Вольтерьянцы и вольтерьянки», «Москва-ква-ква», «Редкие земли», в которых Биаррицу отведено особое место.
* * *Порой наезжают гости. Скажем, Виктор Есипов. Идут гулять. Вдруг Аксенов как бы невзначай хвать друга за руку:
– Ты видел, как она на тебя посмотрела?
– Да кто же?
– Та мулатка?
– ???
– Беги за ней!
– Куда ж я побегу? Я ж языка не знаю!..
– Ну, смотри…
* * *В Америке всё меряют. Длину дорог. Высоту небоскребов. Тиражи. Вес сограждан. В том числе и социальный – то есть рейтинг. Everybody who’s somebody[256]: политиков, бизнесменов, журналистов, спортсменов, ученых, дипломатов, звезд шоу-бизнеса. А агентство Washington ProFile замерило рейтинг влиятельных эмигрантов из СССР. Строго в канун отъезда Аксенова.