Роман сказал:
– Сиди спокойно, Петр Ильич. Я хочу воспитать в Скотине независимость, и в тебе тоже. Всегда будь собой. Сиди и воняй керосином. Ты сейчас учишься всегда быть собой. И ты тоже, Скотина.
– Почему я сейчас учусь быть собой? Я ведь не собираюсь всегда пахнуть керосином, – сказал Скотина.
Как это было
Приходишь домой с работы, а там тебя ожидает семейный совет. В такие минуты я понимаю папу: он устал и хочет подумать, а дома все время нужно что-то решать и выставлять моральные оценки.
Маму вызывали в школу за драку. Ларка подралась.
– Лара, почему ты ударила девочку, ты была пьяна?.. Что ты пила, пиво? Скажи честно, ты пьешь?
– Ты сумасшедшая?
– Это ты, а не я подралась в школе. Тебе пятнадцать лет, ты девочка…
На семейном совете по Ларкиной драке папа молчал, говорила одна мама.
– Лара, давай поговорим как друзья? Мы хотим понять, что с тобой происходит. Мы слышим от тебя только одно слово – «хочу». Ты была хорошая девочка, а стала требовательная дрянь, ты хочешь только одно – тряпки.
Это неправда, Ларка хочет всё: «Марс» и «Сникерс», журнал «Космополитен», победить маму и пойти на дискотеку. Мама не слушает аргументы, она считает: уступишь один раз, и все, Ларка будет править балом. Может, и так. Но ведь можно иногда и уступить?
А если человека все время ругать, он почувствует, что к нему недоброжелательны. Если бы мама иногда уступала, Ларка подумала бы, что мама не полная идиотка, раз иногда прислушивается к голосу разума, то есть к ней.
Получается странно: для меня мама – идеальная мать, а для Ларки не очень.
– А ты не пустила меня на дискотеку, не разрешила мне надеть в школу твою синюю кофту, – перечисляла Ларка.
– Мы сейчас говорим о драке, Лара. А синюю кофту я тебе не разрешила, потому что не хочу, чтобы ты думала, что тебе нужно выглядеть как проститутка, чтобы быть привлекательной, чтобы…
– Чтобы, чтобы, – передразнила Ларка. – Научись говорить…
– Почему ты ударила девочку, Лара?.. – устало спросила мама и еще раз спросила папу: – Мне что, одной интересно, почему она ударила девочку?
– Ладно, я скажу, но не тебе, а папе: я ее ударила за то, что она сильно дразнила одну девочку, вот я и… Я как дала ей оплеуху, она обалдела!.. – сказала Ларка.
– Ты поступила благородно, – сказал папа. – Молодец, Ларочка, всегда защищай слабых…
– Ты так говоришь, потому что ты сам слабый, – сказала мама. – Один раз съездил, только цель какая-то появилась, и все было бы прекрасно, и деньги были… были бы. А ты тут же в кусты… все бросил и залег на диван.
– А ты думала, что я так и буду мотаться всю жизнь? Это теперь у меня дело такое – челночить?
И они стали ссориться, забыв про Ларку. Плохо. Денег нет, и полное непонимание в семье.
Когда мы с Ларкой остались одни, я спросил:
– Одна девочка – это ты?
После пыток щекотанием Ларка призналась: это ее дразнили. И немножко поплакала. Ларка, когда плачет, дышит, как слоненок.
– …Ну и что, ничего у меня от этого не прибавилось, ни одежды, ни уважения, ничего… Тебе-то хорошо, ты и так повсюду самый красивый, а мне нужна одежда… Это несправедливо, что у меня ничего нет, что мне надо! А когда она заводит свое «ах, ах, была такая хорошая девочка, а стала такая дрянь», я хочу стать проституткой, назло ей, пусть ей будет так же больно, как мне! Я что, хуже всех?! А если бы она никогда не могла съесть котлету?!
Котлету?
Плохо. Ларка просит, а ей отказывают, ей все время отказывают. Мама говорит: «Мы не можем себе этого позволить». И эти слова жирным шрифтом отпечатываются в Ларкиной душе. Получается, ей надо смириться, что она хуже. Или доказывать всем, что она не хуже… Это неправильные слова, не стоит их говорить ребенку.
Тем более у Ларки главные черты – самолюбие и борьба за справедливость в обществе. Она даже на елке в детском саду боролась за справедливость, кричала: «Почему Дед Мороз раздал одинаковым детям разные подарки?!» Боролась применительно к себе, ну и что?..
…Но при чем здесь котлета? Мама не отказывает Ларке в котлетах!
Всю ночь разговаривали с Ларкой, что ей делать, смириться или доказывать. Я понимаю Ларку: у меня работа, а школа не входит в сферу моих интересов (у меня в школе есть сфера интересов, но только одна), а для Ларки новая школа – это вся ее жизнь.
Ларка плакала.
В старой школе она была отличницей, первым номером в классе. Может быть, потом приоритеты и поменялись, но Ларка этого не заметила. Она же привыкла быть номером один! А в школу на проспекте Большевиков она пришла на новенького.
Я попытался посмотреть на Ларку как чужие люди в новой школе, и что они видят: не офигительно красивая, не хорошо одетая, отметки – пятерки, но кого волнуют отметки? Там, в этой школе, совершенно иначе – учиться не модно. У них школа – это станция, где надо выйти, чтобы попасть в кафе. Все тусуются в кафе. В кафе можно налить джин в стакан из-под чая и пить. Джин купить в ларьке. В кафе заказать котлету. Есть котлету в кафе считается верхом модности. Но Ларка не может просаживать деньги на котлету!
Ларка сказала, что в их классе есть люди с разными доходами. Класс делится на людей из малообеспеченных семей, которые хотят учиться, человек восемь из тридцати пяти, их называют «придурки», и есть еще кучка блатных (дети администрации района и бандитов), они ничего не делают и в школу захаживают нечасто. В моей школе не так, но Ларка-то учится в лучшей школе района, в гимназии.
Блатные списывают домашние задания и контрольные у придурков, у каждого блатного есть свой прикормленный за дружбу придурок-отличник. Блатной прикармливает придурка иногда шоколадками, иногда банкой джина, а вообще дружбой: любой придурок хочет дружить с блатным.
Ну вот, и Ларка все это время вела свой бой. Сначала привычно была отличником, потом разобралась, не захотела быть как будто она человек из малообеспеченной семьи.
Но если у них восемь отличников-придурков и кучка блатных, то кто остальные?
– Остальные – это вообще никто, разношерстяные придурки, – отмахнулась Ларка. – Я не могу быть разношерстяным придурком, это же я!.. Я хочу быть в блатной кучке, в самой лучшей компании. А мне туда никак. Не попасть. Одежда, понимаешь?.. Не так важно даже, кого на иномарке привозят, а кто пешком. Самое главное – одежда. Формы-то у нас нет, одежда видна каждый день. Знаешь, как они одеты? У них сумочки, у них золото!.. У одной даже шуба… У той, которую я ударила, у нее нутриевая шуба и сумка от Валентино… Она напротив нас живет, вон в том окне, я иногда на нее смотрю и ненавижу!.. А ты, неужели ты не хочешь нормальную модную одежду?..
Я хочу модную одежду, очень хочу! Одежда для меня очень важно. Я хочу купить в комиссионке или в сэконде узкую рубашку или футболку и, если повезет, узкий черный пиджак. Энен говорит, что мой образ – минимализм: джинсы-футболка-пиджак. Я хочу черную кожаную куртку, черная кожаная куртка – моя мечта. Иногда я представляю себя: я одет и правильно пахну. Энен сказала: человек должен правильно пахнуть. Я испугался, что все еще пахну керосином, но оказалось, речь идет о мужских духах. Я обязательно все это куплю, потом. Когда положение нашей семьи улучшится, я буду тратить свою зарплату на Ларку, чтобы ей не нужно было вести бой за место в Лучшей Компании, выгрызать свое место в жизни! И на себя.
– Тебе-то что, тебе хорошо, ты и так красивый…
– Да ладно, красивый… Посмотри, у меня одно ухо больше другого…
Ларка сказала, что нет, но, по-моему, все же да. Попросил ее посмотреть внимательно.
– Да нет же. Они абсолютно одинаковые. Ты красивый. …Вон у тебя записок сколько, я нашла под ванной, они там отсырели, – сказала Ларка и мгновенно заснула. Когда человек плачет, он быстро засыпает.
Я пошел в ванную, долго смотрел на себя в зеркало. Но в зеркале что? Глаза, нос. Сам человек не видит, красивый он или нет, это можно узнать по реакции на него других людей.
Вытащил из-под ванны записки. В одной написано: «Ты мне нравишься» без подписи, но я знаю, от кого, в двух: «Ты мне очень нравишься» – от Нины и от Иры, в трех: «Давай с тобой встречаться. Лена К.».
Из-за того, что я каждый день перечитываю эти записки, я немного совсем забыл о Жанне. Хотя Жанна – моя первая любовь, а Нина, Ира, Лена К. – просто сфера моих интересов в школе. Мне из них нравятся Нина и Ира. Возможно, во мне сидит Дон Жуан: типа Нина – моя вторая первая любовь, Ира – моя третья первая любовь. Лена К. тоже симпатичная.
А я знаю девочку из Лучшей Компании, которая в шубе. Ну, то есть я не видел ее в шубе, я видел ее в окне. Я иногда смотрю на нее, как она там мелькает, в окне. Девочка-тень. У нее тонкие руки, тонкие ноги, тонкая шея. Она… неважно.
Перечитал записки. Решил, что оставлю на память, чтобы в старости вспоминать Нину, Иру и Лену К.
Сжег записки в раковине. Они так отсырели, что не доживут до старости.
Перечитал записки. Решил, что оставлю на память, чтобы в старости вспоминать Нину, Иру и Лену К.
Сжег записки в раковине. Они так отсырели, что не доживут до старости.
К ногам приделал две дощечки
– Зачем вы это приперли? – спросила Алиса, недоброжелательно поглядывая на два огромных альбома, «Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись» и «Государственный Русский музей». Как Энен их донесла? – У меня для вас сюрприз: живопись не надо. – Алиса вытащила из-под подушки смятый тетрадный лист в клеточку. – Я сама написала, как стать знатоком живописи! Слушайте все: Рубенс – на картинах толстые тетки и мужики, у всех целлюлит, даже у ангелов. Тициан – на картинах все смотрят вверх, Рафаэль – придурочные мадонны… Еще Шагал, у него везде козы, Айвазовский – море, Шишкин – лес, легко запомнить «шишки-елки». …Я попросила папу, чтобы он принес мне альбомы, – и вот, я все сама написала!.. Да, еще Рембрандт – у него везде бомжи в отшметках… нет, в отребьях.
– В отрепьях?.. У Шагала не козы, а ослы, – поправила Энен. – …Очень хорошо, молодец. Осталось совсем немного дописать: иконопись, проторенессанс, кватроченто, высокое Возрождение, реформаторы…
– Стоп! Вы говорили, что можно выбрать несколько художников и от них тащиться, – скучным голосом сказала Алиса.
– Так и поступим: выберем для тебя несколько художников, которых не все знают, – согласилась Энен. – А знаешь, что для меня самое сложное: как вести себя на выставке современного художника или в мастерской: представь, что ты стоишь рядом с художником и думаешь, что бы ему сказать…
– Ха. Что тут сложного?.. Если меня вдруг занесет к художнику, я скажу: «Какая красивая картина».
– Нет! Это провал. Сказать «красивая картина» можно только иронически.
Энен объяснила: красива только академическая живопись, в какой-то момент в истории искусства определение «красивая картина» стало неприличным: появилось некрасивое искусство, которое никому не хочет понравиться. Картина не нравится, но вызывает эмоциональное потрясение.
– …Вот посмотрите, мне из Вены привезли открытку, это Шиле, «Семья». Вы же не испытаете такое эмоциональное потрясение от Шишкина…
– Картина называется «Семья», а они все умирают. Шишкин лучше, – сказал я.
Энен сделала сожалеющую гримаску:
– Это потому, что вы, Петр Ильич, еще ребенок. …А давайте играть, что мы на выставке?.. Давайте расставляйте по полу кастрюли, как будто это картины в галерее… Главное, никогда не говорить «мне понравилось», это звучит очень простодушно.
Энен прошлась по комнате, остановилась у кастрюли со Скотининым бульоном. Отошла на шаг, рассматривая кастрюлю, прищурилась и сказала:
– «Ка-ак мощно!..» Или так: «Ин-тере-есно…», произносить снисходительно, пресыщенным тоном… Но лучше не оценивать ясными словами, а использовать литературные реминисценции, чем нелепей фраза, тем загадочней. …А хочешь фразу на все?.. Вот, пожалуйста: «Что-то в этом джойсовское проглядывает», – так можно и о картине, и о книге сказать, обо всем. Каждый подумает «Почему?!», но никто не спросит. – У следующей кастрюли она склонила голову набок и задумчиво произнесла: – «Здесь совсем нет метафизики…» А можно так: «Слишком очевидны смыслы…», или так: «Слишком нарративно…», или так: «Немного неоправданная трансцендентность».
– Нар-ратив-но… транс-цен-дент-ность…
– Тон! Не слышу снисходительности!
– Сли-ишком наррати-ивно… Немного неопра-авданная трансценде-ентность, – нараспев повторила Алиса. – Это все?
Энен уселась на диван, взяла сушку, задумчиво похрустела, взяла еще сушку, затем еще одну. Алиса захлопнула блокнот и закричала:
– Всё! Всё, всё, всё!
Но это было не всё.
– Как всё? – удивилась Энен. – А теперь – живопись. Ох, я так нервничаю, не знаю, с чего начать… С иконописи? Но, может быть, иконопись вам скучно… А если начать с двадцатого века: арт-нуво, экспрессионизм, абстракционизм, фовизм, кубизм… Супрематизм, сюрреализм, фантастический реализм, поп-арт, – весь двадцатый век сокращенно, – словно в забытьи продолжала Энен и вдруг схватилась за сердце. – …Ох, что-то мне плохо, мне очень плохо… Это же живопись, я не знаю, как мы все успеем, я даже не знаю, с чего начать… А давай начнем с этимологии и семантики? В иконописи употребляется глагол «писать», так же как в греческом… Ох…
Она стонала, хваталась за сердце и наконец попросила меня сбегать в Аничкову аптеку за валокордином. Скотина увязался за мной. Аничкова аптека была закрыта, и когда мы, наперегонки пробежав по Невскому пару кварталов до следующей аптеки, вернулись с пузырьком валокордина, Энен не было.
– А где Энен?
– Энен увезли на «скорой».
Инфаркт? Инфаркт – она умирает – умрет – комок в горле – мы же не попрощались! Как будто она должна была сказать мне «до свидания, я умираю».
– Беги вниз, может, «скорая» еще там!
Я скатился по лестнице, выбежал на Фонтанку, – «скорой» нет! – помчался обратно к Алисе.
– «Скорая» уехала! Что делать?! Куда ее повезли? А ты не знаешь, от инфаркта обязательно умирают?..
Алиса взглянула на меня с жалостью, пожала плечами – ну что ты как ребенок, это инфаркт, все может быть, может, умрет, а может, выживет. И в комнату со словами: «а почему у нас входная дверь настежь?..» вошла Энен.
– У нее закончились сушки, и она пошла в Елисеевский, – пояснила Алиса.
– …Сушки купила, «Малютку»… Знаете, я решила: у нас все-таки не курс истории искусств, начнем с кватроченто.
Когда-то на даче я прыгнул в пруд, чтобы спасти тонущего кота: захлебнулся, едва выбрался… бежал домой, плача по утонувшему коту, добежал – а кот уже дома, сидит на крыльце, целый и невредимый. …Алису, конечно, хотелось убить: я прикидывал, как лучше убить Алису, задушить подушкой или подсыпать яд в чай, но решил – черт с ней, главное, что кот вернулся, сидит, рассказывает о кватроченто, целый и невредимый.
– Лучше всего о кватроченто сказал Муратов: «Там живут прекрасные птицы, драконы, восточные мудрецы, нимфы, античные герои и волшебные звери, и эта страна – просто страна сказки». Представьте, что через христианское искусство как бы просвечивает античность, представили?.. Муратов «Образы Италии», – читать обязательно!..
– Ага, сейчас… Культурный код, – напомнила Алиса, – культурный код давайте.
Энен погрустнела.
– Хорошо. Пиши пароли: «Из художников кватроченто я больше всех люблю Беллини, из позднего кватроченто – Боттичелли». Еще пароль: «Иногда забывают о его иллюстрациях к “Божественной комедии”, а ведь Боттичелли – прекрасный рисовальщик, не хуже Да Винчи».
Алиса сказала: «Бе-е, какие длинные пароли», и Энен дала короткие: рубенсовские формы, рембрандтовская светотень, порочные юноши Караваджо, скульптурные тела Микеланджело, лица Эль Греко, чудовища Босха (Босх – модно!), инфернальные образы Босха.
– «Инфернальный» означает «демонический», Босх – это прорыв в подсознание, – торопливо произнесла Энен, как будто ей дали сказать последнее слово. – Босха называют сюрреалистом XV века, это ирония, так как сюрреализм возник только в начале XX века: Дали, Магритт, Эрнст. Я покажу вам одновременно Босха и Дали, и вы поймете, как перекликаются парадоксальные сочетания форм и аллюзий!
Мы с Алисой кивали, как два болванчика, – как же, как же, интересно… Живопись оказалось – скучно и слишком много, мы только начали, а уже так много…
… – Ну ладно, эта чертова живопись – это ее чертова профессия, но откуда она все знает?! – возмущалась Алиса. – И опять она завела свое – античность, христианское искусство, повторять, как считалку: «Готика, барокко, рококо, классицизм, ампир»… Черт, черт, черт!.. Я думала, что всё отдельно, как на полках в магазине: вот живопись, вот музыка, вот философия, а оказывается, все вместе и всего так много. Плохо, что всего так много. Но хорошо, что она не умерла. Где бы я взяла культурный код на все сразу, если бы она умерла от инфаркта?.. Инфаркт – это ведь сразу смерть, тем более она уже старая.
Иногда Алиса казалась очень взрослой, а иногда ребенком, которому забыли рассказать, что такое хорошо, что такое плохо.
Как это было
Алиса сказала Энен: «Ну, вы как ребенок прямо. Вы правда думаете, что я буду с вами смотреть картинки?»
Но было же понятно, что Алисе не победить Энен в открытом бою! Энен – твердый орешек. Она еще и хитрый твердый орешек. Мы смотрим картинки. Валяемся по диванам, передаем по кругу альбомы и кастрюлю с сушками, беседуем о живописи (сначала у нас был Ренессанс – долго).
Алиса Романовна теперь тоже ест сушки: Энен ради живописи согласилась на послабление сушками.
Энен придумала называть нас «любезный Петр Ильич, дорогая сердцу Алиса Романовна, уважаемый Алексей Романович», мы должны обращаться друг к другу так же и на «вы». Это смешно и почему-то придает нам уважения к себе.