В Москве паковали вещи западные посольства, в Вашингтоне Джордж Буш прилюдно рвал в клочки договоры по разоружению; давали интервью Миттеран и Гельмут Коль; к Красной площади для окончательной разборки сходились под национальными флагами тысячные толпы из бывших советских колоний…
В массивном здании «Интерпола» секретарша аккуратно положила на стол фотографии и листы распечатанной информации.
– Это сводка по международному терроризму за неделю, как вы просили, – сказала она и вышла из кабинета.
С фотографий на хозяина кабинета смотрели Гиви Сандалия и старуха.
В Москве стояла золотая осень. Гиви торговал на рынке помидорами.
– Почем? – спрашивали у него.
– Сорок, пятьдесят, – отвечал Гиви.
– Сколько? – переспрашивали у него.
– Ай, проходи, да? – отвечал Гиви. Вдруг лицо его просияло: он кого-то увидел. – Эй, подруга, подходи, продам за тридцать пять!
– Сталина на тебя нет, – отвечала подруга.
– Нэт, – разводя руками, соглашался Гиви. – Уже нэт!
Артюхин говорил.
В зале с вытянутыми лицами сидели президенты и премьер-министры; за мощной спиной гегемона развевалось голубое знамя Организации Объединенных Наций…
– М-да… – сказал пожилой благообразный господин. Он сидел в своем шпионском гнезде, глядя на экран телевизора, где размахивал руками Николай Артюхин. – Кажется, задачу, поставленную «Минотавру», можно считать выполненной. Союз развален окончательно.
– Окончательней некуда, – согласился его одноглазый коллега, сидевший в соседнем кресле с сигарой в худощавой руке.
– Но как он организовал карьеру этому придурку? – кивнув на экран, спросил благообразный.
– Подробности неизвестны, – ответил одноглазый. – Но это безусловно дело рук «Минотавра». Это его стиль!
– Агент «Минотавр» – гордость нашей организации, – сказал благообразный. – Я хотел бы с ним познакомиться лично…
– Увы… – вздохнул Одноглазый Благообразный нахмурился.
Одноглазый вынул из кармана платок и печально высморкался.
– Мы не имеем достоверных данных, но, судя по всему, при выполнении последнего задания агент «Минотавр» был провален и погиб в застенках КГБ.
Благообразный траурно покачал головой:
– Теряем лучших людей…
Утро застало Джона О’Богги на Казанском вокзале. Он спал на полу у помойки, завернувшись в халат и накрыв лицо тюбетейкой. Возле лица шваркала тряпкой уборщица.
– Эй! – потряс его за плечо мужичок. – Эй!
– А?
О’Богги сел, глядя на мужичка диковатым взором. Джон был небрит, лицо его намертво искривила нервная судорога, глаз дергался, руки дрожали.
– Что?
– Ташкентский уходит, – сказал мужичок. – Опоздаешь.
– Спасибо, – прижимая к груди тюбетейку и кланяясь, прошамкал Джон. Нескольких зубов у него не было. – Большое вам всем спасибо…
Сказавши это, он сел и жадно высосал последние капли из пустой бутылки, стоявшей рядом. Потом «Минотавр» тяжело поднялся и, припадая на больную ногу, захромал на перрон.
– Христос с тобой, сынок, – перекрестила проходящего мимо суперагента сердобольная старуха.
– Аллах акбар, – ответил суперагент.
Над Москвой поднималось солнце.
Июль – октябрь 1991
Непроявленные фотографии
Киносценарий, в ту пору претенциозно называвшийся «Бон шанс», мы сочиняли в 1992 году. Мы – это я и мой приятель Мишка Чумаченко, впоследствии Чумаченко Михаил Николаевич, декан режиссерского факультета Российской академии театрального искусства.
Мишка был, можно сказать, вывезен мной из Читы, где я отдавал родине свой священный (мать его) долг, а Мишка просто жил. Под самый дембель, весной 82-го, я брел в районе кинотеатра «Удокан» с законной увольнительной в кармане. И вдруг увидел на заборе объявление о спектакле какого-то самодеятельного театра по песням Высоцкого.
Ну, я и пошел. Надо было куда-то деть вечер.
Надменный ветеран первой табаковской студии, я был убежден, что все это будет дрянь. Но это была не дрянь. Временами это было просто хорошо! Спектакль придумала ясная голова и сколотили крепкие руки.
Я зашел за кулисы, спросил, кто это сделал, и ко мне вывели человека, похожего на крупного мультипликационного Гурвинека. Преподаватель Читинского пединститута, он успел всерьез заболеть театром и собирался в Москву, поступать в ГИТИС.
Через несколько дней я демобилизовался, а летом Чумаченко уже жил в нашей московской квартире (на балконе). Моя мама была счастлива. Она наконец нашла человека, которого не надо было уговаривать доедать то, что лежит на тарелке.
Мишка поступил на режиссерский к Марии Осиповне Кнебель.
А спустя десять лет – уже в другой стране, через цепь шапочных приятелей – на меня вышли какие-то новосибирские братки, занимавшиеся глиноземом, а может, красной ртутью. В общем, что-то у них эшелонами шло куда-то в обмен на гуманитарку, которая, в свою очередь, на что-то обменивалась… Короче, эти братаны, измученные внезапно появившейся наличностью, решили построить под Новосибирском Голливуд и выражали готовность со страшной силой вкладываться в кино. (Это в те годы была главная отмывка денег.)
А мы с Мишкой как раз в это время пробалтывали, без ясных целей, симпатичный сюжет для кино – и поняли, что это судьба!
Через какое-то время я был приглашен зайти в офис к браткам, поговорить.
Офис оказался номером в гостинице «Севастополь», насквозь прокуренным, с бутылками из-под хорошего вискаря у дешевых вдавленных кресел. Я начал что-то рассказывать про сценарий, но инвесторы в тренировочных костюмах только замахали руками: давай, давай, пиши!
Так и не понял, зачем звали.
Через какое-то время я получил аванс, оказавшийся впоследствии окончательным расчетом. Суммы не помню (время было девальвационное, счет шел на миллионы).
Хорошо помню, однако, способ оплаты: посланец инвесторов занес деньги мне на дом в полиэтиленовом пакете с надписью «Мальборо». Это был человек в майке, под которой угадывалась мощная и хорошо напрактикованная мускулатура. Он выгрузил дензнаки на кухонный стол и предложил их пересчитать. Будучи в предынфарктном состоянии от присутствия этого типа на своей жилплощади, я, помню, только спросил, где расписаться за получение.
Браток посмотрел на меня как на тяжелобольного.
Когда он покинул квартиру, я запер дверь на все полтора замка, причем отчетливо помню, что хотелось еще и привалить ее чем-нибудь для надежности.
Когда я дописал сценарий, на Киностудии имени Горького начался подготовительный период: пробы, поиски натуры, составление сметы…
Директора будущей картины звали Иосиф Сосланд. Сценарий он читал с калькулятором в руках, покрякивая от моих фантазий. После сцены, где камера облетает пансионат, в котором разворачивается действие фильма, Сосланд прямо попросил меня не изображать из себя Микеланджело Антониони, а обойтись простыми планами.
Снимать кино должен был молодой в ту пору Илья Демин (ныне – обладатель всевозможных операторских премий). Роль Деветьярова писалась на малоизвестного актера Домогарова, и огромный портрет его персонажа (актера по профессии) у кинотеатра «Россия», в последних строчках нашего сценария, я прошу считать предвидением домогаровской кинокарьеры…
Маленькую роль Евы Сергеевны мы осмелились предложить Марине Нееловой, но получили отказ – впрочем, вполне доброжелательный. Марина Мстиславовна сказала, что, будь она мужчиной, согласилась бы на любую из двух главных мужских ролей: они ей понравились.
Помимо этих двух главных персонажей в сценарии обитало восемь юных фотомоделей. Пробы шли полным ходом, и к концу 92-го мы с Мишкой могли открывать модельное агентство… Увы, к тому времени это было уже единственным применением накопленного материала – когда подготовительный период закончился, выяснилось, что денег больше нет.
Потом выяснилось, что нет и инвесторов. Ни один телефон не отвечал, а в их офисе обитали другие энтузиасты первоначального накопления капитала.
Братков смыло, как и принесло, мутной волной начала девяностых, и я удивлюсь, если вдруг окажется, что они пережили эти годы. Там, где шли эшелоны с глиноземом и загадочной красной ртутью, убивали в те годы чаще, чем мыли руки.
А тут мы, два лоха со своим кино про любовь.
Удивительно (хотя, если вдуматься, как раз ничего удивительного): в самом сценарии, как в воде, отразились лица очень похожих лохов на фоне очень похожего социального фона. И как конкурс фотомоделей – героям фильма, наше кино нам с Мишкой будто привиделось…
Остался сценарий. Да еще в шкафу, среди прочего хлама на память о прожитой жизни, лежит унесенная с Киностудии имени Горького дверная табличка: «Бон шанс», режиссер М. Чумаченко».
Несколько фотографий на память
Несколько фотографий на память
Мелодрама
В буфете Дома Актера молодой человек у стойки выскребал из кошелька последнюю медь.
– Тридцать пять, тридцать восемь!
Буфетчица, не считая, сбросила мелочь с блюдечка и обратилась к следующему:
– Вам?
– Светонька, – сказал барского вида гражданин, – мне, рыбонька, два с колбаской…
А молодой человек взял свою чашку кофе и отправился вглубь буфета. Там, ласково поглаживая по ладошке стоявшую рядом девушку, его ждал за столиком обаятельного вида блондин.
– Ну Андрюш… – говорила девушка.
– В Пензу – не поеду, – говорил блондин и еще нежнее гладил ладошку.
– Привет, Ириш, – поздоровался Шленский и присел за столик.
– Ну выручи, ну пожалуйста, – просила девушка. – Леня, скажи ему, чтобы он поехал на семинар. Они меня затрахали.
– Поезжай в Пензу, Деветьяров, – сказал Шленский. – Там пензячки.
– Не люблю пензячек, – вздохнул блондин. – Люблю москвичек.
– Ты мой котик, – деловито сказала девушка. – Так я беру тебе билет.
– Два, – томно сказал блондин.
– Не смотри на меня так, Деветьяров, – предупредила она. – Я девушка чувствительная.
За соседним столиком раздался взрыв хохота.
– Борис, ты не прав! – сказал кто-то, и хохот рванул снова.
– Так ты едешь?
– Не-а. – Деветьяров сделал честные глаза. – В театре вилы. Не могу, правда.
– Ты предатель, – сморщила нос девушка. – Ты Брут и Троцкий.
– Он Павлик Морозов, – сообщил Шленский, откусывая от бутерброда. – Убей его!
– Не убивай, – попросил Деветьяров. – Я тебе еще пригожусь.
– Нахал, – засмеялась Ириша. – Ладно, живи. – И, поцеловав Деветьярова в макушку, отошла от столика.
– Опять девушку обманул. И за что вас, блондинов, любят? – поинтересовался Шленский.
– Нас видней на темном фоне жизни, – прихлебывая кофе, ответил Деветьяров. – Ну, пошто звал, Мейерхольд?
– Будешь хамить – сниму с ролей.
Деветьяров изобразил лицом испуг.
– Вольно! – скомандовал Шленский. – Объясняю. Захожу я тут к Екатерине, а она мне и говорит: «Леонид Михайлович, зная вас как выдающегося режиссера современности, основоположника школы пережимания…»
– Короче, Станиславский, – попросил Деветьяров.
– Первый в Союзе конкурс фотомоделей, – сухо произнес Шленский. – Финал здесь, в Доме актера, в мае. Телевидение, спонсоры, призы, фигли-мигли. Я всего этого режиссер, а ты – постановщик пластики и ведущий. Месяц живем в цэковском пансионате на полной халяве! Вопросы?
– Сколько? – спросил Деветьяров.
– Это как будешь себя вести, – ответил Шленский. – Обещают по тыще на брата.
Деветьяров меланхолично посмотрел на друга и уточнил вопрос:
– Девушек – сколько?
Девушек было восемь. Их портреты украшали фойе Дома художника, куда наутро пришел Шленский.
– Сюда нельзя, – сурово остановила тетка, караулившая вход.
– Я в оргкомитет, на конкурс, – объяснил Леня. – Я режиссер.
– Вы? – Тетка с сомнением посмотрела на заляпанные грязью ботинки и куртку от «Красной швеи».
– Я, – подтвердил Шленский.
– Как фамилия?
– Зачем вам фамилия? – с полоборота завелся Шленский.
– А что, я буду пускать кого ни попадя? – не особо стесняясь, объяснила тетка. – Спрашиваю – значит, надо!
– Моя фамилия вам ничего не скажет.
– А все-таки?
– Ну, Таиров, – сказал Шленский.
– В первый раз слышу, – удовлетворенно сказала тетка. – Не пущу!
На звуки перепалки откуда-то вышел молодой человек в строгом костюме:
– Слушаю вас.
– Я на конкурс, – сказал Шленский. – Меня приглашали…
– Фамилия.
– Шленский.
– А говорил другую! – наябедничала тетка.
– Шленский, Шленский… Есть Шленский, – глянув список, сказал молодой человек. – Паспорт?
– С собой нет.
Молодой человек секундным пристальным взглядом оценил его.
– Хорошо. Проходите на второй этаж, в двести пятнадцатую.
Огромные пустые залы были увешаны фотографиями будущих участниц финала. В откровенных платьях, в костюмах a-ля модерн и вообще безо всего, неприступные, кокетливые, задумчивые, строгие и соблазнительные, они со всех сторон глядели на Шленского, и он, оторопелый, глядел на них. Потом, отойдя к колонне, присел у столика, на котором стопками были сложены буклеты и фотоальбомы, и начал неторопливо листать их.
– Что, интересно?
Он задрал голову. Наверху, опершись на перила балюстрады, стоял человек в кожаной куртке.
– Да, очень, – сказал Шленский.
– Немедленно положите все на место! – вдруг заорал человек. – Кто разрешил трогать альбомы? Кто вас сюда пустил? Аслан!
Молодой человек, стоявший на входе, уже был тут.
– Он в списке, Евгений Иваныч.
– Значит, в двести пятнадцатую его, а альбомы – убрать! Устроили проходной двор!
Наоравшись, человек исчез. Аслан внимательно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Шленского:
– Я говорил вам: на второй этаж…
– О господи! – Шленский наконец обрел дар речи. – Здесь у вас что, Байконур?
– Здесь гораздо серьезнее, – усмехнулся Аслан.
В двести пятнадцатой на появление Шленского почти не среагировали. Тут пили кофе, курили, подписывали какие-то бумаги…
– Здравствуйте, – сказал Шленский. – Здесь оргкомитет конкурса?
– Здесь, здесь, – пронося мимо поднос с чашечками, подтвердила какая-то девица.
– А вы, простите… – поинтересовалась расположившаяся в кресле дама с фиолетовыми губами и ногтями.
– Я режиссер, – коротко отрекомендовался Шленский.
– А-а, – радостно пропела фиолетовая, – проходите, проходите, Катя мне говорила… Господа, – обратилась она к присутствующим, – позвольте представить: режиссер нашего конкурса, Леонид… как вас по батюшке?
– Михайлович.
Все на секунду оторвались от кофе и бумаг.
– Леонид Михайлович Томский, – закончила фиолетовая.
– Шленский, – поправил Шленский.
– Да-да, – ничуть не смутившись, согласилась дама. – И скоро эту фамилию узнает весь мир!
Шленского перекосило нервной гримасой, но он промолчал.
– Прошу к нам, – обратился к нему дородный мужчина, сидевший рядом с дамой. И, как на пустое, указал на кресло рядом со своим. Сидевший там молодой человек тут же без звука испарился вместе с чашкой и куском торта.
Шленский сел.
– Роман Юрьевич, – представился дородный. – Председатель оргкомитета. Ева Сергеевна. – Фиолетовая улыбнулась, показав зубы. – Добрая фея наших девочек…
– Вам кофе покрепче? – спросила Ева Сергеевна.
– Да, если можно, – ответил Шленский.
– Для вас… – улыбнулась фиолетовая и исчезла.
– Ну-с, – произнес Роман Юрьевич, – к делу…
Деветьяров бесшумно вошел за кулисы. Шел утренник, по сцене прыгали гномы. Дождавшись, когда они утанцуют со сцены, Деветьяров безошибочно выхватил одного из цепочки и сказал:
– Михалыч! Сыграешь за меня в апреле «Сани»?
Михалыч, с деревянным кайлом, в бороде и с наклеенным носом, сказал:
– Чего?
– Островского! – втолковывал Деветьяров. – В апреле за меня – сыграешь?
– Не знаю, – ответил Михалыч. – Надо репертуарку смотреть. А что?
– Халтура хорошая, – скривил лицо Деветьяров.
– Кино?
– Нет! Я тебе потом расскажу.
– Темнишь, жучила! – засмеялся Михалыч.
– Иди, кайлом маши, – ответил Деветьяров. – Шахтер!
– Ерофеев! – диким шепотом крикнула помреж. – На сцену!
– Спокуха, – ответил Михалыч. – Я в курсе. Дождись антракта, – бросил он Деветьярову и, нечеловеческим голосом завопив: – Белоснеежка-а! Иду-у! – рванул на сцену.
– Андрюшенька, солнышко мое, – попросила помреж, – сгинь из-за кулис к такой-то матери, ты мне спектакль сорвешь!
– Светка! – успокоил Деветьяров. – Дети – наше будущее, но они ни черта не замечают…
– Какие дети? – возмутилась Светка. – Сегодня Истомин смотрит!
– Истомин?
С занавесом лавина детей, сметая все на пути, понеслась в буфет. Главреж Истомин, немолодой усталый человек, остался сидеть в задних рядах, наговаривая замечания на диктофон. Деветьяров осторожно присел рядом.
– Владислав Николаевич!
Истомин ласково посмотрел на Деветьярова:
– Здравствуйте, Андрей.
– Добрый день.
– Пришел отпрашиваться, – констатировал Истомин и поглядел еще ласковей.
– Так точно. – Деветьяров улыбнулся виноватой улыбкой любимчика.
– Не отпущу, – предупредил Истомин и улыбнулся, уже с нескрываемой симпатией…
Поймав жест Шленского, Роман Юрьевич протянул ему пачку «Мальборо».
– У меня свои… – начал было Шленский.
– Леонид, – мягко пошутил Р.Ю., – здесь кондишн очень капризный, кубинские не вытягивает…
Шленский, улыбнувшись, сдался и взял сигарету.
– Берите еще, – предложил Р.Ю.
– Спасибо, – ответил Шленский. – Не надо.
– Так вот, – продолжил Р.Ю., – я и говорю: в жюри – элита, ну и в зале, сами понимаете, не Казанский вокзал… Пресса, телевидение – это само собой.