– Расскажете подробно?.. Когда потом? Ладно, потом. …Давайте пароль на Аристотеля.
– О-о, вот тебе очень хороший пароль: «Этот роман… в скобках «картина, стихи, музыка, здание» напоминает спор Аристотеля и Платона. Автору… в скобках «писателю, художнику, композитору, архитектору и даже политику» ближе платоновская иллюзорность, чем реальность Аристотеля». После того как ты это скажешь, никто не задаст тебе ни одного вопроса. Только подумают: «О-о!..»
– О-о… – довольно повторила Алиса. – О-о!.. А при чем здесь политики?
– Вдруг тебя занесет в высшие эшелоны власти, – усмехнулась Энен. – Но, если серьезно, умные и талантливые мужчины разговаривают о политике, ты должна уметь поддержать любой разговор. Ты скажешь: «Мне близка платоновская идея идеального правового государства». Произносить серьезно или иронически, в зависимости от твоего мнения о положении дел.
– Откуда у меня мое мнение? Откуда мне знать положение дел?
– А-а, да… Ну, эта фраза подходит к любому положению дел. Это все.
Алиса обрадовалась, но оказалось, это было не вообще все, а означало лишь, что Энен покончила с государством и перешла к вопросу о душе.
– …Нет, не все. Платон и Аристотель по-разному подходили к вопросу о бессмертии души. …Кто из вас верит, что душа бессмертна?
Вот мы, новые эпикурейцы на Фонтанке: Алиса с задранной вверх ногой, на розовом диване, Энен с бокалом вина на зеленом, я на красном, Скотина разлегся на письменном столе со своими бегемотиками, – беседуем о бессмертии души.
– Я!.. А у меня точно есть душа?.. – сказал Скотина и, поежившись, добавил: – Мне один мальчик в школе сказал, что я тоже умру… Страшно, ешкин кот!..
Энен на секунду призадумалась.
– А чего бояться?.. Нечего бояться. Эпикур сказал: «Когда мы живы, смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет». А я думаю: мы там есть, и там интересно.
– Как будто отправился развлекаться? – хихикнул Скотина.
– Ну да. Когда я отправлюсь развлекаться, я тебе оттуда помашу…
Алиса мрачно сказала:
– А вот моя мама говорила… – И замолчала. И мы молчали, думали об умершей матери Алисы, и Энен, как и я, не решалась заговорить. – Чего это у вас такие лица? – удивилась Алиса. И захохотала. – Эй, вы что, оба думаете, что моя мама умерла? А-а, вы же не знаете, откуда я тут, у папы… Расслабьтесь, все живы-здоровы. Мама мне говорила, что папа умер, а потом – раз, и папа! Папа приехал в Москву по бизнесу и заодно забрал меня, дал маме денег и выкупил меня… Забрал меня вообще без вещей, мы с ним поехали и все купили, папа покупал как сумасшедший: и одежду, и сумки, и туфли. Я всю жизнь знала, что она врет: ребенку всегда врут, что его папа умер, а на самом деле ребенок ему не нужен. А я папе нужна, я для папы самый главный человек. …А потом он выменял Скотину на диван.
– И два кресла, – пояснил Скотина. – Дал маме диван с креслами, а взял меня… Я папу вообще не знал, пока он на меня не поменялся.
Я понимал, что Роман, Алиса и Скотина не всегда были вместе, но сейчас, когда все это прозвучало – две мамы, у которых выкупили детей, – эта семья, казавшаяся странной, но упорядоченной, вдруг предстала просто случайным скоплением людей.
– Мой папа, он… Знаете, сколько нужно разных качеств, чтобы стать первым миллионером в городе? – Алиса нежно улыбнулась. – Что вы так смотрите? Думаете, почему его раньше не было в моей жизни? Он мне сказал, объяснил… я могу объяснить… Что вы так смотрите?
– Давайте поговорим об интересном… – предложила Энен. – Зинаида Гиппиус, когда ее знакомили с кем-то, спрашивала: «А он любит говорить об интересном?»…У нее есть еще одна хорошая фраза, запиши: «Если надо объяснять, то не надо объяснять».
Должно быть, Энен посчитала неприличным выспрашивать Алису за спиной Романа, а может быть, ей было не интересно, а может быть, ей уже не нужно было объяснять.
Ну, как-то так это было.
… – Мое дело маленькое: вы говорите, а я записываю, то-се, пятое-десятое, – сказала Алиса.
– Фу! Алиса! Пошло! Ты же хочешь выглядеть интеллигентным человеком!
– А как говорит интеллигентный человек? Дайте пример.
– Пример? – Энен задумалась. – Ну… как Мариенгоф. Это так прекрасно, что я наизусть помню. …Вот: «Шел я как-то по Берлину… Город холодный, вымуштрованный, без улыбки. Это я говорю не о людях, а о домах, о фонарях, о плевательницах». Или: «У очень тоненькой гимназисточки было слишком много черных глаз и слишком мало носа». И еще: «Интеллигентная селедочка, жизнеутверждающий батон».
– Ну и где тут собака зарыта?
– Где тут хунд беграбен, как говорил Савва Игнатьич из «Покровских ворот»? Тут секрет в сочетании несочетаемого. …Пиши, Алиса: «Мариенгоф – поэт-имажинист, близкий друг Есенина, автор роман “Циники”». …Помнишь, я говорила, – нужно знать то, что не все знают. Вот тебе – Мариенгоф. Бродский назвал «Циников» лучшим русским романом.
Алиса записала: «“Циники” – лучший русский роман», спросила, нужно ли ей записать, кто такой Бродский.
– О-о, – пропела Энен, – о-о, Бродский – это отдельно, «скорее с Лиговки на Невский, где магазины через дверь, где так легко с Комиссаржевской ты разминулся бы теперь, всего страшней для человека стоять с поникшей головой и ждать автобуса и века на опустевшей…»
– С Лиговки на Невский? Это мне не надо, – перебила Алиса, – ленинградское мне не надо. У меня своя цель. Я ведь хочу не в Питере быть культурным человеком, а повсюду.
– Ты, капустная кочерыжка! Я побью тебя метлой!..
Скотина вскочил, схватил лежащий в углу комнаты веник, подал Энен.
– Спасибо, Алексаша… Не бойся, Алисища, я пока не собиралась тебя бить… Метла – это из «Пигмалиона». И вот еще оттуда: «Что может быть прекрасней, чем полностью изменить человека, преодолеть пропасть, которая разделяет людей на классы?..»… Эй, вы все, кроме Алексаши, запишите умные слова: «генезис», «дискурс», «нарратив», «реминисценция».
Алисища совсем приуныла, и я тоже…
Я не хотел, как Алиса, уметь говорить, я хотел знать, но даже говорить оказалось неподъемной глыбой: как отличить пошлое от непошлого, как сочетать несочетаемое, как запомнить умные слова? Я записывал умные слова на перфокарты, как будто учу иностранный язык, и раскладывал дома по ходу следования: просыпаешься – на стуле с одеждой «аллюзия – это намек на литературный или исторический факт», чистишь зубы – на зеркале «пример коннотации: лиса – хитрость», однажды мама вытащила из мешка с картошкой карту, на которой было написано «примеры дежавю в поэзии Бродского».
Опера, живопись, архитектура… Энен сказала мельком: «Тут всего-то ничего: Эрмитаж – барокко, Таврический дворец – классицизм… Выйдите на балкон и оглянитесь: Аничков дворец – ампир, дворец Белосельских-Белозерских – эклектика… Дом книги – модерн, сталинские дома – сталинский ампир, хрущевки – минимализм… всего-то».
Всего-то ничего, а впереди у нас литература… Нужно ли все читать? Или кое-что можно не читать, к примеру, «Гаргантюа и Пантагрюэля», – просто знать, что Гаргантюа был обжора? …Джойс, Пруст, Набоков – я заглянул на первые страницы, это же скучно… А еще нужно любить что-нибудь свое, изысканное (Энен предложила Тэффи, Аверченко, Мариенгофа), отдельно любить Бродского. Литература – это очень много. Вот если бы можно было прочитать все главное в одной книге и она была бы не толстая…
Энен просила нас придумать предложения с умными словами, чтобы умные слова устроились в нашем сознании основательно, а не безбилетниками на чужих местах, но у меня плохо получалось приладить умные слова к своей жизни. Я хитрил, уверял, что «У меня какая-то реминисценция…», или «Вот такая у меня аллюзия…» – это предложения, но Энен заворачивала меня презрительным движением маленькой сухой руки – нет!
У Алисы выходило лучше, чем у меня, она сочиняла что-то вроде «Прокрастинация – это когда я смотрю телик вместо домашки по алгебре» или «В моем генезисе есть мой папа, поэтому я на него очень похожа». Энен довольно говорила:
– Неплохо, но лучше бы о чем-то абстрактном… Ну, теперь пиши пароль: «В генезисе московских концептуалистов есть супрематизм…» Отметь себе: супрематизм – Малевич; Малевич – «Черный квадрат»; московские концептуалисты – художники семидесятых… А что, современных художников тоже нужно знать: Кабаков, Булатов, Комар и Меламид…
– Зачем мне художники семидесятых, кто их вообще знает?! – взвыла Алиса.
– Ты ведь хочешь быть модной девушкой? Тебе ведь нужно все самое лучшее?.. Это – модно. Это – самое лучшее.
Ну, и как было не очуметь от всего этого? Все, что мне нужно было прочитать, посмотреть, научиться узнавать, цитировать, все это было огромное… Я чувствовал себя букашкой перед слоном: укусить можно, съесть – нет.
– Зачем мне художники семидесятых, кто их вообще знает?! – взвыла Алиса.
– Ты ведь хочешь быть модной девушкой? Тебе ведь нужно все самое лучшее?.. Это – модно. Это – самое лучшее.
Ну, и как было не очуметь от всего этого? Все, что мне нужно было прочитать, посмотреть, научиться узнавать, цитировать, все это было огромное… Я чувствовал себя букашкой перед слоном: укусить можно, съесть – нет.
И я все время останавливался на этом тернистом пути становления интеллигентом и задумывался – а может, ну нафиг?
Как это было
Встречал папу у вагона. Вдруг увидел его со стороны: некрасивый, но сразу понятно, что хороший, похож на профессора Плейшнера, когда тот заметил цветок на окне и понял, что сейчас его убьют…
В руках две огромные клетчатые сумки, еще одну сумку пихает ногой впереди себя. Проводник сказал ему: «Ну ты, челнок, поаккуратней», папа сказал: «Простите, пожалуйста».
Шли с папой по вокзалу, ехали в метро, потом на автобусе, с клетчатыми сумками, как два челнока.
Папа рассказывал про Варшаву, про Старый город, Королевский дворец, – дворец построен совсем недавно, а кажется старым. И вдруг сказал: «Тебе неловко со мной идти?»
Я чуть не умер со стыда. Я думал, что это незаметно.
Я хотел объяснить, что стесняюсь не папу, а идти с этими чертовыми сумками. Но не смог. Не могу я говорить о том, что я чувствую! Может быть, папа и так поймет? Он ведь и сам стесняется. Он говорил маме (стенки-то у нас тонкие): «Это позор, я же не спекулянт, я инженер». Мама сказала: «Ты бывший инженер, а люди с одной поездки привозят сто долларов». Папа повез в Польшу бензопилу «Тайга» и краны, а обратно – что купит.
Когда мы пришли домой, папа сказал: «Представляете, я чуть не погорел».
Оказалось, на границе их всем вагоном забрали и стали разбираться, где чьи вещи. Папа испугался, потому что вроде бы теперь статьи за спекуляцию нет, но мало ли что. Папа сказал, что ездил посмотреть Варшаву, и его отпустили. Мама сказала: «Молодец! Это все твой интеллигентный вид».
Мама была рада: посчитала, что на Апраксином рынке продаст французскую посуду из коричневого стекла и детские костюмчики за приблизительно сто долларов.
Папа рад, что он кормит семью.
Ларка рада, что папа привез ей платье. Платье зеленое, Ларка в нем как змейка.
Мама сказала:
– Если ты захочешь понравиться мальчику, повернись к нему спиной, ты в этом платье очень хороша со спины. Когда ты была маленькая, мы думали, ты будешь самая красивая в семье, но самый красивый в нашей семье Петька.
Ларка сказала:
– Я тебя ненавижу.
Мама сказала:
– Не понимаю, что я такого обидного сказала. Почему ты хочешь испортить праздник, почему тебе всегда надо все испортить, почему ты стала такая трудная…
Обе они стали трудными и становятся все трудней и трудней!
Например, мама говорит: «Убери свои вещи из прихожей». Ларка ни за что не выполнит просьбу сразу, она говорит: «Потом».
– Почему потом? У тебя любимое слово «потом»!
– Сейчас у меня дела.
– У тебя всегда сейчас дела, ты всегда устала и всегда все сделаешь потом. Какие у тебя дела?! Ты полчаса разговаривала по телефону.
– Это моя жизнь.
– Ты разбрасываешь по дому косметику, свои вещи… Я только что убрала твою щетку на место…
– Где моя щетка?! Не трогай мои вещи, не приказывай мне!..
– Я всего лишь убрала твою щетку на место.
– Ты хочешь, чтобы я ушла из дома?..
Или:
– Почему ты поставила в холодильник пустую тарелку, ты что, с ума сошла?
– Почему ты орешь из-за того, что я поставила в холодильник пустую тарелку, ты что, с ума сошла?
Ларка сказала мне, что ее иногда по-настоящему тошнит от ненависти к маме.
Или:
– Ларочка, что с тобой?
– Все нормально.
– Неужели так трудно ответить?
– Нормально.
– Но у тебя вид расстроенный.
– Это все Ирка. Она гадина, сволочь!
– Не говори таких слов, ты же девочка…
И все, Ларка уже не расскажет.
Почему мама не может выслушать Ларку молча? Ей обязательно нужно говорить самой. Быстро Ларке что-нибудь внушить.
У мамы не хватает терпения на Ларку.
У нее очень плохое настроение духа (или состояние духа?). Она устала, что нет денег, ей надоело, что у нас дома ничего не происходит, наша жизнь как река, течет от завтрака до ужина.
Сейчас в реку кинули камень, и пошли круги по воде. Я имею в виду папину поездку: бензопила «Тайга» – детские костюмчики. Мама считает, у папы есть перспективы. Ее знакомые челноки с рынка зарабатывают 500 долларов в месяц, а самые успешные челноки нанимают людей за десять долларов в день.
Папа сомневается, что окажется среди самых успешных челноков. Вздохнул: «Неужели ты меня опять погонишь?.. Я ведь не спекулянт…» Маму тоже жалко: на одной чаше весов возможные пятьсот долларов, а на другой – что он не хочет быть спекулянтом.
Мама говорит: «Потом мы укрупнимся до фирмы. Наконец-то наша семья пойдет вверх».
Мама сказала: «Не обижайся на меня, Ларочка, я люблю вас с Петей одинаково… В следующий раз папа привезет тебе куртку». Ларка сказала: «Ладно уж, я тоже люблю вас с Петькой одинаково». Может показаться, что Ларка корыстный человек, но это не так. Она девочка.
Интересно, жизнь любой семьи как река, в которую кидают камешки, и тогда она всплескивается? У всех так: то любовь, то ненависть, а в общем нормально? У нас много зависит от папиной работы. Все зависит от работы.
Хорошо, что у меня есть постоянная работа. Кстати, о работе: мама наконец-то собралась встретиться с Романом. Вышло случайно: она позвонила мне на работу, а Роман был рядом, взял трубку и сказал: «Петр Ильич у нас как член семьи», и они слово за слово договорились, что она как-нибудь зайдет на Фонтанку.
Я сказал: «Мама, зачем?!» Она сказала: «Ты мой ребенок, я хочу посмотреть, что это у тебя там за новая семья». На самом деле ей хочется обсудить меня, услышать, как меня хвалят. И еще она сказала: «Интересно посмотреть на человека, из-за которого все…» Я сначала не понял, что «все», а потом понял: из-за Романа закрыли завод, папу уволили, и началась у нас совсем другая жизнь.
Неужели мама не понимает, что дело не в Романе, что это ход истории? А сам Роман – просто рука истории, десница рока?
Мама сказала, что понимает. Но ей все равно интересно.
Я просил ее не приходить! Я бы не смог это вынести.
Не то чтобы я как Ларка. Ларка злится, когда мама говорит ее подругам по телефону: «Ларочка сейчас подойдет», шипит: «Я не Ларочка!», не хочет быть Ларочкой, это домашнее имя.
Но в общем я как Ларка. При ней я один я, а без нее я другой я. На Фонтанке я взрослый человек на работе, а мама как-нибудь найдет, как превратить меня обратно в ребенка, принесет с собой шапочку или рейтузы. В переносном смысле, конечно. В прямом-то смысле она веселая и красивая.
А он бегом пустился в лес
Обнаружилось, что у Энен, такой идеальной, кроме любви к красному вину есть и другие слабости: сушки, ее собственное творчество, возраст.
Сушки приносила Энен, иногда я, иногда водитель, который привозил Скотину из школы. Сушки нужно было подсушить, подсушивали на сковородке, на плитке на письменном столе, важно было правильно подсушить, ухватив мгновенье между подрумяниванием и чернотой. Затем сушки ссыпали в эмалированную кастрюлю и ставили возле Энен, а на плитке подсушивалась следующая порция.
Энен грызла сушки, как белки в Павловском парке, изящно и жадно, сухая рука в кольцах сновала между ртом и кастрюлей мелкими точными движениями – схватить, разломать, засунуть в рот, потянуться за следующей.
Алисе сушек не предлагалось, она печально наблюдала, как подрумяненные сушки одна за другой исчезают в накрашенном рте, иногда бунтовала, выкрикивая: «Нечестно! Я тоже люблю сушки!», но кастрюлю ставили далеко от нее, чтобы она не могла дотянуться и схватить сушку: это называлось «воспитание воли сушками». Сушки были сладкие, с ванилином, и несладкие, простые и с маком. Энен особенно ценила «Сушку-малютку несладкую». Каждый раз она бывала в чем-то новом, в новом платье, с новыми бусами, наряжалась, словно приходила не к двум подросткам, а в общество, в свет, – нам и в голову не приходило, что мы были ее единственным обществом и единственным светом.
Дело двигалось. Древние греки, эллинистические философы, проникновение христианства в греко-римский мир (в двух словах), немного об иудейских основах христианства, распятие Христа, – и сразу прыгнули в Новое время.
Декарт: рационализм, скептицизм, сомнение во всем. Макиавелли («макиавеллиевский ум», «макиавеллиевская хитрость», «макиавеллиевский цинизм»). Пароль: «Макиавелли прав, люди больше привязываются к тому, кому сделали добро сами, чем к тому, кто сделал добро им». Алисины записи сопровождались пометками «как упоминать», похожими на пометки в нотах: играть Dolce – нежно, Leggiero – легко, Espressivo – выразительно.