Моран и Конвей уснули. Я опустил бронеколпак танка, включил кондиционеры и настроил аппаратуру. Экраны тускло засветились, показывая стены ущелья, и я с горечью подумал, что опустись "Гулливер" в районе нашего кратера, с нами мог быть сейчас специалист по Контактам… Но… "Гулливер" прошел мимо, и сейчас мы должны были надеяться лишь на себя… Впрочем, эти места давали достаточно информации. По крайней мере, где-то после полуночи я вдруг уловил ровный гул, будто через ущелье шла, обдирая каменные стены, волна холодного воздуха. Ветер?.. Может быть… Но почему я не видел пыли?.. Почему не летели со склонов камни?..
Почему не пронизывали ночную мглу искрящиеся ручьи камнепадов?
А шум усиливался. За какие-то минуты он вырос настолько, что я вынужден был переключить реостат телекамер. Моран проснулся, постучал длинным пальцем по прозрачной перегородке спального отсека и спросил:
– Ветер?
– Возможно.
– Почему "возможно"?
– Судя по реву, он должен достигать ураганной силы. Но в пределах видимости со стен не упал ни один камень.
– Ну, если такие ветры тут не редкость, они давно посрывали все, что могли сорвать.
– Возможно, – заметил я. – Но флюгер танка не отмечает никакого движения.
– Ветер идет поверху, – предположил Моран.
– Спи, Франс! Тебе еще предстоит дежурство.
12
"Ветер" бушевал всю ночь, но ничто в кратере не изменилось. Я убедился в этом, сравнив свежие фотографии со сделанными вчера.
Соблюдая все предписываемые инструкциями предосторожности, Даг Конвей и я добрались до ближайшей дыры в склоне кратера, стараясь не приближаться к металлическим полосам. Свет фонаря вырвал из тьмы куски базальта. Пыль… Ничего, кроме пыли! Собрав ее в специальный мешок, мы жгли ее на спектрометрах, расщепляли в анализаторах, но пыль тоже молчала.
И только микроскоп позволил нам рассмотреть все те же подобия спор, что были доставлены с Ноос еще "Гулливером".
Разочарованные, мы отправились с Конвеем во второй маршрут, не надеясь уже на находки, как вдруг что-то привлекло Дата к одной из самых низких дыр. Я видел, как напряглась спина Конвея, как он нагнулся над чем-то невидимым мне, и почти сразу раздался его восторженный голос:
– Гомер, я нашел автотрофа! [Автотроф – живой организм, использующий (в противоположность гетеротрофам, аллотропам, паразитам и сапрофитам) в качестве пищи только неорганические вещества.]
– Кого? – переспросил я.
– Автотрофа! И он поет! Как сирена!
Просигналив Морану, наблюдавшему за нами с танка, я направился к биологу. Его широкое лицо расплылось в улыбке. Большие глаза, широкие губы, даже морщинки на лбу – все счастливо улыбалось. Причиной этого счастья было нечто похожее на ссохшееся растение. Пучок плоских кожистых листьев, покрытый крошечными, металлически поблескивающими колючками… Но эти листья при моем приближении вдруг вздрогнули и медленно поднялись как узкие листочки электроскопа.
Конвей взглянул на меня и еще раз широко улыбнулся:
– Жизнь!
Конвей был прав. Эта штука действительно подходил? под общепринятую формулировку: "Жизнь – это высокоустойчивое состояние вещества, использующее для выработки сохраняющих реакций информацию, кодируемую состояниями отдельных молекул". Длинная фраза, но я специально ее привел – мысли человека иногда идут самыми необыкновенными путями…
– Что ж, Даг, – сказал я не без зависти, – ты и впрямь нашел автотрофа. Но при чем тут сирены?
– Ты разве не слышишь? Эта штука поет!
– Поет?
– Ну, шумит. А шум ее отражается от камней. Чем не пение? Наклонись.
Я наклонился и вслушался.
Низкое, еле различимое гудение, будто рядом со мной работал крошечный трансформатор, действительно исходило от жестких листьев сирены. Это трудно было назвать пением, но Конвей любил выражаться образно.
– Твой автотроф плотно прикреплен к камню. Как ввинчен, – заметил подошедший Моран. – И все-таки советую всем отодвинуться. И запомни, Даг. Ни сегодня, ни завтра я не позволю тебе раздирать это существо на анализы… Пока мы не убедимся, что оно не имеет никакого отношения к разуму, ты не тронешь его.
Отодвинувшись, мы продолжали смотреть на сирену. Лучше всего этот вид был описан самим Конвеем:
"Сирены Летящей – кустистые. Стебли прямые или слабо изогнутые. Часто стелющиеся. Диаметр стеблей – от трех до пятнадцати сантиметров. Сообщаются через соединительные трубки, расстояния между которыми иногда превышают двадцать пять сантиметров. Днища воронкообразные, прикреплены к камню. Я назвал автотрофов Летящей сиренами из-за их способности издавать звуки, рождающие среди скал странные отражения".
В этом описании весь Конвей с его стремлением все расставить по полочкам, классифицировать, определить, и все это как можно скорее… Но он был прав – сирена умела петь.
Низкое гудение, так напомнившее мне трансформатор, переросло в ровный гул, явственно различимый даже в пяти метрах от сирены.
Сирена пела.
Оставаясь совершенно неподвижной, она умудрялась испускать звуки, перебиваемые время от времени быстрым треском. В этих звуках, как ни странно, можно было уловить некие ноты, смазанные, растянутые, будто перед нами прокручивали валик доисторического фонографа. Потом гудение смолкло. Листья сирены вдзрогнули и опустились.
– Удивительно, – пробормотал Моран.
– Удивительно? – вскликнул Конвей. – Напротив, это пение ничуть меня не удивляет. В конце концов, у нас, на Земле, есть вещи более удивительные! Орган кобры, например, реагирует на инфракрасное излучение, обнаруживая разницу температур порядка 0,001°. Разве это не удивительно? А электрический орган некоторых рыб? Он реагирует на падение напряжения порядка 0,01 микровольта на миллиметр! А слуховой орган моли? Он реагирует на ультразвуковую локацию летучих мышей! А у некоторых насекомых чувствительность осязания вообще находится на пороге молекулярных колебаний. Даже человеческий глаз, Франс, способен реагировать на отдельные кванты света. Все это – итог специализации. Дело не в том, что сирена поет…
– А в чем же?
– Зачем она это делает?
– У нее есть враги на Ноос, – сказал я. – Она их отпугивает.
– Или привлекает. Чтобы сожрать, – предположил Моран.
– Ты думаешь, – прицепился к его словам Моран, – на Ноос есть и другие виды?
– А ты слышал о планетах, которые населяло бы лишь одно вот такое существо?
– Они должны быть! – с энтузиазмом воскликнул Конвей. – Должны быть!
Но как мы ни всматривались в глубину кратера, других сирен не было видно. Только камень. Голый камень. Камень и эти заиндевевшие полосы…
13
Я опять дежурил первым, и сирена, а может быть, хор невидимых сирен, устроила настоящий концерт. Возможно, присутствие танка раздражало ее и она пыталась отпугнуть нас, но в пении ее что-то изменилось. Будто подстраиваясь к моему слуху, она находила все новые и новые сочетания звуков, и я поймал себя на том, что слишком увлеченно вслушиваюсь в ее пение, усиленное приемной аппаратурой танка, в котором я находился.
А потом все нарушалось. Экраны начинали рябить, будто рядом врубали глушитель. Но зато начинали петь камни.
На Земле я не раз слышал, как поют пески. Когда ветер передвигает песчинки, гоня по пустыне дюны, они поют.
На Земле я не раз слышал эолову арфу. Достаточно двум скалам образовать проход определенной конфигурации, как струи воздуха начинают выводить в нем неожиданные рулады.
И еще я слышал голос подземных потоков – чистый, далекий, таинственный…
Но тут пели камни. Пели склоны. Пела горная цепь. Воздух дрожал, и в ночи, под сияющим кольцом астероидов, это было действительно необыкновенно. Я пожалел, что Моран и Конвей спали.
Наверное, поэтому я и не отреагировал сразу на голос Морана:
– Гомер!
"Что он делает там? – подумал я, всматриваясь сквозь прозрачное стекло бронеколпака. – Когда он успел выйти наружу?.." Как бы то ни было, Моран звал меня, и, накинув куртку, я поднялся по лесенка к выходному люку.
Уже собираясь взяться за рычаги пневматического механизма, я случайно бросил взгляд на прозрачную стенку спального отсека и замер. Моран и Конвей были в танке. Они спали!
Но ведь ни один звук не мог пронизать мощную звукоизоляцию танка! Значит, меня окликнули через усилитель приемника?.. Значит ли это, что я ослышался?
Возможно…
Сменяясь с дежурства, я сообщил Морену о случившемся. К сожалению, он отнесся к рассказу скептически и под утро, уступая место Конвею, не счел нужным передать ему мои слова.
14
– Трудно поверить, – сказал Конвей, когда Моран и я встали, – но меня кто-то окликнул сквозь броню танка! Явный бред! Это походило на голос Гомера, но звали меня снаружи! Я даже приподнял люк, но там никого не было. Да и не могло быть – вы спали.
Мы с Мораном переглянулись.
– Потом я решил, что это шутки сирен… – Голос Конвея стал умоляющим: – Франс, сегодня мы уходим из кратера и вернемся только через десять дней. Позволь мне взять один лист сирены. Он необходим мне, как биологу.
– Нет, – твердо заявил Моран. – Мы не знаем, что такое сирена. Если это и впрямь нечто вроде растения, со временем ты получишь его вместе с корнями. Если же это – живое существо, наше вмешательство может принести ему только вред. Представь, что нечто, явившееся с другой планеты, из чистого любопытства, отрывает тебе руку…
15
Итак, Моран запретил Конвею касаться сирены… В тот же день мы отправились к берегу океана. Если сирена обитала на Ноос не одна, рано или поздно мы должны были встретить и другие экземпляры. Одно только удивляло и настораживало меня – в пробах пород, которые мы брали в самых разных местах, не было признаков никакой органики. Это было, крайне странно, ибо имей планета когда-либо бассейны с самым ничтожным бактериальным заражением, мы непременно должны были натолкнуться на площади пород с включениями пирита. Кроме того, останки вымерших предшественников сирен должны были обязательно оставить скопления гипса с кальцитом… Но ничего этого не было! Даже мраморизованные известняки не содержали и намека на те обуглероженные бактериальные формы, которые характерны для всех древнейших сложений Земли, Не могла же, в самом деле, на большой планете существовать всего одна сирена! На Земле мы почти каждый год описываем множество видов насекомых, а всего нам известно более полутора миллиона видов растений и животных, большинство которых так или иначе оставило след в геологической истории… На Ноос же не было ничего! И, если верить наблюдениям, ничего и не могло быть!
Зато я сделал еще одно весьма интересное открытие: кора планеты содержала неимоверные концентрации полуторных окислов железа и марганца. То есть даже древнейшая атмосфера Ноос содержала в себе огромное количество кислорода. Это подтверждалось и полным отсутствием разрушения коренных пород – ни кварцитовидных песчаников, ни глин, превращенных в кристаллические сланцы, здесь не было…
Размышляя над своими открытиями, я невольно пришел к парадоксальной гипотезе, которую и высказал Конвею; планета Ноос всегда была необитаемой!
Конвей, выслушав меня, просто рассмеялся:
– А сирена?
– Я не нашел ничего, что подтвердило бы факт ее возникновения именно на Ноос.
– А споры? Я склонен их считать производным сирены.
Я знал, какой эффект могут произвести мои слова, но вытянувшиеся лица Франца и Дага превзошли мои ожидания:
– Я запрашивал результаты анализов, проделанных автоматами на боте. Все говорит о том, что еще триста-четыреста лет назад на Ноос не было ни спор, ни твоей, Даг, сирены!
16
Мои предположения, разумеется, требовали тщательной проверки. По приказу Морана Конвей и я часами сидели над образцами, пытаясь понять – откуда на Ноос столько свободного кислорода? На Земле, например, его существование можно целиком приписать фотолизу воды зелеными растениями. Не существуй этого процесса, кислород в короткое время был бы съеден дыханием животных и окислением минералов. Поэтому на планете, лишенной жизни, должен был существовать свой, совершенно особенный механизм, препятствующий исчезновению кислорода.
Я вновь и вновь повторял автоматам задание. Но их выводы оставались прежними – жизни на Ноос не существовало и не могло существовать. Только дневная поверхность планеты несла в себе некоторые количества таинственных спор, упорно не оживающих ни в каких питательных средах. Возраст этих спор колебался все в тех же пределах – триста-четыреста лет… Нелепо! Ни одно существо не может появиться на планете сразу и в такой форме!..
– Теоретически, – заявил Конвей, – конечно, возможно развитие какой-то одной формы. Но обычно природа создает целую цепь живых существ, каждое из которых годится в пищу тому или другому.
– Но ведь твои сирены – автотрофы. Они используют в качестве пищи неорганику. Может быть, это каким-то образом повлияло на столь странное однообразие?
– Нет, – покачал головой Конвей. – Даже автотрофы не могут существовать сколько-нибудь длительно без помощи грибов и бактерий.
– А пятьсот лет?.. – спросил Моран. – Можно пятьсот лет отнести к понятию "сколько-нибудь длительно?"
17
Конвей опять покачал головой:
– Надо искать. На Ноос должны быть по крайней мере еще какие-то виды сирен.
Конвей был прав. Следовало искать.
Но если Ноос и впрямь была заселена совсем недавно? Ведь существовала в свое время теория панспермии – случайного или преднамеренного разноса живого по всей Вселенной… Причем разнос этот мог быть действительно преднамеренным, по приказу, например, некоей разумной цивилизации.
Тогда, может быть?..
Когда назрел этот вопрос, Моран получил право увести нас с планеты. Но Моран этого не сделал. Он не мог уйти с порога, за которым только-только начало приоткрываться нечто неведомое. Так, наверное, не мог повернуть вспять свои корабли адмирал Беллинсгаузен, впервые увидевший ледниковые щиты Антарктиды.
18
И мы нашли сирен.
Издали их колония походила на осеннюю рощицу – голые, бурые стебли… Но стоило нам приблизиться, как плоские листья, до этого вяло обвисавшие вдоль стеблей, тревожно приподнялись, преобразив голую рощицу в непроходимые заросли.
– Один лист! – умолял Конвей Франса. – Мне нужен только один лист! При таком изобилии это же ничто, Франс!
Моран был неумолим:
– Мы не имеем права причинять вред ничему живому. Подожди, пока не станет ясна природа сирен.
– Но ведь мы не приблизимся к разгадке, разглядывая их со стороны. Мне нужен хотя бы лист!
– Нет!
19
Когда Летящая повисла над горизонтом и длинные тени от скал поползли к воде, я вышел на берег. Голые камни уходили в воду, вытягивались цепочками, показывая над волнами свои источенные водой гребни. Что-то тревожное было в катящихся по горизонту тучах, в самом плоскогорье, в вялых стеблях сирен, в кровавых бликах, мечущихся над океаном.
– Гомер!
Я поднял голову.
– Гомер!
Кричал Конвей. И, как мне показалось, кричал со стороны зарослей.
Тишина, прерываемая до этого лишь шорохом наката, вдруг наполнилась торопливой перекличкой сирен.
– Гомер!
Теперь меня звал Моран. Он бежал по берегу, сверху, от танка, и махал мне рукой:
– Где Даг?
Лицо Морана поразило меня. Оно осунулось, посерело, глаза были широко раскрыты. И он торопливо повторил:
– Где Даг?
Я неуверенно указал в сторону колонии:
– По крайней мере голос доносился оттуда… Но что случилось?
– Он ушел, не предупредив меня. И он взял с собой препарировальный нож!
– Даг! – крикнул я, поворачиваясь в сторону колонии.
Однообразно торопливая перекличка сирен была ответом…
– Даг!
Скрипучая нота выделилась из общего фона, но это не был голос Конвея…
– Он там! – с неожиданной уверенностью выкрикнул Моран и потянул меня за руку. Камни крутились под ногами, с океана несло соленой сыростью, но мы не замечали ничего, бежали, прыгая с камня на камень, и вдруг сразу остановились.
Сирены корчились.
Выстилая по камням плоские листья, они горбились, как худые коты. Потом над горбами вспухли клубы белесоватого тумана, какой бывает над открытыми склянками концентрированных кислот. Лениво клубясь, этот туман поднимался над листьями и вдруг начал медленно выпадать наземь нежными хлопьями, плотно окутывая бесформенную фигуру, шевелившуюся под дугами воронкообразных стеблей.
Холм, образованный хлопьями, уллотнялся, менял цвет. Он походил теперь на студенистую массу, внутри которой продолжались толчки и движения… Не сговариваясь, мы шагнули ближе и, когда студенистая масса стала почти прозрачной, увидели, что там, внутри, в дымчатых и медленных токах, в полном молчании, как в совсем ином мире, бьется Конвей. Я уверен, что он тоже увидел нас, потому что в глазах его отразились страх, изумление, растерянность. Но в этот момент прозрачное желе прекратило свои превращения и будто оледенело.
20
Теперь я должен напомнить читателям один опыт, хорошо известный тем, кто имел дело с микроскопом и хотя бы однажды заглядывал в удивительный мир амеб.
Двигаясь в капле воды, амеба сталкивается с другой, более мелкой, и начинает ее окружать своими длинными ложноножками. Меньшая амеба, естественно, вырывается, но агрессор крепко держит ее. Тогда тело жертвы начинает вдруг удлиняться, пока в самом узком месте не происходит разрыв. Счастливый обрывок жертвы удирает от хищника, а тот в это время заливает плазмой то, что успел заглотить. Вид у хищника спокойный. Не торопясь, плывет он в своей миниатюрной вселенной, и в это время проглоченный кусок амебы приходит в себя. Он мечется внутри противника, в его протоплазме. Больше того, собрав все силы, он прорывает наружную поверхность противника и вновь оказывается на свободе. Ошеломленный хищник бросается в погоню, но жертва начеку… На этом схватка заканчивается, и амебы вновь плывут в странных водоворотах их странного мира…