— Какие ложки? Что ты привязался?
— А ну-ка, серебряные ложки! Дюжину ложек! Давайте-ка сюда, прошу прощения, серебряные ложки. Зелда, скорее, скорее!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ— Ой, венец головы моей, мой Сендер! На кого ты меня покидаешь? В тридцать девять лет вдова, — где это слыхано?
— Не плачьте, мамаша! Господь — отец наш, и свекор еще, может, выживет!
— Ой, не говори этого, Сонечка, не говори! Ты не видела его этой ночью, Сонечка. Совсем уже не тот Сендер!
— Вот послушаем, что скажет доктор, мамаша! Доктор там?
— Ой, чем может помочь доктор, Сонечка, когда я так грешна перед богом и так несчастна, так одинока и несчастна?..
— Ой, такой брат, один-единственный брат, как один глаз! Детки, молите бога, нашего великого, доброго, всемогущего бога, он все может, он может и мертвого воскресить! Ой, мой дорогой Сендер! Помнишь ли ты, как дорога была тебе Добриш, твоя единственная сестра? Помнишь ли, мой Сендер, как добра, как преданна я была, когда у тебя, не про наши дни будь сказано, дела шли не так хорошо, и я, Сендер, помогала тебе всем, чем только могла?! И ты обещал мне, если только бог пошлет тебе немного счастья, отблагодарить меня наилучшим образом?! И вот теперь, Сендер, ты, оказывается, забыл свою единственную сестру Добриш, преданную тебе, может быть, больше, чем другие, да простит тебя господь, как я прощаю мою обиду, Сендер! Твои дорогие детки, наверное, не оставят меня на старости лет, и кто-нибудь из них, может быть, и позаботится обо мне, твоей единственной сестре, горемычной и больной вдове, Сендер! Но я уповаю еще на того, чье святое имя недостойна произнести. Если найдутся у меня какие-нибудь заслуги пред престолом его, он еще пошлет тебе полное исцеление. Другие ждут, Сендер, твоей смерти, но я еще буду иметь счастье говорить с тобой и, бог даст, поведаю тебе обо всем этом в радостный час.
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЙСТВИЕОно разыгрывается в закрытом помещении, куда мы никак не можем проникнуть. Мне удалось только разглядеть в окно нашу почтеннейшую мадам Ревекку Земель: с разрумянившимся лицом сидела она за круглым столом, опершись на свою прекрасную белую руку, и серые глаза ее задумчиво блуждали.
Одному богу известно, о чем думает сейчас эта благородная дама. Вокруг нее, как всегда, скрипя ботинками и засунув руки в карманы, вертится ее милейший супруг, прославленный Осип Земель. Он хочет подойти к Ревекке, хочет что-то сказать ей, но, как видно, не решается…
А где наш Маркус, самый молодой из наследников? Может быть, только он один и сидит у изголовья отца? Весьма вероятно, что Маркус абсолютно забыл о себе и не отходит от смертельно больного отца. Все может быть на этом свете, и мы не должны залезать в душу каждого. Дайте вашу руку, читатель, и уйдем из этого дома. Радостей, как видите, этой ночью мы не найдем здесь… Дай нам бог созерцать более веселые, более приятные сцены!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой наша история приобретает совсем иной характер
Черные тучи надвинулись на дом Сендера, страшная ночь распростерла свои крылья: божья кара постигла Бланка и всю его семейку. Но… к чему мы будем себя обманывать? Вы, вероятно, прочитали уже достаточно романов и, вероятно, хорошо знакомы со всеми приемами и уловками романиста, который ведет и ведет вас, и вы думаете, что находитесь на верном пути, но вдруг — стоп! Ваши нервы натянуты, как струны, вами овладели трепет и страх. Нет, господа! Я плохой романист и тайн не люблю: наш возлюбленный герой не умер, хотя очень легко можно было устроить, чтоб он умер, как умирают многие под пером автора, то есть утонув в капле чернил. Но, спрошу вас, велика ли штука загубить чужую жизнь? Надо иметь совесть, милые мои друзья, и надо входить в положение. Сендер Бланк действительно написал завещание, исповедался, благородно простился со своей семьей, но умереть ему хотелось не больше, чем нам с вами.
— Ну? Что я говорил? Кто прав? Не говорил ли я вам, что должен наступить кризис, — туда или сюда?! Благословение и хвала господу за то, что — сюда!
Так сказал преданный доктор Клигер, таким спокойным голосом, что тетя Добриш расплакалась, как малое дитя, и, держа руки над головой, растолкала всю публику и бросилась в кабинет к больному.
— Ой, пустите меня, пустите меня, пустите меня! Пустите меня к нему! Я хочу на него посмотреть собственными глазами! Я хочу на него посмотреть! Пустите меня! Пустите меня!
Тут знакомые вам персонажи переглянулись, а наш очаровательный пересмешник Осип Земель так наступил Маркусу на ногу, что тот даже вскрикнул от боли. Вся семья собралась вокруг больного Сендера, который воскрес из мертвых. Поздравляю!
— Что вы скажете о моем муже? — звонила по всему городу добрая докторша. — Что вы скажете? Не правда ли, за такого доктора можно бога молить? Воскресил мертвого! Что? Может быть, нет? Что, я спрашиваю вас, стоит человеческая жизнь? Вот человек живет, а вот — тьфу!
И добрая докторша сморкается и вытирает глаза, и все добрые женщины сморкаются и вытирают глаза.
* * *О, как прекрасно, как восхитительно, как сладостно наблюдать хоть издали такую идиллию, когда вся семья увивается вокруг больного, который был так тяжело болен и перенес кризис, пропотел, выжил, а теперь начинает приходить в себя, понемножку становится человек-человеком, начинает снова жить, жить среди всех этих преданных, милых, верных друзей. А те глядят ему в глаза и наглядеться не могут, как будто не видели его двадцать лет, как будто он возвратился из дальних странствий, и каждый бежит его приветствовать, в глазах каждого он приобретает особую симпатию, и что бы он ни сказал, все полно мудрости. Все хлопочут вокруг него, но больше всех — жена. Мне кажется, что женщины и созданы для того, чтобы плакать, когда мы больны, и радоваться, и носиться вокруг нас, когда мы выздоравливаем.
У автора этой книги есть товарищ, очень близкий друг, пролежавший в жару три недели. Когда он начал приходить в себя и я пришел его навестить, меня встретила в передней его жена, нежное создание, так преданное ему, как только добрая, верная жена может быть преданна своему мужу через три года после свадьбы.
— Ну, как себя чувствует наш молодец?
— О, он только что съел три ложки супу, целых три ложки супу!
И молодая женщина залилась слезами.
— Я не понимаю, о чем тут плакать, если человек съел три ложки супу? Уверяю вас, через несколько дней он сможет съесть гораздо больше, чем три ложки, и не только супу, но и борща, и даже что-нибудь лучшее, чем борщ!
— О, вы не знаете! Вы не знаете! Три дня тому назад он меня уже почти не узнавал! А его речь? Нет, вы не знаете!..
— Право, стыдно вам сейчас плакать! Радоваться вы должны, радоваться! Смеяться, петь, танцевать, а не плакать!
— Что вы, разве я плачу? — спросила меня эта наивная женщина, а слезы все лились из ее прекрасных глаз, и жалко было, что эти глаза так взмокли и покраснели.
— Ой, осторожно, осторожно! — закричала она, когда я слегка пожал руку товарища. — Садитесь здесь, в стороне, вот стул. Вы можете, не дай бог, нечаянно задеть больного рукой или ногой.
Она стала на колени у его изголовья и начала с ним говорить, как с младенцем, который лежит еще в колыбельке и сучит ножками.
— Ну, крошечка? Чего ты хочешь? Как себя чувствуешь, крошечка?
А «крошечка» лежал, запрокинув голову, нежился и капризничал, как малое дитя.
Когда я хотел немного поговорить с товарищем о наших делах — ведь он был уже в добром здоровье, — эта странная женщина положила ручку на рот мужа, другой — закрыла мне рот и не дала произнести ни слова.
Когда я пришел в другой раз, не успел еще я снять галош, как жена выбежала мне навстречу со сжатыми кулаками, словно хотела уложить на месте.
— Что с?..
— Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Он спит. Только что уснул. Ш-ш!
— Спит? Ну и пускай спит на здоровье! Пускай…
— Ш-ш-ш-ш-ш-ш! Ой, я прошу вас, ш-ш-ш-ш!
На лице ее было написано столько жалости и мольбы, что мне пришлось ретироваться. И зачем нарушать сладкий сон моего счастливого товарища, которому, сознаюсь, в эту минуту я очень завидовал!
Одним из таких благословенных мужей, на долю которого выдало вкусить подобное счастье, когда он выздоровел и встал с постели, был, без сомнения, наш уважаемый Сендер Бланк. Первый, кому суждено было лицезреть его, был наш бравый Фройка. Дрожащими руками Фройка начал одевать своего хозяина, и, когда дело дошло до золотых часов с массивной цепью, из груди его вырвался тяжкий вздох.
С большой торжественностью появился наш герой в столовой и сел за обед, окруженный всей своей родней. При взгляде на детей и внуков Сендер так размяк, что начал смеяться, шутить и расспрашивать каждого поочередно. Этим он развеселил весь дом. Все начали рассказывать, как были испуганы и потрясены, получив тревожную телеграмму. А Ревекка даже расплакалась. Отец ее успокаивал:
С большой торжественностью появился наш герой в столовой и сел за обед, окруженный всей своей родней. При взгляде на детей и внуков Сендер так размяк, что начал смеяться, шутить и расспрашивать каждого поочередно. Этим он развеселил весь дом. Все начали рассказывать, как были испуганы и потрясены, получив тревожную телеграмму. А Ревекка даже расплакалась. Отец ее успокаивал:
— Что ты плачешь, дочка? Ведь я уже здоров, глупенькая!..
— Да, папочка! — отвечала преданная дочь. — Но я вспоминаю, в каком тяжелом состоянии я тебя застала, и сердце у меня разрывается… Ах, папочка!..
— Не плачь, дурочка! Бог смилостивился, и я могу сидеть со всеми за столом, есть и пить, как все люди. Благодарение богу, дурочка!
— Не сглазить бы! — вставила свое слово и тетя Добриш.
— Когда еще я смогу увидеть вас, деточки? — растроганно обратился Сендер ко всей семье. — Все вы разъедетесь, каждый в свой город, и я снова останусь один! Ах, если бы я мог оставить вас здесь, у себя, — и Сендер обвел вокруг себя большими руками, как наседка, укрывающая крыльями цыплят.
— Разве это невозможно? — рискнула спросить своего доброго свекра мадам Соня Бланк.
— Нет, дети, никак невозможно: у каждого свои привычки, каждый живет своим умом — очень трудно добиться постоянного согласия между всеми. Да поможет мне господь спихнуть, то есть женить, младшего сына. Тогда незачем будет так тяжело работать, зажил бы я со своей старушкой, как говорится, дед да баба. А? Что ты скажешь, Мириам-Хая?
— Ну, а с деньгами что вы сделаете? — выпалил нечаянно Осип. В ту же минуту он готов был взять эти слова обратно, но было уже поздно.
Сендер вспыхнул и ответил колкостью:
— Что я сделаю с деньгами? Отдам их тебе, разумеется. А ты уж конечно заведешь большие дела с каменным углем и американскими прачечными…
Чувствовалось, что вот-вот может разыграться очень неприятная сцена. Вся публика сидела как на иголках, опустив глаза в тарелки, а наш достославный Осип и вовсе повесил нос. Маркус, который был как-то особенно воодушевлен и весел сегодня, расхохотался так громко, что все оцепенели. Он хохотал до тех пор, пока не посинел, даже испугал всех: уж не рехнулся ли он?
— Каменный уголь!.. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! — едва выговорил Маркус и снова расхохотался.
— А деньги профинтишь, — продолжал Сендер, — и будешь судиться с Файферманом?
— Фай… ха-ха-ха! Файф… хи-хи-хи! Файфер… хо-хо-хо! Файферман? — с трудом выкрикнул Маркус и опять расхохотался чуть не до потери сознания.
Мы не понимаем, что смешного в каменном угле или в фамилии Файферман? Не иначе, как Маркус высмеивал самого господина Земеля с его делами и процессами, — видно, слова отца произвели на него большое впечатление. Маркус не мог больше сдерживаться, он должен был в конце концов освободиться от того, что душило его в течение последних дней. Для господина Земеля это было величайшим оскорблением, и мы ни в коем случае не можем поставить ему в вину то, что он вскочил с места и отпустил своему возлюбленному шурину такую оплеуху, от которой зазвенели стекла.
Эта неожиданная выходка поразила всех, никто не мог произнести ни слова. Наконец Сендер пришел в ярость и глаза его налились кровью: где это слыхано, чтоб на его глазах, за его столом, в его доме избивали его сына, его плоть и кровь?! Как рассвирепевший медведь, как лев, пробудившийся от сна, как лютый леопард поднялся наш Сендер со своего места и, указав рукой на дверь, произнес громовым голосом:
— Вон! Вон из-за стола! Вон из моего дома! вон, вон! Все! Вы думали, что я уже умираю, и приехали за наследством?! Вон!!!
* * *Боже мой, где найти перо, чтобы описать эту сцену? Где взять краски, чтоб нарисовать эту картину, чтоб изобразить этих окаменевших людей, остекленевшие глаза, эти раскрытые рты, эти лица, на которых застыли страх, ужас и оцепенение? Где найти силы, чтобы в эти тяжелые минуты опуститься на дно души каждого из присутствующих, понять их чувства и думы? Пусть наши читатели представят себе это, кто как умеет, в меру своего воображения.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ Занавес опускается, представление кончилось
Шум, гам, суета! Мириам-Хая целовалась с гостями, прощалась с детьми. Соня плакала. Господин Осип Земель шагал в большом возбуждении, и ботинки его особенно яростно скрипели. Маркус скрылся в своей комнате и то и дело подносил к своим губам какой-то конверт, прижимал его к сердцу, потом снова подносил к губам.
Девочки укладывали кукол, подаренных им бабушкой. Особенно расстроена была Ревекка. Одна щека у нее так горела, что она вынуждена была прикрывать ее носовым платком. Но больше всех был занят наш возлюбленный верный слуга Фройка: уж он-то, бедняга, работал изо всех сил, бегая по лестницам вверх и вниз. Доставая из карманов пряники, орехи и конфеты, он тискал между делом черную Златку и горничную Малку, приговаривая:
— Ну, дети! Разве я не говорил вам? А что я вам сказал? Ха-ха-ха-ха! Убирайтесь-ка восвояси, откуда прибыли! А мы, Зелда, останемся по-старому в нашем болоте! Тра-ля-ля-ля! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!..
* * *Сендер Бланк простился с детьми очень тепло. Он поцеловался с Ревеккой, с Хаимом, поцеловал детей Хаима и несколько раз выражал сожаление, что забыл сделать подарки.
— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Почему вы мне вчера или позавчера не напомнили? Ай-яй-яй!
Но когда дошло до уважаемого господина Земеля, Сендер очень холодно пожелал ему счастливого пути и протянул большой палец. Осип крепко, крепко его пожал и трогательно начал:
— Я надеюсь, вы нас простите. Вы знаете, что мы больше всего хотим… чтобы мы… чтобы вы… чтоб ваше здоровье… то, что вы, благодарение богу, в добром здоровье… что мы все… что… что… что…
На последнем «что» наш прекрасный герой Земель поперхнулся и побагровел от стыда, сознавая, что залез черт знает куда!..
Натянутым, очень натянутым было прощание и отъезд детей господина Бланка. Все это чувствовали, и у каждого было как-то горько, как-то тяжело на сердце, пусто в душе!.. Но высказать это открыто ни один из них не хотел, да и не мог. Каждый думал про себя, каждый был занят самим собой. Только дети поверяли друг другу свои мысли и чувства.
— Смотри-ка, Маня. какой высокий дом! Ай-яй-яй! А у нас нет такого дома! Ай-яй-яй! Сколько окон! Сколько дымовых труб! А это что? Папа! Мама! Что это? Кто это сидит здесь? Какая травка! Какие деревья!
Счастливые дети! Радуйтесь, радуйтесь зеленой травке, прекрасным деревьям, великолепию и богатству природы! Скоро, скоро вы, быть может, познаете другие вещи, которые заполнят вам головы, и вы забудете о природе с ее красотами, как забыли о ней ваши родители. А ведь они тоже когда-то были детьми, тоже любовались этой травкой, этими деревьями, этим солнцем и смотрели на все окружающее такими же глазами, какими сейчас смотрите вы… Счастливые дети! Дай бог вам надолго, надолго этого счастья!..
Но сколь мрачно и темно было на душе наших отъезжающих, столь светло, свежо, тепло, зелено и весело было вокруг. Стоял конец мая. Солнце еще не жгло, но грело, светило, все оживляло: и травку на земле, и овечек в поле, и людей, и маленьких человечков — детей, которые выползают утром из темных полуразрушенных домишек, как тараканы из щелей. И все и вся благословляет, возносит хвалу и благодарение прекрасному, теплому, светлому солнцу, которое стоит теперь посреди неба и изливает свое нежное тепло на широкое поле, совсем недавно нарядившееся в зеленое платье, и на пыльную дорогу. Небо чисто, как зеркало; по нему плывут редкие обрывки облачков — не к дождю, а просто так плывут они и блуждают, пока не расползутся, развеются и исчезнут неизвестно куда. Далеко-далеко на горизонте виднеется колокольня или зеленая крыша помещичьего дома, — покажется на минуту и снова исчезнет. Дорога эта — почтовая дорога, ровная, как доска. Нет еще пыли, какая бывает в июле. Телеграфные столбы проносятся мимо! Мимо! И рябит в глазах, и слышно пение птиц, и видно, как суетится всякая мелкая тварь. Часто встречаются крестьяне с волами и плугами; некоторые снимают шапки и еще издали здороваются.
Вдруг, не успели оглянуться, въехали в лес! Сразу сделалось как будто темнее, повеяло свежим ароматом, и вас охватила прохлада. Теперь слышен почти каждый удар копыт, каждый стук колес. Лесная дорога тянется узким длинным шнуром; по обеим сторонам молодые березки, словно мелом побеленные; ни ветерка, зеленые листочки замерли; сквозь деревья струится свет, ясный, как зеркало. Издалека слышен голос: «Аау!» И эхо отвечает: «Аау!» Но вот и лес кончился, пошел песок, глубокий сухой песок. Лошади идут размеренным шагом, телега катится медленно, то и дело как будто вздыхает и стонет ось. Лошадкам не легко вытаскивать ноги из песка. Путешественник сейчас расположен повернуться на бок и вздремнуть, а то и просто полежать, вытянувшись, и смотреть вдаль, и думать, размышлять, или ни о чем не думать, пока балагула не прикрикнет на лошадей, не присвистнет на них, и они вдруг рванут и примутся снова бежать, пока не добегут до реки. Сначала лошади пугаются воды, затем осторожно, шагом входят в речку, и вода плещется и шумит под колесами. А посмотришь вниз — там еще одно солнце, которое дрожит в воде и покачивается взад и вперед, словно его подбрасывают на простыне… За рекой снова пески, а дальше — все тот же широкий почтовый тракт, с зелеными полями по обеим сторонам, с телеграфными столбами, — прямо к вокзалу, который виден уже издали.