Бэль нравилась людям больше, чем ее брат. Бэль нравилась всегда, мужчинам и женщинам, молодым и не очень, даже тем, кто боялся ее красоты, как будто мучился от нее. Она умела меняться ролями и играть роль гостьи, позволять за собой ухаживать, отвечать на вопросы. Бэль достаточно было оставаться самой собой и представлять, что она выступает перед своей публикой. Зато Уоррена, зажатого в угол группой взрослых, уже терзали беседой. С тех пор, как он приехал во Францию, ему задавали тысячи вопросов про американскую культуру и образ жизни, так, что он смог отметить самые распространенные из них: что такое home run? А quaterback? Можно ли действительно жарить пастилу на огне? Есть ли в кухонных раковинах измельчитель отходов? Что означает trick or treat? и т. д. Некоторые вопросы его удивляли, некоторые — нет, и под настроение ему случалось опровергать некоторые штампы или подтверждать их. Сегодня, против всякого ожидания, никто не навязывал ему этой роли, а наоборот, ему самому пришлось выслушивать нескончаемые рассказы тех, кто туда съездил. Начиная с соседа, который вернулся с нью-йоркского марафона.
— После забега пошел я пообедать в «Олд Хомстед Стейк Хауз», на углу Пятьдесят шестой и Девятой улицы, знаешь?
Между нулем и шестью годами Уоррен ездил в Нью-Йорк не больше десяти раз: на каток, в игрушечный магазин, в госпиталь — на консультацию к пульмонологу, но уж точно не в ресторан, тем более мясной, даже названия которого он никогда не слышал. Поэтому он промолчал, но мужчина и не ждал его ответа.
— В меню было всего два блюда: стейк до фунта и стейк больше фунта. Мне предлагали выбрать между куском мяса меньше полкило и больше полкило. Как ни пуст был мой живот после сорока двух километров, которые я пробежал на своих двоих, я взял меньше фунта и половину не доел.
Другой оттолкнулся от этого анекдота, чтобы выложить свою историю — воспоминание об обеде в Орландо.
— А я прилетаю в аэропорт, я был один, захожу в пиццерию и вижу в меню три вида пиццы: большая, маленькая и средняя. Я так хотел есть, что заказал большую. Официант спросил меня, сколько нас человек, я отвечаю: один. Тут он как захохочет. «Возьмите маленькую, только вам ее не съесть», — говорит. И он оказался прав: не пицца, а колесо от грузовика!
Уоррен покорно улыбался и впадал в отчаяние оттого, что ему нечего было возразить. Размер порций — вот все, что запоминалось от его страны. В качестве подтверждения третий заставил их вернуться в Нью-Йорк, на вокзал Гранд Сентрал.
— Мне сказали, что там поразительные морепродукты. Я отправился в «Джон Фансис», который мне рекомендовали как лучший рыбный ресторан города. Ужасное разочарование: там не нашлось ничего, кроме совершенно банальных вещей, морепродукты гораздо лучшего качества можно найти в «Таверне» у нас в Евре. Я иду на вокзал, чтобы сесть в экспресс на Бостон, где у меня была встреча с коммерческим директором фирмы. Времени час дня, до поезда куча времени. Я гуляю по подвальному этажу этого гигантского вокзала и натыкаюсь на устричный бар. Устрицы размером с бифштекс! Створки раковины — ну что твои пепельницы! В жизни такого не видал! Под стать вокзалу! Уоррен, ты бывал в «Устричном баре»?
Уоррен чуть не выложил то, что у него лежало на сердце: мне было восемь лет, когда мою семью выдворили из пятидесяти штатов Америки. Ему все труднее было смиряться с тем, что в нем видят будущего толстяка с интеллектом ниже, чем у моллюска в «Устричном баре», готового на все ради своего бога доллара, этакое безграмотное существо, считающее, что оно имеет право царствовать над миром. Он хотел сказать, как ему не хватает дома детства и окружающего мира, товарищей, живущих по соседству, и звездного флага, который его отец столько лет втаптывал в грязь. Уоррен жил внутри странного парадокса: он мог плакать, слушая американский гимн, и одновременно готовился создать внутри Штатов свой мафиозный штат, урегулировать отдельные проблемы, которые не давались политикам, и может быть, когда-нибудь заполучить свое место за столом в Большом доме.
Ускользнуть от этой беседы Уоррен мог, только дождавшись единственного события, способного вызвать всеобщее внимание: выхода отца. Но главное лицо сидело затворником на веранде, при плотно зашторенных окнах, и заставляло себя ждать. Магги чувствовала, как в ней закипает гнев. Фред свалил на нее всю работу, а жаровня так и не зажжена. Одни гости принимали его отсутствие как должное, веря, что писателю, хоть американскому, хоть какому, положено обставлять свое появление на публике по-особому.
Все ошибались.
Фред Блейк, сидя в позе Мыслителя, с волнением перечитывал параграф, который не давался ему несколько часов. Воспоминания подступили так близко, и срочная потребность записать их заставила его забыть про сорок пять человек, которые с нетерпением ждали с ним встречи.
Мой дед в 1931 году сидел за рулем одного из двухсот кадиллаков, арендованных легендарным Вито Генуэзцем для погребальной процессии, ехавшей за гробом его жены. В 1957 году мой отец, Чезаре Манцони, был в числе ста семи саро, приглашенных на Апалачинский конгресс, который закончился охотой на человека. Давайте говорить откровенно: разве судьба готовила меня к тому, чтоб играть на гитаре с хиппарями? Разве можете вы меня представить у проходной картонной фабрики? Разве стал бы я хранить сбережения на старость в обувной коробке? Разве стал бы я бунтовать и отвергать семейную традицию только для того, чтоб позлить отца? Нет, я вошел в дело, и более того, сделал это по собственному, свободному выбору, никто меня не заставлял, я гордился! «У человека всего одна жизнь», — сказал дядя Паули и подарил мне первый револьвер. Сегодня я знаю, что он ошибся: бывает и вторая. Надеюсь, оттуда, где он теперь находится, ему не видно ту жалкую тряпку, которой я стал.
Именно в этот момент он не изображал писателя на забаву публике, он чувствовал, что проходит самый первый этап работы, которая, может быть, придаст смысл всему, что он вынес, пережил и заставил пережить других.
— Сходи посмотри, что там делает твой чертов папаша!
Бэль скользнула на веранду, и обнаружила там Фреда — молча и неподвижно склоненного над машинкой.
На секунду ей показалось, что он мертв.
— Тебя ждут, папа. Так ты будешь разжигать огонь?
Он очнулся, привлек к себе дочь и крепко сжал ее в объятиях. Написание последней страницы совершенно вымотало его, исповедь делала его ранимым, и впервые за долгое время он почувствовал огромное облегчение, обнимая такое невинное существо. Они вышли к людям, он широко улыбался, из-под его руки выглядывала Бэль, гордясь своим отцом, и все лица повернулись к ним. Он поприветствовал гостей, извинился за опоздание, произнес несколько удачных шуток, чтобы расположить к себе соседей. Он подошел к грилю, где ему поднесли бокал бордо, прочувствованно выпил его маленькими глотками, не переставая готовить гриль в окружении горстки мужчин, пришедших ему на подмогу. Через сорок минут все куски мяса будут прожарены и начнется пир.
Беспрестанно и без приглашения являлись все новые и новые гости, от соседей слух распространился к соседям соседей, происходящее все более напоминало балаган. Удивленные таким оборотом дела и внезапной популярностью Блейков, лейтенанты Ди Чикко и Капуто связались с Томом Квинтильяни по мобильному телефону, прежде чем предпринимать что-то по своему почину. Шеф мчался по автостраде из Парижа и обещал быть на месте в течение получаса, а пока советовал им явиться на место и смешаться с гостями. Тогда они покинули пункт наблюдения и присоединились к празднику так, что никто не обратил на них внимания. Ричард для начала наложил себе полную тарелку еды и стал без зазрения совести уплетать ее.
— А что, нельзя, что ли?
— Если будешь стоять, как дурак, руки по швам, тебя быстро вычислят.
Аргумент возымел действие, и Винсент заработал локтями, прокладывая себе путь к зити.
Малавита с любопытством прислушалась к шуму, доносившемуся в подвальное окно, ее тоже потянуло выйти в свет. Мгновенье она как будто раздумывала — стоя, широко раскрыв глаза, вывалив язык. По зрелом размышлении она предпочла снова уснуть: ничего хорошего из такого тарарама все равно не выйдет.
Вечер и дальше мог бы идти в атмосфере спокойной и ничем не замутненной радости, если бы Фред вдруг резко не стал жалеть. Жалеть обо всем.
Пять человек — одни мужчины стояли полукругом возле жаровни и неотрывно смотрели на угли, которые отказывались разгораться, несмотря на сухую погоду, мудреное оборудование и усилия хозяина дома, съевшего собаку на приготовлении барбекю.
— По-другому надо было… Больше мелких щепок кладите, господин Блейк, рано вы уголь положили.
Говоривший имел на голове панамку и в руке банку пива, жил через два дома, его жена принесла пирог с оливками, а дети с криками бегали вокруг стола с едой. Фред одарил его улыбкой, которую едва ли можно было счесть любезной. Стоявший рядом холостяк, державший в центре городка агентство по недвижимости, подхватил с лету:
— По-другому надо было… Больше мелких щепок кладите, господин Блейк, рано вы уголь положили.
Говоривший имел на голове панамку и в руке банку пива, жил через два дома, его жена принесла пирог с оливками, а дети с криками бегали вокруг стола с едой. Фред одарил его улыбкой, которую едва ли можно было счесть любезной. Стоявший рядом холостяк, державший в центре городка агентство по недвижимости, подхватил с лету:
— Все вообще надо делать не так. Я вот не кладу древесный уголь, а разжигаю точно как камин, по времени выходит дольше, но уголь получается гораздо лучше по качеству.
— Надо делать не так, — принял эстафету чиновник, член муниципального совета. — Вы пользуетесь спичками, а спички токсичны, это вам не шутка. К тому же от них никакого толку, разве не видно.
Сам того не зная, Фред испытывал на себе теорему универсального применения, которую он сформулировал следующим образом: если где-нибудь один мудак решает развести костер, всегда найдется четверо других, чтобы объяснить ему, как это делать.
— Не скоро мы попробуем эту печеночную колбасу, — засмеялся последний и, не удержавшись, добавил: — Ничего у вас не выйдет с вашим поддувалом, я пользуюсь старым ручным феном.
Фред перевел дух, помассировал веки: его душила дикая вспышка ярости. В самый неожиданный момент Джованни Манцони, худший из людей, которыми он когда-либо был, взял верх над Фредом Блейком, свободным художником и местной достопримечательностью. Когда один из пяти мужиков, скучившихся вокруг огня, позволил себе заметить, что единственный выход теперь плеснуть керосину, Фред представил, что тот стоит на коленях и просит пощады. Он просил даже не пощады, а избавления от мук, просил, чтобы его прикончили. Джованни встречался с такой ситуацией несколько раз в жизни и не мог бы забыть того совершенно особого стона, с которым человек просит смерти, что-то вроде долгого воя, сходного с воем сицилийских плакальщиц, песнь, которую он узнал бы среди тысячи других по единой ноте. Ему бы хватило пяти минут, чтобы так же запел мужик, стоявший в двадцати сантиметрах от него, небрежно скрестив руки на груди. Что касается муниципального советника, то он медленно агонизировал, скорчившись в холодильнике в одном белье, как когда-то ирландец Кассиди, глава нью-йоркского профсоюза портовиков. Советнику муниципалитета досталось даже хуже, чем Кассиди, которого завалили куриными грудками, и он больше двух часов колотил в стенку морозильника, прежде чем отдать Богу душу и отпустить с поста Коррадо Мотта и Джованни, сидевших на крышке морозильника и развлекавшихся игрой в карты в ожидании, пока он преставится.
Не подозревая о невиданных пытках, которым подвергал его Джованни, человек в панамке сказал:
— Оно вообще не разгорится, там, наверно, остатки золы.
Фред мысленно перенесся в очень далекие времена: ему двадцать два года, босс дает ему приказ примерно наказать Лу Педоне, одного из посредников «пяти семейств», позволившего, в обмен на толстую пачку наркодолларов, зацепиться на Канал-стрит китайской триаде. В качестве вендетты и для урока остальным Джованни проявил недюжинную изобретательность: голову Лу обнаружили плавающей в аквариуме ресторана «Серебряная пагода», на углу Мотт и Канал-стрит. Самое удивительное — посетители ресторана только через несколько часов заметили, что аквариум смотрит на них остекленевшими глазами. Фред, теперь суетящийся и пихающий тысячи спичек под скомканную бумагу, увидел, как голова человека лежит в аквариуме, а нелепая панамка плавает на поверхности воды. Но испытание на этом не кончилось: другой тип, до того момента хранивший молчание, схватил поддувало и явочным порядком решил исправить положение, не спрашивая на то разрешения Фреда, гордость которого уже и так понесла в тот день немалый урон. Теперь ему понадобились чудовищные усилия, чтобы не схватить несчастного за волосы, не ткнуть лицом в гриль и не воткнуть ему шампур так, чтоб он в одно ухо вошел, а из другого вышел.
— Да уж, господин Блейк! Фразы, небось, писать легче, чем огонь разводить. Нельзя быть талантливым во всем.
В нескольких шагах от него Уоррен, по-прежнему маявшийся в плену разговора об американской кухне, вдруг услышал обращенный к нему вопрос, над которым он никогда не задумывался:
— А что такое настоящий гамбургер?
— Настоящий гамбургер? В смысле?
— Наверняка должен быть оригинальный рецепт. Надо ли класть кетчуп? Огурцы? Салат? Лук? Всегда ли мясо должно быть обжарено на гриле? Надо ли гамбургер кусать или его едят вилкой и ножом, раскрыв пополам? Что вы об этом думаете?
Уоррен ничего особенного об этом не думал, но ответил то, что пришло в голову:
— Настоящий американский гамбургер — жирный, если хотят жирного, огромный, если хотят наесться вдоволь, с кучей кетчупа, если вам плевать на диабет, с луком, если плевать на запах из рта, и горчицей, которую смешивают с кетчупом, если кто любит такой цвет, с листиком салата — для смеха, а если вздумается, можно добавить сыра, жареного бекона, щупальцы омара и пастилу, и тогда получится настоящий американский гамбургер, потому что мы, американцы, такие.
Магги, со своей стороны, отлично вела свою роль, эта барбекю-вечеринка была ничто по сравнению с некоторыми приемами на высшем уровне, которые она организовывала по приказу Фреда. Все тогда проходило при посредничестве супруг, которые передавали приглашения мужьям и распределяли их среди тех, кому полагалось. Барбекю у Манцони был не чем иным, как совещанием представителей мафии, сдобренным несколькими котлетками. Там принимались решения, о которых Магги предпочитала не знать. Ей даже выпало дважды принимать у себя самого Дона Мимино, саро di tutti capi,[2] который лично передвигался только в случае войны между семьями. В такие вечера ничто не должно было вызывать проблем, а идти тихо и размеренно, в обстановке откровенной и дружеской. Приходилось проявлять даже не дипломатию, а шестое чувство, приглядывать за всем и следить, чтобы мужчины могли без помех решить свои дела, а иногда и судьбу одного из себе подобных, закатав его в цементный блок. Магги отлично справлялась с таким упражнением. Чего было опасаться с ее многолетним опытом и среди французских гостей, которых погрешности ее вкуса только забавляли?
Между тем угли в конце концов вспыхнули, положив конец саркастическим замечаниям. Куски мяса жарились рядом с сосисками и благоухали, возбуждая аппетит гостей, которые все в большем числе подходили к огню. Фред понемногу расслаблялся, успокоенный тем, что в конце концов справился и разжег жаровню, несмотря на общее недоверие. Человека в панамке спас случай: сам того не зная, он был на волосок от чудовищной смерти, которая навеки прославила бы мирный город Шолон. Он даже попробовал мясо одним из первых и не смог удержаться от замечания:
— Хорошее мясо, месье Блейк, но все-таки надо было вам сначала подождать, пока угли хорошенько разгорятся, а уж потом выкладывать стейки.
У Фреда не оставалось выбора — мужчина в смешной панамке должен был умереть безотлагательно и на глазах у всех.
В штате Нью-Джерси человек в нелепой панамке двух недель бы не прожил, его бы с детства научили держать язык за зубами или подрезали бы его ножиком, заточенным как бритва, — вся операция заняла бы минуту, не больше. В Нью-Джерси, столкнувшись с настоящими плохими парнями, вроде Джованни Манцони, человек в нелепой панамке живо бы излечился от злопыхательства, враз отучившись подглядывать из-за чужого плеча с единственной целью давать комментарии. В Нью-Джерси господа всезнайки обычно доказывали свою правоту, не сходя с места, и желающих поучать оставалось немного. Джованни Манцони схватил кочергу, лежавшую на жаровне, крепко сжал ее в кулаке и стал ждать, когда человек в нелепой панамке обернется к нему и он нанесет ему удар в лицо, чтобы тот увидел, как смерть бьет его наотмашь.
И плевать, что Фред все разнесет вдребезги, что, убив этого человека, он подвергнет опасности жизнь близких, плевать, что теперь он уж точно вернется в тюрьму. Плевать, что меньше чем за двое суток пребывания в тюрьме его инкогнито будет раскрыто и Дон Мимино даст приказ уничтожить его. Плевать, что вся история Манцони снова вылезет на первые полосы газет и что Магги, Бэль и Уоррен не переживут такого позора и ненависти. Смерть и разорение семьи были ничто по сравнению с непреодолимым желанием заставить навсегда заткнуться человека в нелепой панамке.
В этот самый момент чья-то ладонь мягко легла на плечо Фреда, и тот обернулся, готовый ударить любого, кто помешает ему нанести удар.
Квинтильяни только что пришел. Крупный, сильный, спокойный, со взглядом, как у священника. Он почувствовал, как закипает ярость во Фреде, которого не мог контролировать никто, кроме него. Он знал, как реагировать на эту ярость, он знал ее наизусть, некоторые коллеги по ФБР даже считали, что у него особый дар. На самом деле особого дара не требовалось: Томазо Квинтильяни просто заговаривал старых демонов. В то время когда он с бандой приятелей шлялся по Малбери-стрит, цена человека равнялась сумме, обнаруженной у него в карманах. Если б осмысление жизни не привело его в ФБР, он с той же решительностью примкнул бы к рядам Коза Ностры.