Дом ее и впрямь похож на замок – высотка у Большого Устьинского моста, бронзовая табличка у входа: «Памятник архитектуры. Архитекторы Чечулин и Ростковский. 1949–1952 гг.», – башни, зубцы, ощерившиеся химеры на стенах, шпиль с гербом, галереи и переходы; с одной стороны Яуза в качестве рва, с другой – Вшивая горка в качестве вала. Только бойниц с подтеками застывшей смолы не хватает. Куда-а?! – едва сделав шаг по направлению к лифту, я уже под прицелом четырех пристальных глаз: воинственные вахтерши преграждают путь, как стражники, смыкающие пред незваным гостем алебарды, к Кустовым? Сейчас проверим. Сейчас позвоним. Но надо отдать должное тренированному церберскому глазу: с одного раза запомнив – не останавливали больше никогда.
Моей принцессе шестнадцать лет, хочет стать актрисой, учится в школе при Театральном училище имени Щепкина, родители художники, преподают в Полиграфе рисунок и живопись, вечерами дают частные уроки. Папа, Максимыч, великанского роста, бородато-благообразный, почти седой, на носу очки, дужка примотана изолентой. Тина тоже высокая, худая, длинноного-длиннорукая, узкое аристократическое лицо, нос с горбинкой – профиль императора Сульпиция Гальбы с древнеримского асса.
У Кустовых две пары борзых и кот Вакса. Борзые порода крупная, взрослому человеку по грудь, но их не видно и не слышно: не ходят – перетекают по комнатам, как рыбы в аквариуме, задумчивые и меланхоличные; максимум, что себе позволяют, – ткнуться узкой мордой в колено или в ладонь – и сразу же отойти. Боба, Бася, Чача, Цара – я так и не научилась вас различать, это они только дома такие смирные! летом на даче трех кошек задрали. – Как же Вакса? – А Вакса хозяйское: трогать нельзя. Маша выгуливает собак в два захода, по парам – со всеми сразу у нас только Максимыч справляется; о да, Максимыч со своими борзыми – как Аполлон с взметнувшейся квадригой: из рук натянутые струны поводков, сметая все на пути, собаки врассыпную бросаются из лифта, рвутся со всех ног на улицу… По дороге домой картина меняется – вальяжно гарцуют, ступают, как балерины, хрупкими лапами, осторожно и мелко.
Обстоятельства, при которых я впервые увидела Принцессу, как, впрочем, и она меня, были, мягко говоря, нетривиальными, и стыдно мне до сих пор. Зажав рукою рот и сдерживаясь из последних сил, я бежала по коридору в сортир. Меня тошнило. Коридор повернул в сторону кухни, и я попала в ее поле зрения. Она сидела за столом, слегка раскачиваясь на табурете, и пила чай. Я успела заметить только то, что она очень красива, – рядом с такими людьми я начинаю стесняться собственного лица. Она испуганно взглянула на меня, не понимая, что происходит. Длинные волосы, очень похожа на маму… больше думать о ней я не могла. Едва я захлопнула дверь туалета, как у меня начался форменный блевантин. Собственно, блевантин – словечко Розочки Тархановой: она любила выпить и часто за то расплачивалась. Розочка – призрак из моего отрочества: могла бы стать властительницей дум, когда бы ни была такая дура. Жила на Арбате. Староконюшенный, тридцать три, типичный доходный дом начала века по соседству с неприступным кварталом дворянского гнезда, подъезд с помпезными лестничными маршами, высокие потолки, пол выложен плиткой, на ней изящным дореформенным шрифтом – имя заводчика, что была за мануфактура, я за давностью лет позабыла, и не выясню, наверное, никогда, ибо идти в тот дом уже не к кому, а если я и решилась бы просто так, посмотреть, ничего бы из этой затеи не вышло: до кодовых замков шанс еще оставался, теперь времена изменились и просто так уже не попадешь, да и незачем, собственно.
Розочкина семья занимала три отдельные квартиры на последнем, в прошлом чердачном, четвертом этаже. Папа ее был поэтом, про маму говорили, что она директор ГУМа, не знаю, так ли все было на самом деле, единственным свидетельством высокого торгового положения родительницы были трехлитровые банки провансаля, батареей выстроившиеся вдоль стен прихожей: сестра Розочки Рита очень любила майонез. Больше таких огромных банок я не видела нигде и никогда. Семейство Тархановых было одержимо идеей, что в одной из их квартир проживали Дункан и Есенин, – реликвии, связанные с именем этой звездной четы, задавали тональность всего интерьера: стены квартир с окнами в потолках украшали афиши, гласящие о выступлениях Айседоры и Ирмы Дункан, темные масляные портреты рязанского гения и прочие доказательства причастности.
Завороженная, я долго разглядывала желтоватый, рассыпающийся от старости пергамент афиш, поблекшую краску и модный в то время шрифт ар нуво. Я тоже хотела быть причастной к блеску истории, хотя бы через Розочку; признаться, я ей откровенно завидовала.
Когда лет через пять в букинисте мне попалась маленькая книжечка о доме в Староконюшенном, 33, я буквально вцепилась в нее и прочитала от корки до корки прямо на месте, не выходя из магазина. В квартире под Розочкой некогда находилось литературное объединение «Кузница», которое, возможно, посещал и великий русский поэт С. Есенин, однако факт этот непроверен и неточен.
Мне кажется, там, в магазине, я улыбалась.
Что же, собственно, произошло между мною и Розочкой? Да можно сказать, ничего – иногда, чтобы недолюбливать человека, видимые причины вовсе не нужны. Однако они были: ко мне сбежал ее мужчина – но, как это часто бывает, они продолжали знаться, и я даже была готова с нею дружить, так мне понравился этот диковинный мир. Она не захотела, к ней было не подступиться ни с какой стороны: ни добиться ее покровительства, ни стать с ней на равных, заинтересовав, к примеру, познаниями в архитектуре пламенеющей готики или умением шить юбки годе – так бывшая графиня, низвергнутая революцией в прачки, ненавидит и хозяек, и товарок; формально она, конечно, со мною общалась – но, думаю, с ее стороны это было не больше чем демократическая забава. Да и как общалась! Просто прелесть как! Стратегия называлась лучшая защита – нападение, за столом подавала бокалы с отбитыми ручками, млея от удовольствия, сладострастно пускала мне прямо в лицо ядовитые брызги со своего наверняка раздваивающегося языка; ее манера держаться так напоминала о классовом неравенстве, что в тот момент я была заодно с отрядами большевиков, заплевывающих подсолнечником Дворцовую площадь и потирающих руки в предвкушении расправы над барами.
…Опершись рукой о холодный кафель стены, я нависаю над унитазом. Извержение Везувия длилось секунды – а картинки из прошлого заполонили память настолько, что разглядывать их теперь можно часами. Какой черт меня понес позировать на следующее утро после юбилейного, двадцать пять лет, дня рождения?! Увы, отношения с французским виноделием не сложились: abusus spirituosus, коньяк и несколько шато – помню лишь Жангийон и Пави – дали гремучую смесь; глубоко вздохнув – и с сожалением посмотрев вниз, – я дернула шнур спуска воды и выползла из уборной. Может, чаю? – голос красавицы с кухни окончательно вернул меня к жизни, ожидая ответа, она продолжала раскачиваться на табурете, в ее глазах все еще жил испуг, с лимоном? Хотите? Должно помочь. Я не отказалась.
Неизменный атрибут квартиры Кустовых – витающий по дому истошный аромат мясного бульона: еда для четырех собак готовится двадцать четыре часа в сутки. Этот запах мне давался труднее всего: когда долго сидишь без движения и, уставившись в одну точку, молчишь, волей-неволей сосредоточиваешься на мимолетном. Флюиды, доносящиеся с кухни, прямо-таки сводили с ума, мне казалось, вот-вот – и я упаду в голодный обморок; бедные собаки! тут человек не может устоять перед соблазном! Но, что удивительно, они вели себя совершенно спокойно – как будто бы мясной бульон их вовсе не касался. Равнодушие животных к тому, что происходит у плиты, меня поражало. Сама того не замечая, я каждый перерыв оказывалась на кухне. Вообще, сюда приходили курить, и ничего странного в этом не было – но я-то понимала, что меня манит. Тина замечает мои голодные глаза; вежливо предлагает: хотите курицы? печенки? еще картошка есть… Конечно хочу. И так каждый раз. Кустовы, наверное, думают, что я недоедаю, и стараются накормить, а у меня не хватает сил отказаться, более того – на еду я набрасываюсь; потом мне страшно неудобно, но почему-то я не могу им сказать, братцы, меня просто морочит запах еды, как Гаргантюэля и Пантагрюа вместе взятых, а так у меня все есть, и деньги, и продукты, и квартира с машиной. Нет только внешних признаков благосостояния, даже мобильный у меня доисторический, четырехсотграммовый «сименс», таким убить можно; все никак новым не обзаведусь – бывает, хлеба некогда купить, не то что вещи! работаю я по ночам: читаю сайты и выискиваю компромат на не угодившего олигархам министра (через год он умрет, а я схожу на могилку и извинюсь), потом до обеда сплю, в четыре отсылаю выборку в офис, а в пять уже надо к Кустовым – я вечно опаздываю, да и магазинов по пути никаких. А в десять уже все закрыто. На прошлой неделе три дня без зубной пасты сидела, весь домашний запас «орбита» съела, еще немножко, и до соды бы добралась, как во время войны. Машину мою тоже никто не видел, – признаться, я ее боюсь, и она стоит в гараже, сдать экзамены в ГИБДД у меня еще хватило духу, а вот ездить – увы; если я им скажу, что в хороший месяц зарабатываю тысячу долларов, все равно не поверят – а что в таком случае я здесь делаю? Они платят сто пятьдесят рублей за вечер, то есть пять долларов, то есть одну пятидесятую моей зарплаты. Зачем это надо, чтобы хорошие люди чувствовали себя неловко, – пусть лучше будут благотворителями.
Я и сама не знаю, что я здесь делаю. Впрочем, нет, это ложь. Знаю прекрасно. Пока они рисуют меня, я сижу и думаю, как мне жить дальше.
У Вали тоже есть машина, я так и запомню его: Валя на белом «ЗИМе». Знакомство наше проза жизни: подбросил до метро. Идти пешком было лень, я стояла на остановке у «Иллюзиона» уже полчаса, троллейбуса не было, дул сильный ветер, в коротком легком пальто я замерзла и стала голосовать.
А навстречу по улице ехал «ЗИМ».
О да, сначала меня пленила машина. Потом рассмотрела водителя: красавец, сумрачный Парис, да еще за рулем такого дирижабля. За пять минут доехали до «Китай-города», но только я там не вышла: знакомство закончилось в однокомнатной квартире бывшего доходного дома в Сивцевом Вражке, на психоделически зеленых простынях. Никогда раньше не поступала вот так, с места в карьер, но тут не устояла. Я снова попала на Арбат, подумала я, высунулась в окно и показала воображаемой Розочке язык – ее дом был совсем близко отсюда, в двух шагах за углом. Сам плебейский, грязный, шумный Арбат не люблю, но степенные переулки его хороши, пожить здесь я бы хотела.
Оказалось, кроме «ЗИМа» у Вали есть и другие диковины. Друг на друга похожие, почему-то все белого цвета, они стояли у него под окнами в ряд, как слоники на комоде, мал мала меньше: «ЗИМ», двадцать первая «Волга», четыреста седьмой «Москвич». Несмотря на свой возраст и не лучшее состояние, они все еще выглядели элегантными; есть все-таки некий шарм у старых машин, как, впрочем, и вообще у старых вещей.
То была прекрасная картина. Сиял на солнце хром. Дворовые дети, позабыв про скейтборды, окружали Валин автопарк и трогали решетки радиаторов. Дети были школьники, они уже прочитали про Маленького Принца, но пока еще не знали, какую мерцающую нить легенды о пилоте знаменитого истребителя «лайт-нинг» тянут за собой продолговатые задние фары, напоминающие киль. «Хвостатый стиль» нравился мне, да, но больше всего восхищало то, что вместо сидений в Валиных машинах настоящие диваны, и нет пристяжных ремней. Я же барыня по натуре.
Через месяц я стала разбираться в типах двадцать первых «Волг», выучила, что такое фаркоп, молдинги и колпаки; дольше всего не давались откидные сиденья в «ЗИМе», как-как? – страпонтены! – но и это словечко я одолела. Прочитала три стопки автомобильных журналов, завела соответствующие знакомства, научилась ездить по двору с коробкой передач на руле – словом, моя жизнь стала гораздо разнообразнее. Но были и минусы. Однажды ночью я проснулась от собственного крика. Валя меня лягнул – неожиданно, с остервенением и отчаянием какого-то последнего, запредельного физического усилия. Ты что?! Валя протер глаза, он был очень смущен. Я… нажал на тормоз. Машина впереди… вдруг стала приближаться… Вот что значит ездить со слабыми тормозами. – Какое счастье, что ты у меня не боксер.
Мы сидим у Вали на кухне, здесь очень уютно, стоит резной уголок, низко над столом свисает бра с кружевной рюшкой, мы смотрим фильм про великана и карлика, пахнет клубничным вареньем, медом и сдобными булочками – гостинцы от мамы, за окном падает снег, я подхожу к высокому двустворчатому окну и долго, долго смотрю на сонное роение снежинок в конусе рыжего, будто ржавого, фонарного света. Ближе к полуночи Валя уезжает бомбить. На «Волге». Это не очень выгодное занятие, потому что старая «Волга» жрет много бензина. «ЗИМ» еще менее выгоден, расход горючего относительно современных машин – три к одному. В худшем случае Валин заработок за ночь составляет триста рублей, в лучшем – тысячи полторы. Затея сперва показалась мне сомнительной: какой дурак сядет ночью в такую развалину? Ты ничего не понимаешь, это лучший автомобиль, но оказалось, любители есть.
Выглядел он соответственно. Как свои машины: красив! – но так запущен! – помню, выпалила Мишутке в ответ на вопрос, хорош ли мой новый друг собой. Одежда Вали: видавшая виды коричневая кожаная куртка, фасон американской морской авиации, красно-синяя клетчатая кепка-шестиклинка; джинсы из секонда, но сидят хорошо; из заднего кармана выглядывает сложенная вчетверо бандана; огромные кожаные перчатки; черные замшевые ботинки с распродажи «К+С». Что интересно, даже при всей своей потертости он жуткий пижон.
Еще у Вали есть Ляля. Кто она такая, долго оставалось за кадром Ляля ночевала на кухне на раскладушке, черная коса ее свешивалась и мела пол. В самом начале знакомства я спросила у Вали: это твоя подруга? – Сестра, – ответил он. Родная? – Ну, почти. – Что значит «почти»? Двоюродная? Сводная? – Четвероюродная, сказал Валя, она пока не может найти квартиру.
О себе она рассказывала многое, но не все. Другим советовала то же: – никогда никому не говори, сколько тебе лет: потом пригодится. Ляля из Питера, из древнего византийского рода Мурузи: семейная история с тайнами, предательством, кровной местью, покровительством российского императора и обретением нового отечества. От этого осталось: членство во вновь открытом Дворянском собрании, портрет прапрапрабабки в Эрмитаже (похожа), семейные легенды а-ля узник замка Иф с подменой трупа в тифозной больнице (1917 год), детские воспоминания: хлебосольный дом, стол на сорок персон, завтраки-обеды по часам и, видно в пику советским устоям, горничные в крахмальных передниках… Когда Мишутка увидел в моей записной книжке фамилию Мурузи, он присвистнул.
Что-то в ней действительно было царственное. По меньшей мере, старорежимное. Чудесные звуки имени – Лидия Мурузи, коса до колен, тяжелая, черная, бархатные платья, кружевные воротнички. Вздохи о реституции с раскладушки: семь доходных домов – Коломна, Мойка, Фонтанка… Один мавританский дом-торт на Литейном чего только стоит – торт, испеченный из теста военного предательства, пропитанный вареньем кровной мести и благоухающий розанами высочайшего императорского покровительства. Если с Невского проспекта по Литейному идти, вот вам верная примета, как Мурузи дом найти: он от вас направо будет, серый, каменный, большой… И еще – ее тяга к странной одежде, вычурной, элегантно-вульгарной, если нечто эдакое на витрине, возьмешь в руки – блестит, повернешь – сияет, – Лялино, и больше ничье (прозрачные туфли – из такого материала еще капельницы делают – с золотыми стельками; в пару к ним – блузки из рыболовных сетей). При этом – старосветский политес, непричесанной к завтраку не выходить, даже если конец света; кольца носить только на безымянном и на среднем пальцах, а на указательном и мизинце – «деточка, это же моветон!» – цитирует слова бабушки, впрочем, бабушку в семье не любили: мама, Елена Антоновна, потом, после бабушкиной смерти – бабушка ей приходилась свекровью – вышвырнула всю ее фамильную бронзу из окна, прямо во двор. Все это Ляля вдохновенно рассказывала за чисткой картошки. Тем не менее, если б не бабушка, Лялю бы Глашей назвали: «Я, – говорит, – повешусь в уборной, в мое время такие имена давали только кухаркам». А Ляля, когда с сомнительными мужчинами знакомится, через раз представляется: «Глаша», – и забывает. А потом пять раз по мобильному ответит «вы не туда попали», прежде чем вспомнит.
Ее рассказами я заслушиваюсь. Образы иной, далекой и прекрасной жизни завораживают – и после преследуют меня.
Я живу не в свое время, это очевидно. Мне надо туда.
Валя заезжает за мной к девяти, я представляю, как выглядит это со стороны, у парадного подъезда высотки останавливается белый «ЗИМ», машина очень большая, две тонны весом, пять с половиной метров длиной, если сесть на заднее сиденье, можно вытянуть ноги, и еще место останется, даже на фоне припаркованных рядом «гелендвагенов» он выглядит небывалой, доисторической, диковинной громадиной – чудо-юдо-рыба-кит, всплывшая из атлантиды лет. Водитель открывает дверцу. С крыльца спускается девушка, идет мимо кружка великих старух, восседающих с ручными болонками на скамейках у главного входа – в манто (спасибо бабушкиному сундуку), палевом боа (прости, плюшевый мишка) и старомодной (на самом деле новой и очень дорогой) нэпманской шляпке, – садится на переднее сиденье, всплеск руки в митенке, хлопок тяжелой дверцы – машина трогается.
Машина трогается. Мимо летят фонари, купола, парапеты мостов, мы едем по набережной; снег; стекла замерзли, почти ничего не видно – печка работает хорошо, но в машине столько щелей, что окна покрываются ледяной коростой уже через пять минут после начала езды. Мы как в серебряной колбе, как в спутнике без иллюминаторов, – но Валю это ничуть не смущает, Валя уверен в себе – недаром друзья называют его суперпилот. Я проделываю в замерзшем стекле глазок, смотрю, как позади остается щербатая диадема моста – фонари горят через раз, – колокольня Троицы в Серебряниках, освещенная громада высотки… Сейчас дадим соточку, говорит Валя, мне страшно, я вспоминаю напутствие Мишутки: – Если когда-нибудь будешь водить старую машину, никогда не гони больше ста. – Почему? – Олень обгаживается. – Что? – Шоферская шутка, скульптурка на капоте у «Волги» в виде оленя, а у «ЗИМа» он на флажке. А если серьезно, у них такая конструкция, что на большой скорости начинают взлетать.