Декарт: рационализм, скептицизм, сомнение во всем. Макиавелли («макиавеллиевский ум», «макиавеллиевская хитрость», «макиавеллиевский цинизм»). Пароль: «Макиавелли прав, люди больше привязываются к тому, кому сделали добро сами, чем к тому, кто сделал добро им». Алисины записи сопровождались пометками «как упоминать», похожими на пометки в нотах: играть Dolce – нежно, Leggiero – легко, Espressivo – выразительно.
Однажды Энен с Алисой поссорились, совершенно как равные, как мама с Ларкой.
– Придумаешь фразу со словами «парадокс», «цинично», «скептически» – дам сушку. – Энен повертела сушку в руке, проверяя румяность, разломила сушку пополам, выбрала для Алисы неподрумяненный кусочек.
– Парадокс – это когда… Стать интеллигентным человеком за три месяца – это парадокс… Диктовать пароли цинично… Вы скептически относитесь ко мне… – не сводя глаз с сушки, как будто в трансе, говорила Алиса.
Энен кинула ей кусок с видом экспериментатора, вырабатывающего у животного нужный рефлекс.
– Я люблю сушки, но печеньки я люблю больше, папа покупает в «Метрополе», м-м-м, вкусняшки…
– Нельзя! Это омерзительно! Бр-р!.. Ты совсем не чувствуешь язык, как… как собака!..
Алиса удивилась – почему омерзительно, почему бр-р, почему как собака?..
– Это нормальные слова, все так говорят!
– Ты споришь – со мной?! – Энен изумилась так, будто собака заговорила человеческим голосом. – Я давала советы писателям, я была музой поэта… нескольких поэтов, я разговаривала о поэзии с Ахматовой… а ты споришь со мной!.. Молчи и молча записывай: «печеньки и вкусняшки – вон!»… Так, теперь Кант. Переходим к Канту. Кант – обязательно.
Алиса записывала: «Кант – это три идеи: бессмертие души, существование Бога, свобода воли. Категорический императив Канта гласит: «К человеку нужно относиться не как к средству, а как к цели» или: «Ты всегда должен поступать так, как ты хотел бы, чтобы поступали все». «Вещь в себе» означает, что эта «вещь» непознаваема, точное познание тайн природы невозможно». Упоминать нужно категорический императив Канта и вещь в себе.
– Нужно говорить не «категорический императив Канта», а просто «категорический императив», потому что все и так знают, что это Кант, – заметила Алиса. – Кант говорит обращаться с другими так, как мы хотим, чтобы обращались с нами, да?
– Молодец, дрессированный медведь, – улыбнулась Энен, – я всерьез подумываю наградить тебя сушкой.
– Я не дрессированный! Не медведь! Хватит меня дрессировать! Хватит говорить мне: «Ты как собака»! Я не собака! – вдруг злобно закричала Алиса, ударив кулаком по подушке. – …Хорошо, я медведь, я собака, а сами-то вы кто?! Подумаешь, давали советы писателям! Были музой! Но сами-то вы кто?! А сами-то вы – не поэт! И не писатель!.. Что же вы сами ничего не написали? Взяли бы и сами написали. И все бы ахнули и дали вам премию. Но где же ваши книги, вот где они?.. Вы, конечно, самая модная старушка в городе, это да, но не больше!
Энен растерялась перед ее напором, попыталась пошутить: «Тебе не понравились сравнения с животными, а может быть, у тебя разболелась нога или ты сильней обычного хочешь сушку?..», но Алиса молчала, смотрела на нее взглядом «А ты кто такой?».
– Я написала. Я же говорила, я всю жизнь писала Дневник… Это документ эпохи, и там еще мои стихи и рассказы…
– Ага, ага!.. Этот ваш дневник-то не напечатали! Он никому не нужен! И стихи ваши, и рассказы не нужны! Если бы вы были талантливой, вас бы печатали и давали премии. А вас-то не напечатали! Значит, у вас нет никакого таланта! Потратили свою жизнь на какую-то хрень, лучше бы книжку написали или ребенка завели!
Энен смотрела на Алису, долго смотрела, словно пытаясь прочесть на ее лице что-то, написанное мелким шрифтом, затем дрожащим голосом сказала:
– Ну… это часто бывает: прекрасно образованные люди не могут сделать свое… Я искусствовед, мне было трудно писать, мешало, что я знаю, как надо… Я слишком строго себя оценивала и слишком многого от себя ждала, вот и… К тому же… Ты права. Если бы был талант… А у меня нет таланта…
Казалось, она сейчас расплачется и добавит «раз ты так, я больше не играю».
– Ну, хорошо, идем дальше. Кант считал: нельзя ничего делать во имя благой цели, в этом истоки зла. Например, Раскольников убивает старуху ради благой цели. Нацисты убивали евреев ради «благой цели» – счастье для арийской расы. Вы спросите: «А если у меня хорошая цель?», но в том-то и дело: мы никогда не знаем, хороша ли наша цель. По Канту любая цель – зло: счастье для всех и счастье для отдельных категорий людей, диктатура пролетариата и преследование гомосексуалистов, все зло. Человек должен действовать только на основании императива: уважай других и договаривайся, поступай так, как хочешь, чтобы поступили с тобой… – Энен внимательно посмотрела на Алису. – Тебе бы понравилось, если бы я назвала тебя самой модной старушкой в городе?..
– …А пароль-то для Канта какой? Дайте пароль, – попросила Алиса.
– Не дам, – мстительно отозвалась Энен. – А Канта часто упоминают, Кант – модно.
И мрачно, как того и требовал предмет, добавила: в моде также пессимизм Шопенгауэра: жизнь – это череда страданий, мы страдаем из-за отсутствия желаемого, но как только желание исполняется, страдаем уже по поводу нового желания.
– И что нам делать? – заинтересовалась Алиса.
Энен объяснила: чтобы уменьшить страдания, нужно ограничить свои потребности, отказаться от желаний, отказ от всех желаний называется аскетизм, а пароля для Шопенгауэра она не даст.
И ушла, обиженная. Сделала вид, что обижена на «старушку». Притворялась! Как подросток, который из самолюбия ни за что не признается, что именно его обижает, как Ларка, как Алиса, как я. Не хотела показать, как глубоко расцарапало ее Алисино «потратили свою жизнь на какую-то хрень»: ведь при всей детскости Алисиных рассуждений в них было почти дословно то же, что думала и сама Энен.
…Когда я перечитывал разрозненные записи из ее дневника, я удивлялся тому, насколько мое представление о ней не совпадало… В общем, все то же: никто не знает, что у кого внутри.
Как это было
Папа больше не ездит в Польшу, это выше его сил. Папа сказал маме:
– Я не могу челночить, это выше моих сил, я не могу стоять на рынке, не заставляй меня. У меня есть принципы. Зачем меня государство учило, тратило деньги, чтобы я на рынке торговал? Я подумал и решил – я больше не поеду. Пожалуйста, не заставляй меня.
Ларка закричала:
– Не заставляй его! Если он не может! Если у него принципы! Не заставляй его!
Ларка любит папу.
Мама сказала:
– Господи боже мой. Никого я не заставляю… Почему я у вас всегда во всем виновата? Одна всё время: «купи, купи», другой говорит, что не поедет в Польшу, и при этом я во всем виновата. Вы хотите, чтобы я сошла с ума? Я тоже не могу стоять на рынке, я интеллигентный человек! А если меня увидят студенты?
Папа сказал: он не хочет, чтобы она сошла с ума, а, наоборот, желает ей душевного здоровья.
– Но позволь тебе напомнить, у тебя, в отличие от меня, нет высшего образования, ты не преподаватель, а секретарь деканата.
Мама сказала:
– Да?! А если я уйду с работы, где мои дети будут учиться?! Пока я работаю в институте, я их как-нибудь устрою…
Папа лег на диван, а по телевизору «Поле чудес». Я думал, мы с ним смотрим «Поле чудес», а он вдруг говорит: «Не знаю, что делать…» Я бы заплакал, но я уже забыл, как плакать.
Я сказал: «Я не хочу учиться в Институте культуры», чтобы он знал, что я на его стороне. Не знаю, понял он или нет.
А у мамы, наоборот, прекрасное настроение. Как будто она счастлива.
Вдруг решила купить себе платье. Сказала: «Хочу новое платье!»
Когда мы с ней вдвоем ходили покупать ей новое платье, она все время что-то мурлыкала себе под нос, мурлыкала в автобусе и в магазине.
Сначала зашли в магазин, но там было дорого, и мы пошли на рынок. Купили. Платье красивое. Продавщица сказала: «Я сначала подумала, что это твоя сестра». Это была не лесть, мы ведь уже купили платье, это было объективное мнение: мама с новой прической в новом платье выглядит еще моложе, и глаза светятся.
По дороге домой мы болтали обо всем: я рассказал ей о Канте, а она мне о том, что виделась с Романом. Думаю, ей все-таки очень хотелось послушать, как он будет хвалить меня за мои педагогические успехи со Скотиной. Все-таки мама всегда на моей стороне: я попросил ее не приходить на Фонтанку, и она встретилась с Романом в его офисе.
Мама счастливая, красивая, поет. Несмотря на папу.
Ларка говорит: «С папой она разговаривает таким бессильным голосом, а сама поет, как павлин». Ларка бывает очень глупой: почему павлин? Мы со Скотиной в зоопарке долго стояли у клетки с павлином – надеялись, что он запоет, но он молчал. Служитель сказал, что павлины обычно держатся тихо, поют только один месяц в году во время брачного периода.
…В следующий раз Энен пришла такая же нарядная, как всегда, с сушками, и как будто совершенно забыла о своей обиде.
– …Я понимаю, что вы не верите в Бога. Не говорите «я не верю в Бога», вы сами не знаете, верите вы или нет. …Алиса, говори в обществе «я агностик» или «я не уверена, что Бога нет, но и не абсолютно убеждена в обратном». И никогда не спрашивай, религиозен ли твой собеседник, к какой конфессии принадлежит, – это еще более невоспитанно, чем говорить о деньгах. Повторяй за мной: Кьер-ке-гор… Кьер-ке-гор… Кьеркегор – очень модно… Он критиковал стремление жить удобно и благополучно и при этом считать себя христианином.
Алиса, радуясь, что прощена, понятливо кивнула.
Алиса записывала: «Конфессия – вероисповедание; агностицизм – учение, утверждающее непознаваемость мира…»
– О-о-о, твою мать! – неудачно повернулась и выругалась от боли.
– С одной стороны, безусловно нет, – водружая ее ногу обратно на подушку, сказала Энен. – С другой стороны, конечно… Тут важно кто.
Энен имела в виду: ругаться матом нельзя, но можно. Алисе использовать обсценную лексику – нельзя, но по-настоящему интеллигентному человеку – можно. Интеллигентный человек матерится, когда считает нужным.
У Алисы загорелись глаза, и я тоже был не прочь услышать, как Энен ругается матом.
– Скажите что-нибудь, а?.. Вы-то по-настоящему интеллигентный человек!
Энен, не задумываясь ни на секунду, сказала.
Это была длинная тирада, после которой мы сразу вернулись к Кьеркегору. Кьеркегор определяет человеческую жизнь как отчаяние, но отчаяние – это единственная возможность прорыва к Богу… делит людей на четыре типа: обыватель (живет как все, работает, создает семью), эстетик (сам выбирает свой путь – наслаждаться жизнью), этик (им руководят разум и чувство долга) и религиозный человек, посвятивший себя служению Богу.
– Бла-бла-бла… – зевнула Алиса. – Так, ладно, а пароль?
– Пароль: «Не вижу здесь ничего принципиально нового, – старый добрый Кьеркегор, этика отчаяния и веры…» – ты говоришь это с легкой усталостью. Вообще фразы должны быть не оконченные, ни в коем случае не оконченные…
Алиса оживилась, привстала:
– Я поняла, поняла, – как будто я все знаю и мне все это надоело! Я скажу: «Нравственность по Кьеркегору всего лишь следствие веры» и вот так пожму плечами, правильно?.. И замолчу. Выучу это на все случаи, и люди будут считать меня суперинтеллигентным человеком.
– Ну, а теперь Ницше. Ницше – модно. Пиши: «ницшеанский сверхчеловек», «ницшеанская мораль», «ницшеанское деление людей на рабов и господ», «ницшеанские настроения», «ницшеанская мораль»…
– …Зачем нам вся эта хрень, отчаяние-вера-разум-долг, зачем вообще философия?
– Затем, что в душе возникает ясность. Человек пережил что-то, но слов про это не знает, как ребенок, плачет, не понимая, почему ему больно. Только назвав словами, человек начинает понимать себя: философия – это язык, который расшифровывает сознание…
И тут Скотина сказал, что у него вши.
Скотина сказал: «По мне бегают звери». Энен посмотрела и сказала – вши, у нее тоже были вши, в сорок шестом году.
Мы с Алисой растерялись и испугались, нет ли у нас вшей, смотрели друг на друга беспомощно – то ли нам вычесывать друг друга, как обезьянам, то ли брить головы. Одна Энен вела себя как пожарник в огне пожара: знала, что делать, и через полчаса все меры против вшей были приняты. Каждый намазал голову керосином и замотал полотенцем, чтобы не так сильно пахнуть.
Все были на своих обычных местах, мы на диванах, Скотина на письменном столе, пахли керосином, и Энен рассказывала, что Ницше и Вагнера объединила любовь к Шопенгауэру, их философско-музыкальный союз был прекрасен, но вскоре Вагнер принял христианство, а Ницше считал, что «Бог умер». Мне казалось, что в этой ссоре я на стороне Вагнера.
– …Ну, а теперь поговорим о ницшеанской морали, это очень интересно… Итак… – Энен сделала жест рукой, как будто объявляет артиста, и сказала: – А вот и Ницше!
И тут вошел Роман. И сказал:
– На лестнице воняет керосином.
– Это от нас, – сказал Скотина.
– Скотина принес вшей, а мы намазались керосином и проходим ницшеанскую мораль, – похвасталась Алиса.
– Понятно. Воняете керосином на весь дом и говорите о прекрасном, – сказал Роман.
Энен вскоре ушла, а Роман остался с нами – есть сушки и обсуждать философию Ницше. Роман считал, что «падающего толкни» и «слабые не должны мешать жизни сильных» – правильно, это жизнь, мы с Алисой – что это фашизм; все разволновались, как будто философия Ницше – это главное в жизни, но сошлись на том, что философия – это все-таки одно, а уничтожение людей – совсем другое. Затем Роман решил тоже рассказать о прекрасном и рассказал, как сделал свой первый капитал.
– Я сидел в НИИ и думал: вот моя жизнь – в этом сраном НИИ, с зарплатой сто десять рублей, и кем я буду, когда вырасту?.. Буду лизать жопу начальнику отдела, чтобы защитить диссер, к сорока сам стану начальником отдела. …А когда началась перестройка, я понял, что мой типа идеал, начальник отдела, замусоленный неприятностями, – маленький человек, не приспособленный к переменам, улитка, которую выковыривают из раковины, до конца жизни будет ныть: «Ах, неужели кому-нибудь так сложно взять и подарить мне пару миллионов?» …В общем, я подумал: неужели сейчас все помчится, как птица счастья, без меня?! Ну нет! И ушел, открыл кооператив, сделал бабки, потом вышел на другой уровень… Ха, и что теперь? Я строю Город Солнца, я долларовый миллионер. Вот сейчас у меня рабочие строят бесплатно. Они-то думают, что я заплачу, а я… ха-ха… не заплачу. В договоре четко сказано: каждый день задержки – штраф. Они уже работают бесплатно, а скоро вообще будут мне должны. Ты что так смотришь, как будто я ем младенцев?
– Они работают, а денег не получат, это нечестно, – сказал я.
– Это честно. Они должны сдать мне объект вовремя. А я долгов не прощаю.
Я сказал: «Все равно нечестно», Роман нахмурился, и Алиса, испугавшись, что он уйдет, заторопилась:
– Папочка, ты обещал рассказать, как сделал свой первый капитал. Как ты сделал свой капитал?
– Вот так и сделал: сначала шил варежки. Нейлоновые, синие и красные. Думаете, кто-то сразу же делает большой бизнес? Не-ет, я сидел в подвале за швейной машинкой и строчил варежки. Продавал их на Некрасовском рынке, сам стоял за прилавком. Некоторым очень важным унизительно за прилавком стоять, а мне вот ничего не унизительно… Нет, вру! Есть кое-что, что мне унизительно: если бы мои дети смотрели вокруг и думали, что у других всего больше, у других все лучше… а сами бы один «Сникерс» на двоих делили. Если бы мои дети видели, что я беспомощный, – вот это унизительно. И выросли бы больными на голову – сами бы всего боялись и не знали, что в этой жизни делать. А мои дети ничего не боятся… Мои дети должны думать, что им повезло у меня родиться.
– А мне повезло, что я родился у моего папы, – сказал я. Не знаю, что на меня нашло: я спорил с Романом, как будто мне семь, как Скотине.
Алиса подтвердила:
– Папочка, нам очень повезло у тебя родиться, – и толкнула Скотину: – Скажи, что ты ничего не боишься…
– Я ничего не боюсь, кроме темноты, еще крыс. …А потом что было?
– А потом нашел дураков. Иногда нужно спрятать свой ум, потерпеть. Я нашел дураков, а они вытащили для меня каштаны из огня.
– А потом?
– Потом суп с котом.
– Где они теперь, эти дураки?
– Где? Нигде. Полезли в огонь и сгорели. Это уже не для ваших ушей. Я вам рассказал самое важное: мои принципы жизни. А дуракам проигравшим так и надо.
Проигравшим так и надо. Падающего толкни. Вот что я обо всем этом думал: Роман – ницшеанец. А о своем отце думал так: пусть мой папа и не приспособлен к переменам, пусть он как улитка, но у него есть другие качества: например, улитка не будет толкать падающего.
В тот вечер Роман повел нас всех в ресторан, Алису в инвалидном кресле попытались вынести на руках, не справились, – тяжело, пришлось оставить ее дома. Роман сказал – именно сегодня пойти в ресторан необходимо.
Швейцару на входе в гостиницу «Европейская», сказавшему: «Мест нет», Роман небрежно бросил: «Стол заказан, на фамилию Собчак. Вы меня не узнали?» Все горожане знали мэра в лицо, швейцар никак не мог подумать, что Роман – это Собчак, но у Романа была такая сила убеждения, что на секунду швейцар подумал то, что нужно Роману.
Как только мы вошли в зал, стало ясно, почему было необходимо пойти в ресторан именно сегодня: потому что мы пахли керосином, Скотина и я. Мне было шестнадцать лет, официанты и люди за другими столами смотрели на нас с опаской, нас все нюхали, и, конечно, мне хотелось убежать, испариться, провалиться сквозь землю.