Наверное, Николя вновь впал в забытье, так как, когда он в очередной раз открыл глаза, ему почудилось, что «порвалась связь времен», как говорилось в запрещенной пьесе. [3]
Над его головой ослепительно сияло солнце, излучавшее такой яркий и, главное, ровный свет, какого ему до сих пор видеть не приходилось. Прошло некоторое время, прежде чем Резанов понял, что это вовсе не солнце, а какой-то светильник. Правда, весьма необычный. Тут он опять вспомнил про Роджерсона, который как придворный лейб-медик сопровождал Екатерину в путешествии. «Небось аглицкий светильник-то…» — почему-то с раздражением заключил Николя.
Далее, когда хоровод темных пятен в его глазах пошел на убыль, он различил, что были это вовсе не пятна, а головы. Какие-то люди склонились над ним и что-то делали. Что именно, Резанов не определил, потому что не только ничего не чувствовал, но даже не мог пошевелиться. Странные люди были в колпаках, надвинутых по самые брови, а рот и нос у них закрывали широкие повязки.
«Турки, что ли?» — мелькнула у Николя одинокая мысль, но додумать ее он не успел. Один из странных незнакомцев, заметив, что Николя пришел в себя, накрыл его рот и нос какой-то склянкой, от которой тянулась гибкая трубка, и Резанов вновь ухнул в черную бездну.
Часть вторая Баловни судьбы
Глава первая Академия времени
Наше время. Санкт-Петербург. Набережная Мойки,
дом 72
Дмитрий и Марго давно облюбовали это кафе, которое по иронии судьбы располагалось в особенном для них доме. Именно здесь находилось когда-то Управление делами Российско-Американской компании. На особняке висела табличка, гласящая о том, что здесь в двадцатых годах девятнадцатого века располагалась редакция альманаха «Полярная звезда» и жил декабрист Кондратий Федорович Рылеев. Ни о компании, ни о должности, которую он в ней занимал, ничего не упоминалось.
Спешащие по своим делам пожилые ленинградцы и молодые петербуржцы по большей части даже представления не имели, какие здесь когда-то разворачивались драматические события, в гущу которых благодаря провидению Дмитрий и Марго были заброшены так неожиданно и таким мистическим образом. Провидение, впрочем, имело свое, прочно укоренившееся между ними название — Аномалия. [4]
Все началось утром того памятного дня, когда Дмитрий чуть было не проспал поездку в аэропорт. Он должен был лететь в Америку, на съемки репортажа об истории бывшего русского поселения Форт Росс в Калифорнии. Вернее, проспать бы он не проспал — Фима, его оператор, и Марго, которая исполняла в их маленькой съемочной группе обязанности администратора и заодно звукорежиссера, — не позволили бы. Они заехали за ним по дороге в аэропорт. Но реальная угроза опоздать на рейс в Сан-Франциско была.
Виной всему была ночь, которую Дмитрий провел накануне. Он до сих пор не совсем понимал, как оценить события, произошедшие тогда, а точнее, их последствия. Он что-то не припоминал, чтобы когда-либо в своей жизни проваливался в такой беспробудный сон, как это случилось с ним в ту памятную ночь. Бывало, что перебирал с выпивкой, с кем не бывает. Но Дмитрий уже давно не юнец, организм свой изучил и управлял им вполне сносно. Добрался же он как-то до сорока лет, да еще и сумел сохраниться так, что больше тридцати ему никто не давал. И не только девушки. Впрочем, женский пол, как он уже давно заметил, вообще плохо разбираются в мужском возрасте — может быть, потому, что возраст мужчин интересует женщин в последнюю очередь.
В общем, как бы там ни было, а случившийся с ним конфуз, который ему удалось тогда «успешно» скрыть от своих друзей, продолжал сидеть где-то в глубинах его души достаточно ощутимой занозой, при этом генерируя какое-то необъяснимое беспокойство.
Теперь, когда у Дмитрия наконец появилось время и не надо было думать о выживании, он все чаще возвращался к событиям той ночи. Более того, он интуитивно чувствовал, что тот его беспробудный сон мог быть как-то связан с последовавшими за ним событиями.
Марго он пока о своих переживаниях не рассказывал. И не потому, что пришлось бы объяснять наличие в этой истории Лены, своей бывшей пассии, — участницы той ночи. Марго о Лене знала, их знакомство произошло у нее на глазах, и было это еще в те времена, когда у Дмитрия и Марго были рабочие отношения, без всякого намека на какой бы то ни было «служебный роман». А потому, что у него самого вопросов пока было больше, чем ответов. И главным среди них был вопрос о непонятном исчезновении Лены после той ночи.
С Леной Дмитрий познакомился недели за три до этого. Отношения их, окрашенные новизной, были в самом разгаре. Лена Дмитрию очень нравилась. Она была чрезвычайно сексуальна, умна и даже, как он сам для себя отмечал, «не по годам мудра». Работая в цветочном магазине, Лена училась на помощника адвоката, то есть была деятельна, активна и независима. Накануне командировки в Калифорнию Дмитрий и Лена решили устроить «ночь прощания». А потом Лена пропала.
В этом не было бы ничего загадочного — ну, решил человек вот так, «не попрощавшись», закончить отношения, если бы не те фантастические события, которые вслед за этим последовали.
Дмитрий пока предпочитал держать свои размышления про Лену при себе. Как минимум до того времени, пока не выстроит интуитивные и туманные предположения в какую-то хоть мало-мальски стройную концепцию, которую он мог бы представить Марго, не боясь показаться «обиженным любовником», которого бросили.
Все, что последовало за той знаменательной ночью, драматическим образом перевернуло жизнь Дмитрия и его друзей. Водоворот невероятных событий закрутил их настолько, что сейчас им в срочном порядке приходилось заново выстраивать всю систему своих «жизненных ценностей». И произошло все это с Дмитрием и Марго — и немыслимый «провал» на двести лет в прошлое, в форт Росс, в эпоху расцвета Русской Америки, и обретение ими возможности путешествовать во времени с помощью айфона, и приключения, которые за этим последовали, — всего каких-то пару месяцев назад! Еще в июне Дмитрий работал одиноким собкором российского телеканала в Штатах, а уже в сентябре, еле выбравшись целым и невредимым из своего невероятного путешествия во времени, стал кадетом академии, о существовании которой, как и большинство его соотечественников, не имел ни малейшего представления.
Согласитесь, не у каждого человека хватит в подобной ситуации здоровья оставаться элементарно ментально стабильным! А если к этому добавить, что по ходу всех этих немыслимых перипетий Марго как-то незаметно перешла из статуса его «звукорежиссера» в статус «герлфренд», да еще спасла ему жизнь, тут уж, как говорится, у кого хочешь может крышу снести.
Природа того экстраординарного явления, благодаря которому у Дмитрия появилась возможность запросто шагать в прошлое и обратно, так и не была еще до конца осмыслена. Даже сейчас, когда и он, и Марго, опять же по уникальному стечению обстоятельств, оказались в рядах секретного подразделения ХРОНОС Федеральной службы времени, их случай все еще вызывал споры специалистов, которые ломали над ним головы в закрытых научных лабораториях ФСВ. Концептуально, с точки зрения физики Времени, все было более или менее понятно. Ребята, по всей видимости, попали в воронку временной «червоточины», или, как ее называют физики, «вормхол». [5]
Подобные вортексы [6]мистическим образом были разбросаны по всему полотну пространственно-временного континуума Вселенной. С точки зрения логики система расположения подобных «червоточин», существование которых давно уже предсказали ученые, оставалась не совсем понятной. Это было как-то связано с электромагнитными полями, которые пронизывают пространство-время вдоль и поперек, образуя некую решетчатую структуру. Точки пересечения полей, или узлы этой невидимой энергетической решетки, при определенных условиях могли превращаться в точки воронкообразного «прободения» на теле материи.
На одном конце энергетические воронки имели «всасывающий» эффект, на противоположном — соответственно выталкивающий. Но удивительно другое — поскольку полотно пространственно-временной материи Вселенной было искривлено в разной степени, то в некоторых местах подобные вортексы соединяли разные точки на поверхности Вселенной. Существовала даже теория, что образовывались эти «червоточины» именно там, где полотно в своем немыслимом изгибе приближалось само к себе слишком близко.
Представьте лист бумаги, который вы согнули таким образом, что две стороны поверхности почти вплотную приблизились друг к другу. Вот в этих местах сближения, если представить себе, что лист есть пространственно-временное полотно Вселенной, и случаются подобные «спайки», соединяющие разные точки пространства. Это достаточно примитивное описание феномена хотя бы потому, что лист бумаги в результате наших манипуляций так и останется трехмерной фигурой.
А если учесть, что пространство-время многомерно, то можно понять, что мы лишь отдаленно и очень поверхностно можем приблизиться к постижению этой теории. Что уж говорить о ее полном понимании! Более того, как только мы начинаем хотя бы приблизительно понимать, как и что «работает» во Вселенной, обязательно происходит новое «открытие», которое опять повергает научный мир в состояние шока. Последние мозговые прорывы ведущих гениев науки привели к тому, что ученые стали склоняться к предположению, что подобные «спайки» могут соединять не только две точки одной поверхности, пусть и изогнутой, но и точки в разных измерениях.
Фантасты первыми стали использовать подобные «вормхолы» и для путешествий в другие миры, и для «перелета» в другие галактики. Правда, бесстрашные астронавты использовали «червоточины» достаточно узко: в основном для покорения необъятных просторов Вселенной, то есть всего лишь перемещаясь по «полотну» Пространства. Хотя ничто в принципе не мешает использовать такой же портал и для перемещения во времени!
Человеческому сознанию, историческое развитие которого происходило в системе трех координат, многомерную картину мироздания представить до конца вряд ли удастся. Но отдельные ее части вообразить все же можно. Особенно человеку современному, увлекающемуся физикой и имеющему элементарные задатки пространственного воображения. Воспринял же человеческий мозг понятие «четвертого» измерения, коим является время. И произошло это совершенно незаметно. И вот мы, сами того не замечая, уже ежедневно пользуемся четверичной системой координат. Назначаем свидание в доме, находящемся на пересечении таких-то двух улиц, — вот вам первые две координаты «плоских» шкал Х и Y. Дальше добавляем, что надо подняться в квартиру такую-то, скажем, на четвертом этаже, — вверх поползла шкала третьего измерения, шкала «высоты» Z. «А ждать мы вас будем в час дня», — уточняем мы, не осознавая, что только что добавили четвертую координату, или «четвертое» измерение. И не замечаем тоже не случайно. Координата эта не линейна и поэтому кажется нам условной, потому что его, это «измерение», нельзя изобразить на бумаге, а значит, и представить. Но с точки зрения физики условностей не бывает, или, точнее, всякая условность немедленно приобретает свои физические параметры. Так произошло и со временем.
В общем, до понимания того, что любая точка в пространстве движется еще и во времени, и что пространство таким образом со временем неразрывно «спаяно», и одно не может существовать без другого, было уже рукой подать.
Глава вторая «Аглицкий дохтур»
1787 год. Ак-Мечеть. Постоялый двор
Нельзя сказать, чтобы Емельян Егоров отличался какой-то особой сообразительностью. Верностью делу и службе — безусловно. Честностью — несомненно. Но каких-либо других качеств, которые помогли бы ему продвинуться по службе, не проявил. Именно поэтому он в свои почти сорок лет прочно застрял в фельдфебельской должности и сержантском звании. И это его вполне устраивало. Дураком и простофилей его, кстати, тоже никто не называл. И не потому, что обидчиков могли остановить косая сажень в плечах и богатырский рост Емельяна Савельевича, из-за которых он и угодил в свое время в привилегированный Измайловский полк, а просто потому, что он таковым не был. Ведь не всем же, в конце концов, за чинами гоняться да «карьер» строить. Кому-то надо и служить, то есть честно выполнять порученное дело.
Можно сказать, что Егоров был образцовым солдатом. С инициативами не лез, но и в кустах не прятался. Другими словами, честно тянул свою солдатскую лямку. Хотя, конечно, служба, которая выпала на его долю, научила его многому. Шутка ли сказать, последнюю русско-турецкую кампанию, победоносную, прошагал от первого дня до последнего, как говорится, «от трубы до трубы»! «Тут тебе, брат ты мой, такая школа жизни, какую никакими умными книгами не возьмешь, — любил говаривать Емельян и всегда добавлял: — Храни Господь его сиятельство, фельдмаршала нашего, Суворова Александра Васильевича, на долгия годы!»
Погрузившись в воспоминания, Егоров размашисто перекрестился. Сослуживцы его, подпрапорщик Григорьев и рядовой Хресков, входившие в конвой, посланный сопровождать раненого Резанова, трусили по бокам обоза. Хресков на ходу дремал, а Григорьев, заметив жест Егорова, озорно подмигнул.
— Чё, Емельян Савелич, никак нечистый привиделся? — придурковато хихикнул он.
— Сам ты нечистый, Григорьев! Будя чертей-то средь бела дня поминать! Смотри, накличешь беду! — И Егоров озабоченно покосился на поручика, который белый как снег неподвижно лежал на мешках в телеге.
Фельдшер Макшаллан, приставленный Роджерсоном смотреть за Резановым, неподвижно сидел рядом с раненым и тупо глядел в сторону, на однообразный степной пейзаж. Маклашка, так его прозвали в полку солдаты, будучи, как и Роджерсон, британского «замесу», русский знал плохо, потому по большей части молчал.
«Да… чтоб вы тут мне ни говорили, а все хуже нашему Николаю Петровичу! Это я вам как на духу скажу!»
Ясное дело, что подобные монологи Егоров произносил про себя, вслух высказываться он не мог, да и не спрашивал никто его мнения.
«Как щепу-то из бока у поручика-то достали, да как Роджерсон-то ему отвара дал, так хоть и не в себе были-с их благородие, а прям так и зарумянились, Николай Петрович-то. А рану-то перевязали, да кровь-то как остановили, так и в себя пришли-с даже, поручик-то наш. Да тут, на беду, Роджерсон Маклашку энтого приставил! А он, вот ей-ей, не почудилось мне это, злым зельем их благородие потчует! От меня ить ничего не укроется!» — репетировал сержант в уме свой рапорт, который решил направить не кому-нибудь, а самому Потемкину. «Светлейший-то британцев не сильно жалует в отличие от матушки-то…»
И действительно, по непонятным причинам Резанову ни с того ни с сего становилось все хуже и хуже. Опять послали за Роджерсоном. Прибыв, лейб-медик сразу же накинулся на Макшаллана с вопросами. Особо уследить за тем, что именно он спрашивал, не было никакой возможности, так как два англичанина сразу же заговорили по-своему, но часто повторяемое слово «инфекшин» [7]было понятно. Инфекция она и есть инфекция, на каком языке ни говори. И слово это было встречено всеобщим унынием. Хоть Резанов и был в полку новичком, но относились к нему, особенно младшие по званию, с уважением. Пусть не от мира сего — что правда, то правда, — но офицер знающий, глотку на солдатскую братию понапрасну не драл да и рукам волю не давал, как другие. В общем, служить было можно. Что болезный какой-то, заботный, так то Егоров сразу узрел. Что-то точило его изнутри. Егоров таких офицеров редко, но встречал. Причин тут могло быть две: либо страдал офицерик, потому как не в силах был привыкнуть к лямке солдатской, либо слишком быстро вверх шагнуть хотел.
«А тут ведь, брат ты мой, можно и порты порвать, ежели шибко широко ступать-то!» — резонно замечал про себя Егоров. Короче, что именно мучило молодого поручика, он определить не мог, а теперь вот, похоже, и не сможет…
Было понятно, что в таком состоянии Резанов далее продолжать путь не способен, а потому приняли решение отправить его на подводе назад в Симферополь, приставив к нему охрану и доктора. Медиком послали, конечно, Маклашку, а кого еще? Не сам же Роджерсон, оставив императрицу, поедет! Ну а в конвой Егоров напросился. Уж больно жаль ему было молодого офицера.
И вот теперь Егоров хмуро поглядывал на несчастного Резанова, которому становилось все хуже и хуже, на доктора, отрешенно смотревшего в сторону, и горько думал о том, что, пожалуй, и до Симферополя Николай Петрович может не дотянуть.
Вот тут-то он и принял решение остановиться на одном из ближайших постоялых дворов, которые перед въездом в город стали попадаться все чаще.
Ткнув, что называется, пальцем в небо, Егоров, на удачу, попал даже не на постоялый двор, а в целую усадьбу. Судя по количеству прислуги, заведение было на подъеме. Подвода, окруженная лейб-гвардейцами, естественно, привлекла к себе всеобщее внимание. Жизнь на постоялом дворе замерла. Все застыли кто с чем, пялясь на неожиданных гостей. Навстречу Егорову выкатился сам хозяин в широченных синих запорожских шароварах. На голове его красовалась красная турецкая феска. По толстой и лоснящейся роже определить его национальную принадлежность не представлялось никакой возможности. Черные, висящие почти до груди усы, как у запорожцев, в ту эпоху почему-то страстно возлюбили почти все южные народы. И турки, и греки, и валахи, и вахкцы, и караимы, и армяне, и черт те кто еще, включая цыган! Поэтому особо задумываться над этим вопросом Егоров не стал, а, приосанившись и придав себе как можно более грозного виду, что в общем-то было уже излишним, натянул поводья коня.