Екатерина не удержалась и еще раз взглянула в походное серебряное зеркальце. Как она ни хоронилась, лицо ее порозовело под жарким весенним солнцем. Сие расходилось с модой, но императрица улыбнулась своему отражению — лицо посвежело и выглядело моложе, нежели с румянами, нанесенными на толстый слой пудры.
Насмотревшись на себя, Екатерина стала поглядывать на конвой, который ленивой рысцой следовал в такт движению дормеза. Два гвардейца чуть сзади кареты, два чуть спереди… И непосредственно напротив окна — командир ее личной охраны поручик Резанов, неутомимый, подтянутый, безукоризненно одетый. Лошади гвардейцев были все как на подбор гнедые. Только у поручика жеребец — специально подобранной, серой в яблоках, масти. Казалось, что конь, как и наездник, вполне ощущал свое привилегированное положение, поэтому, картинно изогнув длинную шею, нес ездока, ни разу не сбившись с шагу.
Как ни стремилась степь вобрать в себя весь Крымский полуостров, но к югу все же стала нехотя отступать. Горные хребты, давно уже наблюдаемые путниками с расстояния, наконец потянулись своими отрогами к самой дороге. Но в полном смысле горной ее назвать еще было нельзя. Дорога пока извивалось где меньше, где больше, но на том же уровне, что и вся крымская степь. И все же долина, врезанная между отрогами горных хребтов, а вместе с ней и дорога начали уже заметно забираться вверх. А значит, заканчивались и относительные удобства езды в экипажах.
Николя давно заприметил игру императрицы с зеркальцем. Он всегда краем глаза следил за заветным окошком дормеза. Императрица, сама того не желая, привлекла его внимание, пуская в Резанова солнечные зайчики. Государыня наклонилась к сидевшей напротив нее фрейлине Протасовой и что-то зашептала ей на ухо. По тому, как Протасова часто закивала и уставилась своим совиным взглядом на Резанова, поручик понял, что речь шла о нем. Николя отвернулся в сторону и сделал вид, что не замечает этого. Анна Протасова была на редкость уродлива. Казалось, Екатерина держала ее подле себя лишь для того, чтобы выгодно подчеркнуть свою внешность. «Что ж, нужный эффект получен, — думал про себя Резанов, невольно подтянувшись под открыто изучающим его женским взглядом. — Государыня действительно выглядит на ее фоне как богиня Диана!»
Занятый анализом этой щекотливой и будоражащей воображение ситуации, Резанов не то чтобы заметил, а скорее почувствовал, как что-то в движении каравана изменилось. Монотонный ритм многокопытного организма явно сбился, на что мгновенно отреагировал и конь. Поступь Серого изменилась.
Привстав на стременах, Николя пустил коня в легкий галоп, чуть оторвавшись от кареты. Голова каравана, теперь задранная уходящей в гору дорогой, была ему хорошо видна. Ничего необычного и уж тем более вызывающего тревогу он не заметил. Но судя по облаку пыли, то ли всадник, то ли всадники гарцевали перед головным экипажем, что и привело к изменению ритма движения. Взбитая белая и невесомая, как мука, крымская пыль выделялась на фоне черной тучи, которая неуверенно выглянула из-за перевала между двумя скалами, как раз оттуда, куда устремлялся императорский караван. По расчету Резанова, до Инкермана, где Потемкин приготовил для императрицы демонстрацию ее нового флота, оставалось верст сорок, не больше. «Вряд ли удастся одолеть это расстояние сегодня, — размышлял про себя Резанов. — Придется останавливаться на ночлег… Да и гроза эта совсем не к месту…»
Будто в подтверждение его мыслей зарница осветила быстро темнеющий горизонт, и где-то за перевалом гулко громыхнуло. Серый вовсю прял ушами, косясь черным глазом на хозяина. Пытаясь приободрить коня, Николя потрепал его по шее.
— Егоров, — Резанов обернулся к ближайшему лейб-гвардейцу, — а ну, одна нога здесь, другая там, сгоняй в голову каравана — что там за черт такой?!
— Слушаюсь! — Егоров пришпорил коня и рванул с места в карьер, подняв столб пыли.
Туча продолжала быстро наползать, сменяя радостные ощущения, рожденные красками солнечного дня, на тревожные, грозовые. Верная поступь царского каравана совсем разладилась. Оклики кучеров и погонщиков, сдерживавших свои упряжки, волной покатились от головы поезда. Все пришло в движение, пытаясь в едином порыве справиться с сумятицей.
«Черт знает что!» — продолжал хмуриться Резанов. Ни разъезда, который он выслал на осмотр дороги перед приближающимся поездом царицы, ни конногвардейцев почему-то не было видно.
— Поручик, скажите на милость, что происходит?! — услышал Резанов властный окрик.
Высокий и мелодичный голос фрейлины Протасовой совершенно не шел к ее облику. Из окна кареты на Резанова вопрошающе взирали круглые глаза на плоском лице. Белый напудренный парик делал от природы чернявую Протасову еще более уродливой, только подчеркивая по-мужски сильный волосяной покров; казалось, дай ему только волю, и он покрыл бы все лицо фрейлины и усами, и бакенбардами, и даже бородой.
— Не извольте беспокоиться, графиня! — слегка кланяясь, ответил ей Резанов. — Я уверен, сейчас прояснится причина сего замешательства!
— А вы поспешили бы, поручик, сами во всем разобраться! Вы что, не видите, ее императорское величество сгорают от любопытства и беспокойства! — В голосе Протасовой послышались капризные нотки.
«Черт бы тебя взял, уродина!» — выругался про себя Резанов, понимая, что попал в щекотливое положение. С одной стороны, по уставу он не должен ни при каких обстоятельствах оставлять свой пост. А пост его — в непосредственной близости от царской кареты, на что ему не раз указывал сам Потемкин. С другой — просьба исходила от самой особы, охрана которой была ему поручена. Ибо графиня Анна Протасова была и устами, и глазами императрицы, не говоря уж о ее официальном статусе старшей фрейлины. К тому же просьба исходила от дамы!
На фоне черной тучи, затянувшей почти все небо, белесые пики крымских гор выглядели все более зловеще. Начал накрапывать дождь.
Не произнеся более ни слова, Николя вонзил шпоры в бока Серому, который, устав крутиться в беспокойном томлении на одном месте, с благодарностью рванул вперед. Как будто дождавшись этого решения, дождь усилился, превращая дорожную пыль в скользкую жижу. О том, чтобы в таких условиях продолжать путь, не могло быть и речи. «Надо делать остановку», — заключил Резанов.
Причина задержки каравана стала очевидна, как только Николя приблизился к месту события. Здоровенная арба, запряженная парой быков, перегородила дорогу. Вокруг татар-погонщиков сгрудились конногвардейцы, которые их отчаянно материли и пытались знаками втолковать, чтобы они освободили дорогу.
Резанову хватило мимолетного взгляда, чтобы понять: это невозможно. Тем более «сию же секунду», как того требовали гвардейцы. Один из быков развалился на земле, громко храпя и часто забирая задними конечностями. Глаза его были на выкате, изо рта и носа шла розовая пена. Было ясно, что животное издыхает.
Татары перерезали ремни, приторачивавшие быка к дышлу, да, видно, поздно. Обломленная оглобля, а точнее, длинное, локтей в пятнадцать бревно, острым от перелома краем глубоко вошло в грунт. Сзади его подпирал вес арбы, которая, на беду, была доверху нагружена камнями. Татары только разводили руками, лопоча что-то нечленораздельное на своем наречии. При этом часто повторялись слова «кирдык» и «дурак». [2]
Видимо, это еще более раздражало гвардейцев. Особенно горячился молодой корнет, который, как петух, наскакивал на несчастных татар:
— Сам ты дурак, морда бусурманская! Я вот тебе сейчас покажу, деревенщина, как дворянина дураком обзывать!
— Успокойтесь, корнет! Что здесь происходит? — властным окриком остановил его Резанов.
— Да вот, господин поручик, — корнет под взглядом Резанова вытянулся в седле, — басурмане дорогу перегородили и не хотят ее освобождать.
— По-моему, это не так легко сделать, даже если бы они и понимали ваши справедливые требования, — холодно заметил Резанов.
— Вот-вот, господин поручик, — воодушевился тот, приняв слова Резанова за проявление одобрения, — ни черта не понимают, бестии!
— Кстати, корнет, слово «дурак» на местном наречии означает всего-навсего вынужденную остановку. Потрудитесь-ка лучше послать за рабочими! Двум татарам, даже при помощи вашей плети, здесь явно не справиться.
Глава восьмая Происки фортуны
1787 год. Бахчисарайский тракт (продолжение)
Дождь усиливался. Дорога, еще совсем недавно пыльная и сухая, стала походить на русло небольшой реки. Татары, перерезав горло исдыхавшему быку, стали распрягать второго, чтобы с его помощью оттащить с дороги тушу первого. Но несчастное животное, решив, наверное, что с ним собираются поступить так же, как с его павшим товарищем по упряжке, — даже животные перед лицом неминуемой гибели становятся чрезвычайно сообразительными, вдруг надумало подороже продать свою жизнь. Мотнув могучей башкой, увешанной парой длинных и прямых рогов, бык что есть силы рванул вперед. Один из погонщиков, как ватная кукла, взлетел на воздух и приземлился с распоротым животом прямо перед носом у пары лошадей первой подводы, которые уже давно нервно перебирали ногами. Одна из лошадей вздыбилась, вторая же, насколько ей позволяла упряжь, отпрянула назад. Более эффективного способа перевернуть подводу и придумать было нельзя! Телега, груженная ломами, кирками, лопатами и прочим инвентарем, необходимым в дальнем пути на случай возможного ремонта дороги, перевернулась, и ее содержимое посыпалось на дорогу.
Поднялся неимоверный переполох. Возницы следующих подвод стали в спешке воротить свои экипажи в сторону, пытаясь увернуться от катящихся под ноги их лошадей ломов и металлических прутьев, что невероятно усугубило хаос происходящего.
Хуже всего было то, что арба, под которой потоки воды подточили грунт, стала медленно сползать в сторону обезумевших людей и животных. Веревки, удерживавшие ее поклажу, не выдержали и начали лопаться одна за другой. Тяжелые каменные блоки повалились на дорогу. Возницам первых экипажей наконец удалось развернуть обезумевших и рвущихся на свободу лошадей и стянуть с дороги свои упряжки. Но теперь между скользящей по грязи арбой, которая медленно набирала скорость, катясь по металлическим прутьям, как на салазках, и дормезом императрицы практически не осталось препятствий…
Резанов, еле сдерживая Серого, в ужасе взирал на образовавшееся вдруг побоище. Трупы быка и погонщика, перевернутая арба, влекомая собственной тяжестью по наклонной дороге, рассыпанные повсюду кирки, лопаты, груды камней. Ржание лошадей, крики погонщиков, мат мечущихся конногвардейцев, бабский пронзительный визг и совершенно открытый и незащищенный дормез императрицы — все это разом отпечаталось в мозгу Резанова. Надо было что-то делать, и очень быстро.
— Егоров! — скомандовал Резанов. — Ко мне! Делай, как я!
Николя соскочил с коня, который с нервным ржанием и видимым облегчением порысил куда подальше от этой неразберихи, и, придерживая одной рукой шляпу, закрывающую его глаза от потоков ливня, постоянно поскальзываясь, бросился к арбе.
Резанов схватил валявшийся на земле металлический прут и со всего размаху воткнул его перед деревянным краем арбы. Но то ли грунт был каменистый и прут недостаточно глубоко вошел в землю, то ли арба была слишком тяжела, да только, задержавшись лишь на секунду, прут с громким чавканьем шлепнул в грязь. Деревянный бок арбы, нашедший еще более благоприятное «покрытие» для своего скольжения, резко рванул вперед на всю длину прута, развернув арбу боком к дормезу. Николя еле успел отскочить в сторону.
Но этого оказалось достаточно, чтобы и Егоров, и столпившиеся в растерянности конногвардейцы поняли идею Резанова. Все разом пришло в движение. Увидев выход из создавшегося положения, люди рванулись подбирать с дороги рассыпавшиеся прутья, ломы, лопаты, кирки и что есть силы стали вбивать, втыкать, вколачивать их под бока арбы, пытаясь остановить ее движение.
Это на какое-то время помогло, но появилась другая опасность. Подпертая ломами и прутьями, но все равно влекомая своим весом вниз подвода стала крениться, грозя вывалить оставшиеся каменные глыбы на дорогу.
— Корнет, ко мне! — закричал Резанов.
Вместе они схватили валявшуюся на дороге оглоблю, служившую дышлом злосчастной татарской повозки, и попытались подпереть ею верхний край накренившейся арбы, воткнув другой конец в размокшую слякоть дороги. Или оглобля была надломлена, или вес каменной пирамиды непомерно тяжел, да только деревяшка с сухим громким щелчком вдруг переломилась, как лучина, и Резанов ощутил пронзительную боль в боку.
То, что происходило дальше, он помнил плохо. Скорее всего, на какое-то время он потерял сознание. А когда очнулся, то обнаружил себя лежащим на земле на краю дороги. Склонившиеся над ним конногвардейцы держали шляпы над его лицом, пытаясь прикрыть его от потоков ливня. Бок горел огнем. Резанов сделал движение, пытаясь подняться, но в бессилии вновь повалился навзничь, успев заметить, что здоровенная щепа величиной с кавалерийскую саблю, отколовшаяся от оглобли, торчала из его окровавленного бока. Пропитанный грязью и кровью мундир неприятно давил на рану. Николя вдруг почувствовал озноб.
— Что случилось? — тихо спросил он, пытаясь сдержать стук зубов.
— Да вот, ежели б не корнет, который выпихнул вас в последнюю секунду, засыпало бы вас камнями, господин поручик! Как есть засыпало бы! — От горячего дыхания Егорова несло табаком и луком.
Резанов невольно поморщился и отыскал глазами лицо молодого конногвардейца. Корнет озабоченно смотрел на раненого. Черты лица его показались Резанову знакомыми. Прошло некоторое время, прежде чем Николя сообразил, что в какой-то степени корнет напоминал ему его самого. Те же пепельные волосы, убранные сзади в косицу, чтобы не носить парика, те же черные брови, тот же прямой тонкий нос, точеный подбородок… Правда, глаза в отличие от резановских у корнета были карими.
— Спасибо, корнет. Я ваш должник. Если оправлюсь… — морщась, тихо вымолвил Резанов.
— Рана не опасна, господин поручик, — кивнув, с симпатией проговорил корнет. — Уже послали за носилками, а ее величество — за своим лекарем!
Упоминание об императрице сразу восстановило в памяти Резанова последние события. Он попытался приподняться на локте.
— Что с арбой?! — в волнении спросил он.
— Как каменья-то повывалились, так они сами дорогу-то и загородили, — успокоил его Егоров. — Так что все обошлось, господин поручик!
Подошла лекарская подвода. Солдаты, стараясь не потревожить рану, из которой все еще торчала бурая от крови щепа, бережно уложили поручика на носилки. Когда его перекладывали в подводу, Резанов, как будто вспомнив что-то, повернул голову:
— Корнет, передайте императрице… что… я на время вынужден оставить свой пост… — К боку как будто приложили раскаленную головню. — И, да… это… как зовут-то вас? — собрав последние силы, спросил Николя молодого человека.
— Зубов, господин поручик, — вытянулся под его взглядом корнет. — Платон Зубов.
— Зубов… — прошептал Резанов, — запомню… — Дальше он, по-видимому, опять потерял сознание, а очнулся уже в другой реальности.
Глава девятая Разрыв времени
1787 год. Ак-Мечеть
Всю дорогу, точнее, в те минуты, когда ему удавалось вынырнуть из забытья, Николя пытался определить, куда его везут. Под попоной, которой его прикрыли от дождя, сделать это было не просто. Но когда дождь закончился и откинутый полог наконец позволил ему наполнить легкие долгожданным свежим воздухом, Резанов, используя проблески сознания, приступил к изучению своего положения.
Первое, что он увидел и что его порадовало, — злосчастная деревяшка извлечена из тела, а рана крепко и искусно перевязана. Хоть и смутно, но он помнил, что щепу из его тела извлекал сам Роджерсон, личный доктор императрицы. Далее в памяти шел провал. Потом поручик очнулся от какой-то горячей гадости, которую ему вливали в рот, после чего его тело практически полностью онемело. В этот момент его переложили, по-видимому, на подводу, на мешки, и куда-то повезли. Тогда, помнится, он позволил себе отключиться. Неизвестно, сколько прошло времени, но когда сознание вновь к нему вернулось, был уже вечер, и повозка катила по относительно ровной дороге.
«Наверное, везут назад в Ак-Мечеть, или, как его теперь величают, Симферополь», — сделал заключение Резанов. По крайней мере, сам бы он распорядился отправить раненого именно туда. До Ак-Мечети было гораздо ближе, чем до Бахчисарая, и после того, как по приказу светлейшего эту забытую Богом татарскую деревушку стали переделывать в новую столицу Таврии, именно там можно было найти и довольно приличный постоялый двор, и даже военный госпиталь, оставленный Долгоруким и Суворовым после их последней победоносной крымской кампании.
Тело все еще плохо его слушалось, особенно шея, которая совсем не ворочалась. Видимо, затекла от довольно неудобного лежания на плотно набитом соломой мешке. Николя попытался, насколько мог, скосить глаза сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы определиться на местности. Но ничего, кроме чахлого кустарника, редевшего вдоль дороги, он не увидел. Зато уловил краем зрения фигуры трех измайловцев, которые верхом следовали за повозкой. Николя успокоился и прикрыл уставшие глаза.
Наверное, Николя вновь впал в забытье, так как, когда он в очередной раз открыл глаза, ему почудилось, что «порвалась связь времен», как говорилось в запрещенной пьесе. [3]
Над его головой ослепительно сияло солнце, излучавшее такой яркий и, главное, ровный свет, какого ему до сих пор видеть не приходилось. Прошло некоторое время, прежде чем Резанов понял, что это вовсе не солнце, а какой-то светильник. Правда, весьма необычный. Тут он опять вспомнил про Роджерсона, который как придворный лейб-медик сопровождал Екатерину в путешествии. «Небось аглицкий светильник-то…» — почему-то с раздражением заключил Николя.
Далее, когда хоровод темных пятен в его глазах пошел на убыль, он различил, что были это вовсе не пятна, а головы. Какие-то люди склонились над ним и что-то делали. Что именно, Резанов не определил, потому что не только ничего не чувствовал, но даже не мог пошевелиться. Странные люди были в колпаках, надвинутых по самые брови, а рот и нос у них закрывали широкие повязки.