Положительные же отзывы мощно работали на проект и на его продажу на широком рынке. Звучавшие же в эфире и «качественных медиа» критические суждения можно выразить пассажем детективщицы Александры Марининой, произнесенным в ходе дискуссии о картине, затеянной в передаче «Пять вечеров»: «Фильм замечательный, я его смотрю всё время, но он эмоционально холодный, мне не хватает чувств. Когда читала роман, я пила валокордин. А здесь я хватаюсь за валокордин, а ничего не происходит. Сердце не екает, а я хочу, чтобы у меня зашлось». Отзывы же благожелательные легко суммируются в заявлении ее коллеги-конкурентки Дарьи Донцовой: «А я рыдала…», а также в возгласе певицы Лолиты Милявской, обращенном к Марине Яковлевой (Агаше): «Почему ты не рассказываешь про духи? Это же рейтинг!»…
* * *Почему же сериал так и не пережил действительно серьезного и объективного критического разбора? Возможно, причина в том, что сам этот жанр проходит сегодня по разряду не больно-то заслуживающего вдумчивого обсуждения. И хотя имя автора экранизированного романа взывало как раз к серьезному вниманию критики, его так и не последовало. Что, кстати, отметила в статье «Сами себе критики»[263] телекритик Ирина Петровская, раздосадованная чрезмерной, как она посчитала, рекламной шумихой, развернутой вокруг «Саги».
При этом ее острое перо было направлено не в сторону самого сериала и тем более не в сторону романа, а против пиарщиков фильма, рекламщиков 1-го канала и ТВ вообще.
«Поняла я, – писала Ирина Петровская, – вот что: ТВ до такой степени забронзовело в своем величии, что оно теперь не только само себе вещатель, продюсер и автор, но и само себе критик. Как говорится, сам себя не похвалишь, никто не похвалит. И если уж ТВ решило, что сотворило шедевр, то и нечего разным посторонним критикам соваться со своим свиным рылом в калашный ряд. Вот простой зритель Лолита от фильма без ума, и, значит, он просто обязан понравиться всем. Без исключения».
Петровская видела: ТВ уже забронзовело. Ждала ли она его очугунивания?..
Как бы то ни было, Аксенов исполнил мечту. Спустя более четверти века после последней постановки фильма по его тексту большой роман писателя был экранизирован, вышел на самый большой из всех возможных экран и стяжал немалую популярность.
Как и подобает мастеру его ранга, публично Аксенов оценивал это сдержанно, с долей самоиронии. Говорят, что он был не рад сделанным в сценарии и в ходе съемок «смягчениям» – например, образа Сталина – по сравнению с романом. Пожалуй, прав был знаменитый баскетболист Александр Гомельский, сказав Дмитрию Барщевскому: «Сталин у вас добренький…»
Добренький Сталин Аксенова устроить не мог. Для него красный диктатор и его правление были символической вершиной жесточайшего государственного деспотизма последних двух столетий. Причем деспотизма далеко не просвещенного и бального, кружевного и куртуазного, полного изящества и женственности, каким он был, по мнению Аксенова, скажем, в «блестящий век Екатерины» и Вольтера, а темного и подвального, бетонного и суконного – торжествующего тупого мужицкого палачества, воплощенного в «героической эре отца народов» и его свиты.
5
Не усталость ли от этой угрюмой и шершавой тараканьей кровавости побудила Василия Павловича обратиться к другим временам? К тем, когда европейская гранд-политик хоть и нередко вершилась на полях сражений, а дипломатия, шпионаж, любовные интриги и интеллектуальные изыскания порой переплетались столь замысловато, что становились неразличимы, но при этом всё было куда светлее и чище, а главное – интереснее, чем в паровом и железном XIX и бензинно-атомном XX столетиях. Так, во всяком случае, полагал Аксенов. Но при этом считал: каждый век важен для России по-своему. Вот и обратился к веку XVIII.
«Вольтерьянцы и вольтерьянки» превратили его творчество в пространство, где встретились еще живые хищные вещи нашего века и страшноватые романтические истории века позапозапрошлого, увиделись «великий Сталин» и Екатерина Великая, и тут же Сталин и Вольтер, тиран с претензией на теоретическую изощренность и поэт с претензией на высокую филозофию.
Что же увлекло его в этой коллизии, побудив сделать свою прозу перекрестком столетий?
«XVIII век, три четверти которого правили женщины, внедрил у нас основы либерального общества, – так он объяснял этот интерес. – Я хочу коснуться женской власти. Это то, что нам сейчас нужно: возрождение женской власти в России».
И потом, разве не тот век породил язык, на котором изъяснялся и Аксенов? Не зря же, отвечая на вопрос одной своей знакомой журналистки: «А что ты любишь в России?», он ответил: «Язык!» Он, создатель своего неповторимого языка, хорошо понимал, о чем говорит. В конце концов, разве не гений Пушкина породил тот язык, о котором и на котором мы сейчас говорим?
Но это не значит, что язык, ему предшествовавший, не интересен. Ведь и на нем обсуждали цены на недвижимость, объяснялись в любви, бросали вызовы, вели переговоры, сочиняли книги, предрекали грядущее… Кстати, предсказатели обретались и при дворе Екатерины: довольные своим положением хозяев и судей и опасаясь усиления внешних веяний, они, зная любовь государыни к чтению, взялись влиять на нее текстами, содержащими аллегории прекрасной России и премерзкой заграницы. Первая выступала в их писаниях, ну, скажем, в образе чудной Светонии – страны сынов прекрасной старины, хранителей заветов пращуров и указов начальства – достойных славов. И всё бы хорошо, если б не враждебное окружение. Нет покоя славам от свиновидных обитателей Скотинии да тупых жильцов Игноранцы, что, отменивши крепостное рабство, дерзко презрели все законы разума и естества.
Подобно современным лоббистам, царедворцы слали сочинения Екатерине, надеясь дополнить советы вельмож, что упорно не рекомендовали ее величеству внимать всяким Дидеротам и Вольтерам, не несущим нашей Светонии ничего, окромя полной облискурации.
А что ж творит наш сочинитель? А пародирует сии творения. Примерно так: византийский рыцарь Ксенофонт Василиск в Святоснеговском Богатырстве. Знать, вельми впечатлена им на балах в чертогах Питирима Залунного и Македона Крепискульева. Он вдумственно знакомится с устройством святоснеговского правления. Правит здесь сияющая вечной юностью и осеняющая беспредельной мудростью государыня Величава Многозначно-Великая. Богатырственная сотня Содругов готовит для нее резюме по всем статьям жития и веры. Кроме Содругов есть и младшее богатырство. «Сие сословие, наделенное особой гордостью, состоит из многих тысяч семей, разделенных на сотню корневищ… Члены этих корневищ произрастают под сводами вечных привилегий и обязанностей. Основным предметом собственности… является самое многочисленное сословие, именуемое святоснеговскими славами. Славы… трудятся на земле, на воде, в кузнях и во льдах. Они обладают исключительным трудолюбием, верностью своим господам, любовью к Величаве и родине. Врожденное чувство гармонии влечет их к созданию торжественных песен о государыне и родных пейзажах».
Сочиняя книгу о России в первом десятилетии XXI века (начал в 2001-м, закончил в 2004 году), Аксенов веселится, описывая в пародии на нувели двухсотлетней давности мечты современной бюрократии, грезящей о превращении в сословие, владеющее прочим народцем и горделиво правящее вверенным ему грядущим богатырством. Что ж до Величавы, то она лишь дань XVIII веку. А мечтателям, ясно, ближе государь Володелец Путепроводно-Беспредельный.
Кроме того, автор плетет сюжет, согласно коему ее величество под видом барона Фон-Фигина мчит на стопушечном судне «Не тронь меня» в германский край, на встречу с филозофом Вольтером. Этому делу сопутствуют ее слуги по тайному ведомству, петербургские шевалье Мишель и Николя, а равно – семейство курфюрста Магнуса V Цвейг-Анштальт-и-Бреговинского, проживающее на берегу пустынных волн в уютственном замке Доттеринк-Моттеринк. Туда и спешат по морю Фон-Фигин, по земле Вольтер, по путям всех стихий шевалье и – незнамо как – шайка атамана Барба Росса (он же Эмиль Двуносый, он же Емелька Пугачев).
Им сопутствуют приключения, утонченные турниры творчества и интеллекта, жантильные застолья, телесные услады и фехтовальные эскапады. Сходятся в споре, это уж как водится, острый галльский смысл, сумрачный германский гений и радостный рязанский задор. В соперничестве прусского штыка, французского шика и русского духа побеждает было доктрина общего европейского дома, как в сюжет врывается банда отморозков, и многое идет насмарку… Читателю остается лишь тешиться словесными, сюжетными и умственными «кунстштюками»[264], из коих автор составил сочинение, да уповать, что его выдумки знаменуют верность художественной истине, полностью отвечая требованию «рцы языком правдивым ты!».
Тут, впрочем, всё как положено: «Вольтерьянцы и вольтерьянки» – фантазия о фантазиях Аксенова на тему галантного века, Екатерины, Вольтера, фрегатов и тайной войны спецслужб, отчасти являющей собою явную борьбу добра и зла. Будучи сдобрено толикой петербургского мата в его жантильных версиях, действо предстает и захватывающим, и поучительным. Чего стоят суждения Вольтера о ликвидации рабства в России, столь схожие с поучениями иных мудрецов о демократии в одноименной федерации: «Отмену крепостного права надобно решительно, но не поспешно готовить. Главное состоит в изменении сознания как дворянина, так и пейзанина, так и купца. Люди должны видеть, что держава на их стороне. Что от нее идет не ужесточение, но смягчение жизни. <…> Не надо сразу рушить веками устоявшийся быт. Не след нам уподобляться медведю или вепрю, прущему напролом через чащу. Скорее, уж следует подражать строителям-бобрам, сооружающим плотину для вольного плавания», и в этом деле «аристократия, как самое развитое и рафинированное сословие империи, должна стать первейшей союзницей… Именно в салонах аристократии будут рождаться идеи развития». И невдомек ему будет, что за облискурация ожидает сии идеи, столкнись они с вызовом сверхприбылям от рабского труда.
Этот конфликт подобен битве плоти и духа, в коей пал шевалье Мишель. Сам же филозоф в небесных угодьях обретает облик Древа познания, что соседствует со златой скирдой Екатерины, обращающейся вдруг в колосящееся поле. И все они наконец растворяются в искусстве, где вечно плодоносит Древо Воображения, метафизически соединяющее наш свет со светом надмирным.
6
Этим романом Аксенов дал повод для жалоб. Мол, слишком он вольно обращается с историческими фактами, историческими фигурами, историческими закономерностями, в конце концов. Не говоря уж о языке.
Обоснованны ли они? Ведь не академический же труд сочинял Аксенов. И даже не исторический роман! И, стало быть, имел право добавить кое-что и лично от себя в этот крепкий и аппетитный балтийский грог. И потом, образ Екатерины, к которому так хмуро придирались критики… чем он, по большому-то счету, противоречит образу мудрой, просвещенной самодержицы? Что с того, что для Пушкина она была «Тартюф в юбке»? Неужто теперь для Аксенова она не может стать «Жантиль в ботфортах»? За пределами академической дисциплины (в которой, впрочем, остается место для версий), он – автор – может всё. Особливо коли он, как и его оппонент, – немалый выдумщик и вольнодумец!
И не зря он, толкуя об этом романе с главным редактором журнала «Октябрь» Ириной Барметовой, напомнил, что во времена Вольтера, например, вольнодумцем назвали бы скептика и атеиста, а при советах – верующего. В разные эпохи в обществах доминируют разные нормы. И видят вызов себе в любом ослушании. Пометим, что роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки» звучит вызовом и религиозным консерваторам, и упертым атеистам. Мне представляется, что само по себе его рассуждение о загробной жизни и судьбе человечьей души и для тех, и для других звучит вольнодумно. В этот период своей жизни Аксенов, будучи христианином, похоже, не был обрядово привержен ни Православию, ни инославным учениям. Его смущала их, как он говорил, «чрезмерная официальность»[265]. Что ж – перед нами вольнодумец, вольтерьянец, написавший, однако, в одном из стихов об отметине, оставшейся от прикосновения Христа к стене на Крестном пути в Иерусалиме: «Трудно не верить, ей-ей, она горяча и сейчас». Так оставим ему его вольнодумство. Ведь сказано: «За каждое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда…»[266] Ответим и мы. Но было ли слово Аксенова праздным?
* * *Писал он «Вольтерьянцев» в альбомах. Перенес туда пропасть сведений о парусных судах, гвардейских полках, вольных городах, Вольтере[267], Екатерине, Балтике, упряжи боевых коней. Похоже, он полюбил то время. Да так, что и бойцов тайной войны – Мишеля и Николя, то есть Колю Лескова и Мишу Земскова, – записал не в шпионы, а в «отцы декабристов». А что делать? Любит он их. Потому и пускает на верных Пуркуа-Па[268] и Антр-Ну[269] вскачь по западной части нашего континента, дышать «воздухом всеобщей влюбленности», как и положено истинным байронитам. Вот ведь история: и Байрона-то еще нет, а байрониты – вот они, здесь, верхом-с.
В 2004 году роман вышел в журнале «Октябрь» и издательстве «ИзографЪ». А 2 декабря того же года получил премию «Букер» (с 2002 года – «Букер – открытая Россия»). Ее дают за лучший роман, написанный по-русски. В шорт-лист вошли еще пять авторов: Олег Зайончковский («Сергеев и городок»), Анатолий Курчаткин («Солнце сияло»), Марта Петрова («Валторна Шилклопера»), Людмила Петрушевская («Номер один, или В садах других возможностей») и Алексей Слаповский («Качество жизни»). Решение принимало жюри во главе с Владимиром Войновичем, в составе литераторов Андрея Дмитриева, Никиты Елисеева и Леонида Быкова, а также режиссера-мультипликатора Гарри Бардина.
Эту премию, одну из главных в стране – 15 000 долларов, букет белых лилий и высокую степень признания, – присуждают с 1992 года.
Ну, признания-то хватало, с премиями у него было небогато. В 1990-м он получил сразу три – имени А. Крученых, «Великое Кольцо» и журнала «Юность». Потом был перерыв. В 1998 году на «Букер» номинировали «Новый сладостный стиль», но премию он не взял. Не взял и Государственную. По словам Виктора Есипова, университет Джордж Мэйсон шесть раз выдвигал Аксенова на Нобелевку по литературе, и тоже безрезультатно. И вот – «Букер».
7
После вручения «Букера» Аксенову предлагают возглавить жюри этого конкурса. Он соглашается. Уже входя при этом в жюри «Триумфа» и ряда других премий.
Через год это решение отозвалось конфликтом.
Мнение председателя и членов жюри – Аллы Марченко, Владимира Спивакова, Николая Кононова и Евгения Ермолина – относительно очередного победителя непримиримо разошлись.
«Выбирать лауреата… было очень трудно, – рассказывал Василий Павлович. – Члены жюри совершенно по-разному смотрят на современную литературу. Будучи автором двадцати пяти романов, я высказал свою точку зрения. <…> Роман Анатолия Наймана "Каблуков" на голову выше всех представленных в шорт-листе произведений. На одном уровне с "Каблуковым" находится роман Михаила Шишкина "Венерин волос", не вошедший в список… К сожалению, мне не удалось найти общий язык с другими членами жюри».
Решение было принято большинством при соотношении голосов четыре к одному. Один – это Аксенов. Он голосует за «Каблукова» и, убежденный в своей правоте, на церемонии отказывается назвать победителя Дениса Гуцко и его книгу «Без пути-следа». Это делает критик Евгений Ермолин.
Аксенов был опечален. И не только поражением «Каблукова», но и тем, что вокруг премии устроили скандал. «Я ругаю себя, что согласился стать председателем жюри, – после говорил Аксенов. – Это было под влиянием эйфории от получения в 2004 году премии за "Вольтерьянцев и вольтерьянок". <…> Если бы счет был "три-два" в их пользу, я бы ничего не сказал, вручил бы премию, и всё. Но оказалось "четыре-один"… Я понял, что надо отвечать ударом на удар. И когда я сказал, что не стану вручать Букеровскую премию, они совершенно обалдели»[270].
«Разум ли повелевает руке подняться?» – вопрошает филозоф в «Вольтерьянцах». Не о том же ли размышлял и Аксенов на церемонии «Букера» 2005 года?
8
В 2006-м он публикует в «Октябре» роман «Москва-ква-ква». И почти сразу – в «ЭКСМО». Тираж 30 100. Немногие тексты 80-х, 90-х и начала «нулевых» годов обсуждались столь яростно.
Мы уже говорили, почему многих устраивает формула «Сталин – великий злодей». Она, как бы клеймя тирана, возвышает его. А вместе с ним – всё, что дорого обращенному в прошлое совку: «великие свершения и достижения» тех времен, когда «народ и партия» были «едины», «коммунизм» виделся «светлым будущим человечества», провозглашалась «слава КПСС!». Ибо что ж такое «планы партии», как не «планы народа»? Память – мощная сила. И кто-то черпает в ней бетон для строительства тех идеальных опор, без которых ему не устоять в этой жизни. Вот ему-то и подходит схема «Тоталитаризм – это плохо; но зато была великая эпоха».
В чем же секрет стойкости такого отношения? В созданной при советах управляющей знаковой системе – наборе разнообразных кодирующих инструментов, встроенном в повседневность и через двадцать лет после крушения советской власти.
Чтобы их заметить, достаточно оглядеться. Вот звезды на башнях Кремля. Вот мавзолей Ленина. Вот его истуканы, натыканные по городам. Вот барельефы и мозаики в метро. И названия улиц, пароходов и станций, данные в честь «красных героев» (при отсутствии названий в честь героев «белых»). И много что еще – не станем перечислять все факторы, незаметно «строящие» россиянина под советский ранжир, даже когда и советов-то нет, и коммунисты не у власти… Но пометим: они – источник шизофренического раздвоения мировоззрения множества россиян. С одной стороны – капитализм по душе, с другой – ностальгия по серпу и молоту.