Ее рассказами я заслушиваюсь. Образы иной, далекой и прекрасной жизни завораживают – и после преследуют меня.
Я живу не в свое время, это очевидно. Мне надо туда.
Валя заезжает за мной к девяти, я представляю, как выглядит это со стороны, у парадного подъезда высотки останавливается белый «ЗИМ», машина очень большая, две тонны весом, пять с половиной метров длиной, если сесть на заднее сиденье, можно вытянуть ноги, и еще место останется, даже на фоне припаркованных рядом «гелендвагенов» он выглядит небывалой, доисторической, диковинной громадиной – чудо-юдо-рыба-кит, всплывшая из атлантиды лет. Водитель открывает дверцу. С крыльца спускается девушка, идет мимо кружка великих старух, восседающих с ручными болонками на скамейках у главного входа – в манто (спасибо бабушкиному сундуку), палевом боа (прости, плюшевый мишка) и старомодной (на самом деле новой и очень дорогой) нэпманской шляпке, – садится на переднее сиденье, всплеск руки в митенке, хлопок тяжелой дверцы – машина трогается.
Машина трогается. Мимо летят фонари, купола, парапеты мостов, мы едем по набережной; снег; стекла замерзли, почти ничего не видно – печка работает хорошо, но в машине столько щелей, что окна покрываются ледяной коростой уже через пять минут после начала езды. Мы как в серебряной колбе, как в спутнике без иллюминаторов, – но Валю это ничуть не смущает, Валя уверен в себе – недаром друзья называют его суперпилот. Я проделываю в замерзшем стекле глазок, смотрю, как позади остается щербатая диадема моста – фонари горят через раз, – колокольня Троицы в Серебряниках, освещенная громада высотки… Сейчас дадим соточку, говорит Валя, мне страшно, я вспоминаю напутствие Мишутки: – Если когда-нибудь будешь водить старую машину, никогда не гони больше ста. – Почему? – Олень обгаживается. – Что? – Шоферская шутка, скульптурка на капоте у «Волги» в виде оленя, а у «ЗИМа» он на флажке. А если серьезно, у них такая конструкция, что на большой скорости начинают взлетать.
Серебряная колба несется по набережной, снег идет все сильней, пейзаж за окном сливается в сплошную пелену, на каждом повороте нас заносит, я чувствую, как машина метет хвостом, луна-парк, аттракцион «американские горки», американцы, правда, называют их русскими, захватывает дух и хочется визжать, Валя смеется над моими страхами, жмет на газ – и мне кажется, что я еду в рай.
Не больше не меньше: я была так счастлива, что была согласна умереть.
В день нашего знакомства к высотке Валю привели не духи, а очередная встреча ретроводов: в кафе «Котелок», расположенном в левом крыле здания, по четвергам собирались владельцы коллекционных авто. Валя посещал тусовку регулярно, иногда один, иногда брал меня. Сегодня я сидела между Пиратом и Валей, единственная из всех пила коньяк, Валя незаметно тискал меня под столом за коленку, нежно гладил капрон, и я думала, что вот сейчас он залез бы в трусы, но не сможет, потому что на мне не чулки, а колготки, а жаль. Кто бы знал… и я дала себе зарок впредь носить только чулки.
Вале принесли пасту, и он отвлекся временно от моего колена, взял в руки вилку, стал навивать мотки спагетти, они походили на коконы, Валя макал их в лужицу соуса бешамель и с аппетитом ел. Я повернулась к Пирату, спросила: – И сколько у тебя сейчас машин? – Штук десять. – Где хранишь? – На стоянке автоклуба. – А ездишь на чем? – На маршрутке, ответил Пират, очень удобно: сажусь на конечной – и сплю до метро. – Так ты своим ходом? Почему не пьешь? – А я вообще не пью, сказал Пират, я трезвенник. Люблю только томатный сок. На столе стояла корзина с хлебом, Валя протянул руку, поколебался между румяной рижской горбушкой и маковой булочкой… выбрал булочку. Это же спагетти! – воскликнула я. – Страна, которая ест макароны с хлебом, непобедима, – ответил Валя. Я вспомнила, что видела однажды эту фразу в газетном заголовке.
Весь день меня преследовал гадкий запах. Я словно находилась в облаке отвратительного марева, запах плотной стеной стоял в воздухе, я очень страдала и не могла понять, в чем дело. Решила, пахнет краской для волос: я только что их покрасила. Потом постепенно привыкла, к вечеру почти перестала замечать. Ночью, часов в двенадцать или около того, готовила ужин и сильно обожгла паром запястье. Ожог пришелся на лимфоузел, волдырь величиною со сливу вздулся мгновенно и душераздирающе болел. Чертово харчо! – я бросила в мойку половник, едва не побив тарелки и чашки. Позвонила Вале, попросила привезти водки в качестве анестезии. Валя оказался за городом, обещался не раньше чем через час. Я набрала Валин домашний, и Ляля взяла трубку. Ничего страшного, – сказала она, – сейчас мы тебя вылечим. Йод и крахмал разводишь в теплой воде, получается гадость синего цвета, не пугайся, так и должно быть, – это даже в аптеках продается, называется йодинол. Намажь на ватку и приложи. Завтра все пройдет.
Я приготовила гадость по Лялиному рецепту, желеобразное зелье с темно-синими сгустками, и стала сооружать компресс. И тут меня поразило одно обстоятельство. Адская смесь обладала тем самым запахом, который мерещился – именно что мерещился – мне целый день.
Потом приехал Валя, обозвал однорукимбандитом, мы съели по плошке харчо, выпили по сто граммов «Столичной». Знаешь… сказала я, – и поведала историю про адский запах. Очень странно, произнес Валя, скорее всего, тебе показалось. Я в это не верю. Я верю в физику, а в чертовщину нет.
Однако следующей ночью произошла еще одна история с опережением времени. Стрелки часов показывали три, я собирала компромат на министра, и тут зазвонил мобильный. Я сказала «алло» – но в трубке была пустота. Через минуту опять: я – «алло», там пустота. В такое время мог звонить только Валя; я отключила сеть и набрала его домашний: это ты дозвониться не можешь? Валя был удивлен, потому что действительно сидел в тот момент с мобильным в руке, но номера набрать еще не успел.
Мне этим хотят сказать – что?
Соприкосновения у меня были и раньше. Измученная бессонной ночью, неудобными позами у художников днем, я возвращалась в Сивцев Вражек, едва держась на ногах. У подъездной двери обнаружила, что домофон не работает. Позвонила Вале, попросила спуститься и открыть подъезд изнутри. Пока ждала его, стояла на крыльце и слушала, как во дворе лает собака. Я была словно ватная, в состоянии крайней усталости души и тела. Еще я была безмятежной. Я стояла и слушала лай. Магнитный замок, не дождавшись никаких действий со стороны – Валя, собственно, еще не дошел, – внезапно запищал, выдал сигнал «Ореп», и дверь отомкнулась сама собой. Я заглянула в подъезд и в нескольких метрах увидела спешащего навстречу Валю. Остается предположить, что за пределами утомления начинают работать другие законы. Из пустоты сознания рождается… назовем это словом энергия. Телекинетическая, судя по всему. И эти самые разреженность, опустошенности – так же как и перенапряжение – суть условия ее зарождения.
Я сижу у окна и смотрю на простирающийся город. Сверху он кажется игрушечным – городок в табакерке. Стены и башни Кремля, церковь Николы Заяицкого на том берегу Москвы, ближе к Яузе – невысокие желтые здания, бывший Воспитательный корпус для приносных детей и сирот, основанный Екатериной при помощи генерал-поручика Ивана Бецкого (дразнили: «Бецкий – воспитатель детский»), на нем эмблема – пеликан, выкармливающий птенцов… Ныне Военная академия Ракетных войск; правее Солянка, Хитровка, а если сильно скосить глаза вправо, то видно и Полотняный завод.
На набережной всегда в это время трафик. Медленно текут навстречу две ленты-реки: в одну сторону красные огни фар, в другую – белые. Как двухрядные елочные бусы. В мастерскую долетают гудки, вой сирен…
С каждой четвертью часа небо меняет свой цвет: клокочет пожаром, пламенеет маковой луговиной, расцветает сиренью, плещется черноплодным вином. Запад залит густым: не то нефть, не то пепси-кола, подожги – узнаешь; и вот уже тянется, мерцает рубиновым огоньком стройная спичка Беклемишевой башни. Просверк последних лучей, сейчас полыхнет! но нет, сумрак только сгущается, небеса, наливаясь свинцом, тревожно мрачнеют, одеваются в черные шали сорока дочерей Селены, глядят в зеркала наших окон; облака превращаются в пятна Роршаха, жертвенных чернорунных овец, косматые гривы гекатонхейров, и это не может не завораживать.
Поток за окном редеет. На подоконник запрыгивает Вакса, сосредоточенно смотрит на улицу – и вдруг бьет лапой по стеклу: ловит фары, они ему как золотые рыбки в аквариуме. Тина не открывает окна с тех пор, как Вакса попытался прыгнуть с семнадцатого этажа за пустельгой. Еле успели поймать: кот уже навис над бездной, но хвост все еще оставался в квартире.
Поток за окном редеет. На подоконник запрыгивает Вакса, сосредоточенно смотрит на улицу – и вдруг бьет лапой по стеклу: ловит фары, они ему как золотые рыбки в аквариуме. Тина не открывает окна с тех пор, как Вакса попытался прыгнуть с семнадцатого этажа за пустельгой. Еле успели поймать: кот уже навис над бездной, но хвост все еще оставался в квартире.
Соколы-пустельги вьют гнезда на шпиле, на самом верху. Бьют крыс и мышей – и отъедают только головы… Любимое место охоты – сквер вдоль Яузы, на пешеходной тропинке тут и там попадаются тушки… Над окнами Кустовых аркада, туда каждый год прилетает одна и та же пара, и за лето у них выводится двое птенцов. Пустельга мелкий сокол; глаза абсолютно черные, без зрачка – удивительной красоты, и взгляд оттого у них очень глубокий. Когда птица однажды взглянула на меня с карниза у окна, я поняла, почему говорят «смотрит соколом».
Есть и другие обитатели в поднебесье: верхние этажи облюбовали божьи коровки и летучие мыши. На черной лестнице на нас напала бабочка. – Да что вы! – Ага. Чем-то мы ей не понравились, и она – прямо вокруг волос, как они, знаете, любят виться. Мы на другой этаж, она, зараза, за нами: что вы тут делаете?! Я говорю, хороша бабочка, это же летучая мышь. Совершенно спокойно летает по всем коридорам, не путаясь, а коридоры у нас извилистые, кое-где винтовые лесенки есть…
Никогда не видели летучих мышей? Да их здесь полно. Машка даже притащила как-то одну, чем вызвала бурю восторгов у Ваксы. Ну, мы ее выпустили, конечно. Машка нечаянно принесла. Взяла с черной лестницы коробку от телевизора, а та устроилась в ней спать.
В работе натурщика есть нечто медитативное. Благодаря ей у меня развилось исключительное умение совершенно спокойно выстаивать и высиживать любые очереди. Если отвлечься от окна, можно сосчитать листья аканта на лепнине, в деталях изучить гравюры и полотна на стенах. Сюжеты в основном античные: парк, колоннады, статуи… Меня всегда это влекло, сказала Тина, в пять лет я научилась читать только ради того, чтобы прочесть «Легенды и мифы Древней Греции» Куна: в книге были фотографии античной скульптуры, статуи зачаровывали, и хотелось узнать про этих прекрасных людей как можно больше…
Тина удаляется на кухню, в мастерской воцаряется тишина, нарушаемая шорохом карандашей по грубоватой акварельной бумаге. Можно, я надену наушники, ученики молча кивают, я вытаскиваю из сумки плеер, меня спрашивают, что я слушаю. Музыку, которая заставляет следить мыслью за мелодией. А что сейчас? – Карл Филипп Иммануил Бах, в комнату – бархатным шагом – входит Максимыч, ну как? с карандашом и резинкой в руке по очереди обходит студийцев, подправляет эскизы и – ладно, рисуйте! – скрывается в недрах квартиры. Любимое утешение Тины: если сейчас ученики смогут нарисовать мое очень сложное, ускользающее лицо – на экзамене будут чувствовать себя как на французской Ривьере.
В перерыве компания стекается на кухню – за исключением одной мрачной, угрюмой девочки, которой никак не дается мой нос. Опять там Ольга застряла. – Тина встает из-за стола и идет в мастерскую. Из-за стены доносятся драматические стенания. – Ну что это за поворот головы! Она у тебя как «Ужин» Бакста!
– Ничего не могу с ней поделать. У всех получается – а у этой нет! И вообще она какая-то странная. Вечно что-то говорит невпопад… – Потом, когда все разойдутся, Тина будет ворчать на кухне за рюмкой мартеля, подаренного кем-то из учеников.
Студийцы эту девочку тоже не любят. Я слышала не раз, как Лена Задворская, любимица Тины, язвительно шипела ей в спину:
– М-модильяни!
Иногда Ольга спрашивает: ты не устала? о чем ты думаешь? Ей плохо, неуютно в мастерской, но Ольга не пропустит и дня, она ходит, как американ экспресс, ей надо, она должна поступить. Я верю: поступит.
После занятий мы с Максимычем гуляем с собаками. Он – по расписанию, я заодно: жду, пока приедет Валя. Мы стоим в углу огороженной собачьей площадки за домом и, запрокинув головы, смотрим на уходящий в заоблачные выси шпиль главного корпуса. Кустов гоняет борзых лучом фонаря – повизгивая от восторга, они носятся, как за настоящим зайцем.
– Когда мы только въехали сюда, нас называли «высотники» – такое слово между завистью и восхищением… Тогда нас всех собрали и сказали, что дом наш особенный и много чего нельзя. Когда стало можно – я завел четырех собак… Дом-то, как бы вам это сказать, с душком. Я раньше все хотел отсюда уехать – а теперь привык. К высотке, и к месту. Раньше здесь было болото, и стояла усадьба, в которой родился Саврасов; все снесли. Построили пентаграмму. Чечулин гениальный архитектор, изобрел конструкцию в виде звезды: очень устойчивая, флигеля по бокам держат здание как контрфорсы… Это не вам сигналят? До свидания-а!
Весна пролетела стремительно, помню одну лишь картинку: садимся с Валей в старую большую машину и едем куда глаза глядят; я чувствую себя Лолитой при Гумбольдте. «My car pet»… Your car pet. А потом наступил июль, и это было чудесно: приближалась «Автоэкзотика». Валя потихоньку готовил машину к показу, я размышляла, в чем пойду на фестиваль.
Неранним утром по пути с Сивцева Вражка я зашла на Садовом в «Стокманн», купила пять пар чулок, шелковые трусы, красную футболку, белые джинсы и роскошную хлопковую пижаму с замысловатым узором. Поймала машину, приехала с этим хозяйством домой, разложила покупки на диване, сварила рист-ретто, поставила диск Элвиса Пресли, набрала ванну. Сорок минут плескалась в душистом суфле мыльной пены, подпевая королю рок-н-ролла, – а потом глянула на кухне на календарь, и мне чуть плохо не стало: сутки просто выпали из жизни. Министр! Как же я забыла про него! Побежала включать Интернет, кое-как наработала нужное, отправила файл, вытерла воображаемый пот со лба и поехала в мастерскую на сеансы.
Звонок застиг меня врасплох. Мы сидели с Тиной на кухне после занятий, пили чай, на набросках я устала: программа усложнилась, ученики брали последние уроки перед вступительными экзаменами. Валю я сегодня не ждала, но он ехал мимо и решил меня прихватить. Тиночка, пойду переодеваться, – на мне была холщовая роба, ну прямо рубище. Тина кивнула, я взяла свое городское убранство, косметичку и скрылась в ванной.
Валя прилетел на крыльях любви так быстро, что я даже ресницы не успела накрасить, только пристроилась перед зеркалом, а он уже звонит: я внизу. Вышла как есть, а была я в красной футболке, джинсах из универсама и стареньких босоножках, потому как в новых давеча попала под ливень.
– Давай к Мишутке, что ли, твоему поедем. Давно собирались, – предложил Валя; я уселась на передний диван, и мы тронулись.
У метро «Смоленская» Валя решил, что надо купить гостинец. Мы вылезли из машины, зашли в супермаркет – и там, в магазине, я почувствовала, что с правой ногой что-то не то. Посмотрела вниз и увидела: верхняя часть туфли отделилась от подошвы и болтается на ниточке, и не сделаешь ничего. Дальше не пойду. Вот прямо тут постою. Купи красных груш. Мишутка их любит. И банку брусничного джема.
Валя удалился, я стояла у витрины парфюмерной палатки и думала: что же делать. Скотчем примотать, жвачкой приклеить; доковылять рублем-двадцать – всякие озорные идеи посещали меня. Реклама еще была такая глупая, где у тетки каблук сломался, так она и второй оторвала, зарядившись энергией от шоколадного батончика.
Купить хотя бы вьетнамки в супермаркете я, конечно, могла. Но не стала – решила, буду-ка я дальше босиком. В конце концов, весело, а в машине коврик. А там я дойду, или пусть Валя на руках несет, как принцессу, даром, что ли, похудела на пять кило.
Так мы и вышли из «Седьмого континента»: Валя с кульком груш, я с развалившимися босоножками в руках. Хотела сразу выкинуть – Валя не дал: езды еще километров десять, не дай Бог придется из машины выходить, а так хоть как-то можно.
Когда добрались наконец до Мишутки, я была по колено в саже. Окинув меня взглядом, он ничуть не удивился, а на обратную дорогу выдал напрокат махровые, в прошлом белоснежные гостиничные тапки – право, я в них выглядела роскошно, – чем лишил небольшого эротического переживания, ибо в противном случае Валя, который не любит заезжать на длинном неповоротливом «ЗИМе» в мой узкий двор, донес бы все-таки меня до дома на руках… Почему, спрашивается, он не сделал этого по пути к Мишутке? Да потому что нес кулек с грушами, Мичурин бы их побрал.
– Откуда у него «ЗИМ»? – спросил потом брат. – «Москвич», «Волга» – понятно, это не редкость, их везде полно, но лимузин?
– Были деньги, купил за пять тысяч долларов, – ответила я. – Сейчас все это уже гораздо дороже…
Разбудил курьер из книжного. Привез девять книг (заказывала десять, одной не оказалось). В обед пошла в парикмахерскую, хотела привести себя в порядок перед «Экзотикой». Неудачно: Олег Иваныч, румяный кудрявый пенсионер, исполняющий роль секретарши салона, напутал с записью и на мое время пустили кого-то другого. Может, завтра к десяти придете? – Я так рано не встаю. – Тогда сегодня в шесть.