После свадьбы новобрачные должны были поселиться возле парка Гуэлль, в доме, о котором можно только мечтать. Колвеник сам сделал первые наброски, которые послал для разработки в знаменитую архитектурную мастерскую Суньера, Балселлса и Баро. Говорили, что подобная сумма не вкладывалась в частный особняк за всю историю барселонской архитектуры – а это что-нибудь да значит. Надо сказать, что далеко не все наблюдатели любовных безумств Колвеника были ими в равной степени очарованы. Так, совладелец Вело-Граннель не одобрял романтических порывов коллеги. Он всерьез опасался, что в стремлении превратить Королевский театр в восьмое чудо света его именитый, но впавший в любовное безумие собрат запустит руку в основные фонды производства. Кстати, он не так уж сильно ошибался. К тому же начали циркулировать неприязненные слухи, спекулирующие на темном происхождении Колвеника, упоминались какие-то его неприемлемые привычки, осуждалось даже само его изобретательство. Большая часть слухов не достигала прессы, разбиваясь о безупречную репутацию фабрики. Деньги не дают счастья, любил повторять Колвеник, но все остальное на них вполне можно купить.
С другой стороны, Сергей и Татьяна, эти мрачные персонажи, вечно крутившиеся вокруг Евы, тоже испугались за свое будущее. В прекрасном новом доме для них не было места. Предугадывая их недовольство, Колвеник предложил им очень щедрые отступные за уход от дел Ириновой; к тому же они должны были покинуть страну. Сергей пришел в ярость, наотрез отказал и поклялся, что Колвеник еще о них услышит.
В то же утро Сергея и Татьяну сразила автоматная очередь из автомобиля на улице Сант-Пау. Ответственность взяла на себя одна из анархистских группировок. Еще неделей позже с трудом выжившие близнецы подписали требуемый от них документ с обещанием освободить Иринову от своего присутствия и больше никогда не появляться рядом с ней. Дата свадьбы Михаила Колвеника и Евы Ириновой была назначена: 24 июня 1935 года. Место тоже – кафедральный собор Барселоны.
Церемония, которую некоторые сравнивали с коронацией Альфонса XIII, пришлась на ослепительно солнечное утро. Все уголки собора, все пространство перед ним были заполнены толпой, жаждущей видеть эту редкую по своей пышной величественности церемонию. Никогда еще Еву Иринову не видели столь пленительной. Новобрачные спустились к карете, которая их ожидала у подножия лестницы собора, под звуки свадебного марша из Вагнера, исполняемого стоявшим тут же оркестром «Лисео». Когда до кареты осталось три метра, из толпы под испуганный визг и крики кто-то вырвался прямо под ноги Колвенику; пытаясь закрыть собой жену, он увидел налитые кровью глаза Сергея Глазунова. Ни один из присутствующих никогда не забыл того, что произошло дальше: Глазунов быстро плеснул что-то в лицо Еве из вынутой им откуда-то склянки, и кислота, дымясь, сожгла вуаль и кожу женщины. Ее вопль, казалось, потряс небеса. Окаменевшие от ужаса свидетели потом не смогли сказать, куда исчез налетчик.
Колвеник упал на колени рядом с любимой, подхватил ее на руки. Черты прекрасного лица, искаженные мукой, растворялись в кислоте, как акварель в воде. По воздуху плыл ужасный запах сожженной кислотой плоти, дивная кожа теперь походила на обугленный пергамент. Только глаз не достала кислота – но в них застыли агония и боль. Колвеник думал спасти кожу, стряхивая с нее кислоту своими руками, но сделал только хуже – он снимал слои сожженной кожи, и кислота проникала все глубже. Когда Ева потеряла сознание, ее лицо уже было страшной черно-красной маской, из которой выступали белые кости.
Обновленный Королевский театр так никогда и не открылся. После трагедии у собора Колвеник привез жену в недостроенный особняк у парка Гуэлль, и Ева Иринова больше ни разу из него не вышла. Кислота не только обезобразила ее лицо, но и сожгла голосовые связки. Говорили, что она объяснялась с окружающими, записывая в блокноте нотные строчки, и почти не выходила из своих комнат.
Тут-то и дали о себе знать финансовые проблемы на Вело-Граннель – и они были серьезней, чем предполагалось. Колвеник жил как загнанный зверь, и все на фабрике это поняли. Он не выходил из дома: шептались, что это из-за какой-то скверной болезни. Начались сбои производства. Выплыли на свет финансовые нарушения, которые Колвеник позволял себе раньше. Слухи, злобные обвинения набирали силу. Колвеник, запертый в доме с его молчаливой любимой, стал черной легендой – зачумленным, прокаженным. Правительство лишило Вело-Граннель лицензии. Юристы изучали дело о банкротстве, которое вскоре распухло до сотен томов и не давало надежды ни на какое завершение.
Колвеник полностью потерял состояние. Особняк его мечты лежал, недостроенный, в развалинах и плесени. Слуги, потерпев три месяца без жалованья, разбрелись – верен Колвенику остался только личный шофер. Вокруг всего этого, само собой, ходили слухи, один страшнее другого. Злобно придумывали истории о чудовищных крысах, которые преследуют в этом доме его запертых там на всю жизнь обитателей.
В декабре сорок восьмого особняк Колвеников был уничтожен чудовищным пожаром. Пламя было видно даже на Матаро, как писал «Эль Бруси». Свидетели утверждали, что небо над Барселоной было кроваво-красным, ветер нес тучи пепла до самого рассвета, а первые дневные лучи осветили скелет архитектурного шедевра, дымившегося еще долго. В вестибюле были обнаружены обугленные тела Колвеника и Евы, соединенные в последнем объятии. Фотография этого страшного зрелища появилась в «Ла Вангуардия» с подписью «Конец нашей эры».
В начале сорок девятого Барселона привычно перешла к иным делам, забыв о Колвенике и Еве Ириновой. Город рос, меняясь на глазах, и тайна Вело-Граннель ушла в его прошлое, где и без нее было довольно легенд и загадок. Там она и осталась – затерянная навсегда.
11
Рассказ Бенджамина Сентиса преследовал меня, как призрак, всю следующую неделю. Я перебирал и перебирал в памяти его детали и пришел к выводу, что каких-то очень важных подробностей не хватает. Каких именно – это другой вопрос. Я с нетерпением ждал возвращения Германа и Марины, терзаемый размышлениями об этой истории.
После уроков я ходил в их особняк – проверить, все ли в порядке. Кафка неизменно поджидал меня у ворот сада, порой гордо выставив напоказ свой очередной охотничий трофей. Я пополнял запасы молока в его мисках, и мы немного болтали, точнее, я говорил, а он слушал. Много раз я был готов поддаться соблазну внимательно осмотреть дом в отсутствие хозяев, но всякий раз удерживался: стоило мне войти, в каждом уголке чувствовалось их присутствие. Я привык сумерничать в этом старом доме в незримом обществе его хозяев: устраивался в зале с картинами и часами и созерцал портреты жены Германа Блау, которые он написал пятнадцать лет назад. В них мне ясно виделась Марина – Марина взрослая, та женщина, в которую она уже начала превращаться. И я спрашивал себя, смогу ли в своей жизни создать нечто столь же ценное, как эти портреты. Или вообще что-нибудь стоящее.
В воскресенье я с утра торчал как штык на Французском вокзале. До прибытия мадридского экспресса оставалось два часа. Я провел их, скитаясь по огромному зданию вокзала, под своды которого стекались, как усталые паломники, поезда и люди. Мне всегда чудилось, что в старых вокзальных зданиях есть какая-то магия и что это последние места на земле, где она остается. Потому что здесь остаются живыми старые прощания, отъезды в дальние края, расставания навсегда, все эти призраки сотен рыдающих, рвущихся друг к другу людей. «Если я когда-нибудь исчезну из жизни, – подумал я, – хорошо бы это случилось на старом вокзале».
Объявление о прибытии поезда из Мадрида, свисток паровоза, движение толпы прервали мои элегические размышления. Поезд ворвался на вокзал и эффектно затормозил – стон тормозов заглушил все вокруг. Торжественно, медленно тяжелый состав проплыл последние метры и встал у платформы. Начали выходить первые пассажиры, их было все больше, безымянные, безликие силуэты, десятки незнакомых лиц. Я вдруг засомневался – а тот ли поезд я встречаю, может, я перепутал день, вокзал, город или планету? Вот в этот-то момент за спиной прозвучал неповторимый, милый голос.
– Какая неожиданность, Оскар, друг мой. Какая чудесная встреча. Нам вас не хватало.
– Мне тоже, – пробормотал я, пожимая руку старому художнику.
Марина спускалась на платформу. На ней была та же белая дорожная одежда, что в день отъезда. Она молча улыбалась мне, блестя глазами.
– Ну и что Мадрид? – отважился я на светскую беседу, взяв чемодан Германа.
– Прекрасен как всегда. И в шесть раз больше, чем был в прошлый раз, – ответил Герман. – Если он не перестанет расти, рано или поздно свалится с плоскогорья в море.
Я заметил, что Герман в хорошем настроении и энергичнее, чем обычно. У меня появилась надежда, что это добрый знак, что прогноз доктора из Ла-Паса оказался благоприятным. По пути к выходу из здания, пока Герман благодушно развивал перед обалдевшим носильщиком блестящие перспективы развития железнодорожной техники, я смог немного поговорить с Мариной наедине. Она с силой пожала мне руку.
Объявление о прибытии поезда из Мадрида, свисток паровоза, движение толпы прервали мои элегические размышления. Поезд ворвался на вокзал и эффектно затормозил – стон тормозов заглушил все вокруг. Торжественно, медленно тяжелый состав проплыл последние метры и встал у платформы. Начали выходить первые пассажиры, их было все больше, безымянные, безликие силуэты, десятки незнакомых лиц. Я вдруг засомневался – а тот ли поезд я встречаю, может, я перепутал день, вокзал, город или планету? Вот в этот-то момент за спиной прозвучал неповторимый, милый голос.
– Какая неожиданность, Оскар, друг мой. Какая чудесная встреча. Нам вас не хватало.
– Мне тоже, – пробормотал я, пожимая руку старому художнику.
Марина спускалась на платформу. На ней была та же белая дорожная одежда, что в день отъезда. Она молча улыбалась мне, блестя глазами.
– Ну и что Мадрид? – отважился я на светскую беседу, взяв чемодан Германа.
– Прекрасен как всегда. И в шесть раз больше, чем был в прошлый раз, – ответил Герман. – Если он не перестанет расти, рано или поздно свалится с плоскогорья в море.
Я заметил, что Герман в хорошем настроении и энергичнее, чем обычно. У меня появилась надежда, что это добрый знак, что прогноз доктора из Ла-Паса оказался благоприятным. По пути к выходу из здания, пока Герман благодушно развивал перед обалдевшим носильщиком блестящие перспективы развития железнодорожной техники, я смог немного поговорить с Мариной наедине. Она с силой пожала мне руку.
– Ну как все прошло? – прошептал я. – Герман мне показался бодрым.
– Спасибо, хорошо. Все хорошо. Спасибо, что встретил нас.
– Это тебе спасибо за возвращение. Я еле пережил. Барселона без тебя совсем опустела… Я должен тебе столько рассказать.
Мы сели в привокзальное такси, старый «додж», который взревел на старте громче мадридского экспресса. Пока мы проезжали Рамблу, Герман не отрывал глаз от цветочных киосков, прохожих, торговцев; на лице его была тихая, умиротворенная улыбка.
– Говорите что хотите, друг мой Оскар, но другой такой улицы нет ни в одном городе мира. И пошли они со своим Нью-Йорком подальше!
Марина смеялась, соглашаясь с отцом, который после поездки в Мадрид выглядел не только оживленней, но и моложе.
– Завтра у нас что, выходной? – вдруг спросил Герман.
– Да, – ответил я.
– Так вам не надо в школу?
– Ну, строго говоря… нет.
Герман рассмеялся, и я на секунду увидел в нем того мальчишку, которым он был десятилетия назад.
– И чем же вы займетесь завтра, друг мой Оскар?
Я был у них уже в восемь утра. Так просил Герман. Накануне вечером я обещал моему наставнику в интернате, что всю неделю буду ежедневно выполнять двойные задания, но получу выходной в этот понедельник, тем более что день в самом деле был праздничным.
– Я не знаю, что с тобой, мой мальчик. У нас тут не отель, конечно, но и не тюрьма, и за себя и свои поступки отвечаешь только ты, – сказал мне падре Сеги со своей печальной проницательностью. – Надеюсь, ты сам с собой разберешься.
Марину я застал в кухне, она паковала в корзину бутерброды и термос с горячим питьем. Кафка не упускал из виду ни одного ее движения и облизывался.
– Куда мы собираемся? – спросил я заинтригованно.
– Секрет, – отвечала Марина.
Вскоре вышел и Герман – моложавый и бодрый. Он был одет точно как пилот на автогонках в двадцатые годы. Пожав мне руку, спросил, не помогу ли я ему в гараже. Я согласился, открыв для себя, что в имении есть еще и гараж. Собственно, их было три, что я и увидел, придя туда с Германом.
– Я так рад, что вы смогли сегодня поехать с нами, Оскар.
Он подошел к третьему гаражу – заросшему плющом строению размером с небольшой жилой дом. Ворота открылись с визгом и скрипом, а из гаража потянуло пылью. Внутри все тонуло в темноте. Похоже, здесь никто не бывал лет двадцать. Останки мотоцикла, заржавленные инструменты, ящики, покрытые слоем пыли толщиной с персидский ковер… наконец я увидел серый брезент, покрывавший нечто в форме автомобиля. Герман приподнял один край брезента и кивнул мне на другой.
– Ну что, на счет «три»? – улыбнулся я.
Мы разом потянули брезент, и он торжественно упал, как покрывало на открытии памятника. Когда же наконец рассеялось облако пыли, слабый свет из дверей обрисовал контуры чудесного видения. Ослепительный, феерический «такер» пятидесятых, цвета старого вина, с хромированными покрышками тихо сиял в этой темной пещере, как жемчужина в раковине. Я в изумлении уставился на Германа. Он довольно улыбнулся.
– Да, друг мой Оскар, сейчас таких машин уже не делают.
– А он на ходу? – неуверенно спросил я, глядя на музейную редкость.
– Это «такер», Оскар. А если «такер» не на ходу, значит, он на лету.
Часом позже мы уже выехали на приморское шоссе и с ветерком рассекали пространство. Герман в своем наряде начала автомобильной эры, со счастливой улыбкой на лице, так и просился на стильный рекламный плакат. Мы с Мариной сели рядом с ним. Кафка вальяжно развалился сзади, заняв все просторное сиденье, и сладко заснул. Кто бы ни проезжал мимо, все оглядывались на «такер» с изумлением и завистью.
– В автомобиле не так важна сама скорость, как высокий класс, – прокомментировал Герман.
Мы уже были где-то около Бланеса, и я не узнавал местности. Герман так углубился в свои мысли, что я не решался его побеспокоить. Он вел машину с тем же милым изяществом, с которым делал все в своей жизни – двигался, говорил, улыбался. Он уступал дорогу велосипедистам, прохожим, жандармам; думаю, он уступил бы дорогу и муравью. Мы проехали Бланес, указатель на шоссе направлял нас к Тосса-де-Мар. Мы с Мариной переглянулись, она подмигнула. Сначала я думал, что мы заедем в Тоссу, но автомобиль обогнул городок и двинулся на север по узкой дороге вдоль моря. Это было не шоссе – узкая лента асфальта, повисшая между небом и морем над крутым обрывом. От поворотов этого горного серпантина захватывало дух. Сквозь ветви сосен, цеплявшихся за утесы, виднелось сияющее, как вечность, покрывало моря. Сотней метров ниже нас вилась среди укромных бухточек и утесов мало кому известная дорога из Тоссы в Пунта-Прима, городок рядом с портом Сан-Фелиу-де-Гишольс – километрах в двадцати отсюда.
Через некоторое время Герман остановил машину, и по взгляду Марины я понял, что мы добрались до места. Как только мы вышли из машины, Кафка уверенно отправился куда-то в сторону сосен, словно век тут жил и все знал. Пока Герман проверял, прочно ли стоит на тормозе «такер», мы с Мариной подошли к обрыву. Под нашими ногами расстилалось море – бухта в форме полумесяца словно баюкала нежно-голубые прозрачные воды. Дальше, по направлению к Пунта-Прима, за нагромождением скал и полосками пляжей возвышалась арка – проход между гор, на вершине которых виднелся силуэт часовни Святого Эльма.
– Ну, пошли, – поторопила меня Марина.
Я последовал за ней по тропке среди сосен, пересекавшей чье-то давно заброшенное поместье с большим старинным домом, уже поддавшимся разрушительному напору дикой растительности. От дома вниз вела дорожка на пляж – там красиво золотился под солнцем песок. Мы вспугнули стаю чаек, которые перелетели на ближайшие скалы, на мгновение создав в воздухе подобие греческого храма из птичьих крыльев, морской пены и солнечных лучей. Вода была так прозрачна, что на дне бухточки можно было рассмотреть каждую песчинку. Прямо в центре ее возвышалась морская скала, словно корабль, выброшенный на мель. Свежо, пронзительно пахло морем. Ветерок чуть шуршал песком у наших ног. Марина долго молча вглядывалась в серебристую даль.
– Вот оно, самое прекрасное место на свете, – сказала она наконец.
Марина с таким энтузиазмом принялась знакомить меня со всеми красотами ее любимого уголка побережья, что я всерьез испугался, как бы не сломать себе шею, сверзившись с обрыва в воду.
– Вспомни, что если я и козел, то не горный, – вразумлял я ее, но без пользы. Экстремальный альпинизм набирал силу. Презрев мои мольбы о пощаде, Марина карабкалась по отвесным каменным стенам, встающим из моря, протискивалась в какие-то совсем непроходимые щели между скал, где снизу прибой дышал, как огромный кит. Я же каждую минуту с ужасом и стыдом ждал, когда наконец сработают неумолимые силы земного притяжения – и они сработали. Марина легко перепрыгнула через расщелину на островок, где ей приглянулся симпатичный грот. Я убедил себя, что смогу сделать то, что сделала она, и прыгнул туда. В следующую минуту я уже барахтался в Средиземном море, стуча зубами от холода и унижения. Марина с тревогой наблюдала эту картину сверху.
– Эй, ты как?
– Нормально, – героически пролязгал я зубами. – Отлично. Все хорошо.
– Что, холодная?
– Да ты что, – булькал я в ответ, – просто чудо!