V
Спать Микитка пришел туда же на площадь за кучу сухого навоза, но место было занято. Постоял Микитка над спящим человеком. Темная куча, не отличишь от навозу, только две голых пятки блестели парой медных пятаков; месяц на них остановился.
— Кто здесь? Спишь? Мое место занял. Вставай, мое оно! — сказал Микитка. Поднялась голова, два других пятака заблестели — глаза, и зубы белым забором, как у лошадиного черепа,
«Такой на огороде у починского Кузьмы Кураки повешен, ворон пугать и куриц» — вспомнил Микитка.
— Твое, а по–моему мое! — ответила голова.
— Я много ночей здесь спал.
— А что с собой места не взял? Твое бы было.
— Куда его, это не сумка.
— Вот и получается, место не твое. Вчера твое, сегодня мое. Своим считаешь — возьми!
— Уходи ты!
— Отбей… трусишь? Ну отбей!
— Я завтра раньше тебя приду и займу.
— А я тебя выгоню, пером вылетишь — голова опустилась на сухой навоз.
— Захватил!
— И не дам никому, ты вот не сумеешь, у тебя всяк отнимет.
— Бессовестный! — упрекнул Микитка.
— Помалкивай! Мое, мое… Будишь, дам вот по шее! Нищенка, знаю я тебя, просить тебе пристало, пойди место попроси, — голова поднялась снова, — Чего караулишь: ждешь, чтоб ребра посчитал? Получишь.
— Мое ведь занял. — Микитка заплакал.
— Ах, ты плакса. Тянет одно, пошел!
Захватчик двинул Микитку в спину и ударил по шее.
— Получи на дорогу. Чье место? Твое? Поди вон их из домов выгонь. Сумеешь, твое будет. Да где тебе! Не забудь новое место с собой захватить, не то отнимут!
Микитка ушел с площади и прилег на крылечке, которое выходило на улицу. Проснулся он от толчка ногой, над ним стоял человек и говорил:
— Нельзя здесь спать, иди, ну–ну!..
— Куда? Некуда! — вырвалось у Микитки.
— Я не знаю куда, а здесь нельзя, мешаешь, видишь дом, живут и ход.
Пошел Микитка искать место, где не живут. «Ничье чтобы… В чужое чтобы не попасть» — думал он.
Злил его больше всего тот, что занял место за навозной кучей на площади.
«Разлегся, присвоил, поди отбей. Хозяин у дома, нельзя, а тот нахрапом взял».
Заснул Микитка под мостом, в сухой каменной трубе, проложенной для стока воды. В ней было удобно и пусто.
«Ничье, мое будет» — засыпая, радовался Микитка.
Под утро, когда занималась заря и в трубе посветлело, пришел мужчина.
— Подвинься, малец! — попросил он.
— Мое это место! — сказал Микитка.
— Ха–ха, твое… ничье! — человек расхохотался.
— Ну, ничье, а я занял…
— Вот и подвинься. Казенное, дорожное, вместе погонят, Ничье — вот и делись.
— И отсюда погонят? — спросил испуганно парень.
— Увидит милиционер, не оставит.
— Где же можно, ничье чтобы, и погнать было нельзя?
— Такого, пожалуй, не найдешь, а если и есть, так мало, редко. Свое иметь надо, без своего плохо! — человек лег рядом с Микиткой.
«Надо свое, и хлеб свой и место свое». Горько думал Микитка. А тот, который занял навозную кучу, злил.
VI
Микитка нашел дом, где записывали на кормежку, тот, в котором его бросил председатель. У закрытой двери стояла очередь голодающих ребят. Микитка встал в очередь. На стене над ним картина — Ребятам барыня кашу раздает. Голодающие ребята, а барыня на учительницу похожа. Видел ее Микитка, она по полю мимо табуна проходила и остановилась, послушала медный голосистый рожок. На картине было что–то написано. Силился понять Микитка, но не мог.
«Кормите все, я вот кормлю», — подумал он, — «А может и нет».
— Прочитать думаешь? По–американски написано, по–заграничному: Арой зовется, ребят голодающих рисовой кашей кормят, — сказал один из оборванцев.
Заглянул Микитка в лицо говорившему и спросил:
— Будто видел где? — Показалось ему лицо знакомым.
— Узнаешь? А я тебя сразу узнал. Шалавый ты.
— Нет, Микитка Неподпасок!
— По–моему шалавый, тихоня, вчера я тебя прозвал так. квартиру свою ты не мог отбить.
Обида подкатила у Микитки.
— Бессовестный ты! — крикнул он.
— Не шалавый, а ты шалавый, и везде тебя погонят, обижать будут, зубов у тебя нету. Зачем сюда?
— На кормежку записаться.
— Кусочки поперек горла стали. Где ночевал?
— Не скажу.
— Боишься? Говори, я не выгоню, на старой твоей квартире удобно. Съедят вот тебя, поймают ночью и сожрут.
— Тебя не съедят?
— Я убегу, отобьюсь, а ты тихоня.
— Ты кто?
— Иван Григорьевич Чаваев.
— В приют берут? Меня в приют общество назначило, — спросил Микитка.
— В приютах набито, то и гляди разорвутся приюты от ребят. На Ару зачислят, кормежку раз в день получай и… будь доволен!
Микитку, хоть общество и назначило, в приют не приняли, а зачислили на Ару.
Рисовую кашу и белые булки раздавала женщина, как на картине.
Чаваев ухитрился получить две булки и две порции каши. Глядя на него, Микитка пошел за второй порцией.
— Нельзя, нельзя, животик лопнет, другим надо, — отказала ему женщина и погладила по голове.
— Лучше бы каши прибавила, нечего посуху жалеть, — проворчал Микитка.
— А в Москве Ары дают сколь хочешь, — сказал один.
— Ты был там?
— Сказывают.
— Мало ли чего сказывают. Я вот и здесь досыта ем, — похвалился Чаваев, — а шалавым, в роде него, везде плохо, — и кивнул на Микитку.
Микитка поверил, что в Москве кормят досыта, забился в теплушку с прочими голодающими и поехал в Москву, чтобы досыта есть Ару.
VII
В Москве ребята не знали, что Микитка был Подпаском, Неподпаском, потом Шалавым обозвали его, и называли парня просто Микиткой. Присмотрелись к нему вокзальные ребята, как и ко всякому новичку, и решили из парня сделать для себя выгоду.
Поймал Микитку оголец Петька Косарь и сказал:
— Работать со мной будешь! Удивился Микитка.
— Не таращи глаза–то, лягушенок! На носу заруби — работать со мной будешь, не уходи с вокзалу. Уйдешь — во… теребочку задам, своих забудешь! — Косарь подошел ближе и поласкал: — для тебя же лучше, всех мы обучаем и тебя обучим. Кусошник ты, просишь?
— Прошу.
— А мы тебя деловым сделаем.
— Хлеб тогда свой будет?
— Свой, много хлеба!
— А ты кто?
— Петька Косарь — вокзальный оголец.
— О новичках заботишься?
— Забочусь, приучаю.
— А сам как, делаешь чего?
— Хлеб достаю, жратву. Все за жратвой бегают, и я не отстаю от прочих.
Не верил Косарю Микитка, что хлеб свой будет, а с вокзала не уходил, боялся угрозы. Вечером Косарь, Микитка и Колесо пошли красть дрова на склад по Гаврикову переулку. Склад под месяцем и фонарем был как снежная поляна.
Белеют доски и березовые дрова. Боязно итти под этот свет, заметят сразу человека. Обошли забор. Косарь прильнул к щелке и осмотрел двор.
— Никого нет. Вот здесь песок, сюда выкидывать будем. Микитка, ты вали через забор и поленья оттуда выкидывай, на песок чтобы попадали. Ну, ну, берись!
Косарь прислонился к забору и согнулся. Колесо на него, получилось что–то вроде лестницы. Микитка на Косаря, с него на Колесо, тому на плечи, вытянул руки и достал до края забора.
Легонько уперся в голову Колеса и перемахнул во двор на поленницу. Хрустнули дрова, каждое полено плотней прижалось к другому.
Микитка черной тенью поднимался над забором и перекидывал березовые поленья — белых лебедей. С густым кряком падали они на песок. Косарь и Колесо, как тени на экране кино, шарахались с поленьями через узенький переулок к развалившемуся дому. Там стояла двухколесная тележка и нагружалась дровами.
Вдруг Микиткина тень дернулась вниз и не выскочила больше.
— Красть дрова, разможжу!.. Не знаешь, что я за каждое полено отвечаю? — и железным костылем поднялась рука сторожа над Микиткой, но не ударила.
— С кем ты, кто там относит? — спросил сторож.
Микитка молчал и дрожал от страха.
— Не один, ведь, кто дрова подбирает? — настаивал сторож.
— Косарь и Колесо.
— Колесо? — чушь не мели!
— Ребята, зовут их Косарь и Колесо.
— Шпана?
— Вокзальные.
— Вокзальные! — протянул сторож, поднял кулак к Микиткину носу и проворчал: — Развелись, как черви. Грызут…
Сторож отказался от намерения задержать Косаря и Колесо. Они давно уже угнали тележку с дровами. Хотел он выместить свой гнев на Микитке, но мальчонка стоял испуганный и доверчивый, без намерения бежать. Глаза открыты и покорно смотрят на угрожающий кулак.
— Чего вот с него возьмешь? — раздумчиво сказал сторож. — Как же мне тебя выпустить? Ты, малец, не ходи воровать, лучше будет. На меня напал, добрый я, пугнул и все, а другой двинет, внутренности отшибет. Много сбросил?
— Немного,
— Этим живешь, воровством?
— Косарь повел, кусошник я, прошу.
— И то лучше, а чужое брать — чужое, уметь надо. Чужое, даром это не проходит!
— Бьют? — спросил Микитка.
— Бьют, за решетку сажают. Подымайся на поленницу и прыгай, ключ от ворот не у меня.
— Дяденька, здесь все чужое?
— Не знаю. Может и твое где есть.
— Нету моего. Ничье может есть.
— Ничьего нету, все к рукам прибрано.
— А свое как бы иметь? Мне ведь немного надо, хлеб один. Ночевать я на воле привык.
— Свое чтобы, работать надо.
— Работать?
— Да, да!
— Подпаском я в починке был, отказали…
— Прыгай, прыгай! — торопил сторож. — Не то хозяин нагрянет и скажет, что я дрова тебе сплавляю.
— Поддержи, дяденька, — попросил Микитка.
— Ну, ну, вали!
Микитка спрыгнул в песок и пошел переулком.
«И земля здесь чужая, в починках спать везде можно было, а здесь нельзя» — думал он.
Пошел Микитка мотаться по чужой земле, искать среди чужого ничье.
VIII
— А, Шалавый, выкрутился, здорово били?
Остолбенел Микитка, откуда Косарь знает его кличку.
— Не били, поругали и пустили, — ответил он.
— Легко отделался. Тихоня, ты, брат, Шалавый. На Сухаревку пойдешь работать?
— Чужое?
— Смешной — чье же? — Косарь весело захохотал: — Знамо чужое.
— Не пойду, чужое. Свое надо.
— Стянешь — и твое будет.
— Все равно. Увидят, побьют.
— Не попадай. Знамо побьют, не похвалят.
— Свое надо, чтобы не били.
— У буржуев только свое–то, у богатеев.
— У нас в починке у каждого,
— Они работают. Не пойдешь?
— Нет!
— Шалавый, толку из тебя шиш будет.
— А работать если?
— Воровать лучше, за работу мало дают, — Косарь повернулся и убежал.
Микитка ходил по городу и думал, что надо работать. Без работы человек, как лебеда в поле, никому он не нужен, рады его вырвать, а погибнет, не пожалеют, даже порадуются, что мешать перестал.
Припомнилось Микитке, как лебеду выпалывали в полях и огородах.
«Без толку, зря растет. Надо, чтобы не зря, по делу». Прояснилось у Микитки, понял он, что по делу надо жить, а не как лебеда.
Рабочие перебирали мостовую. Микитка подошел к ним и попросился, чтобы и его приняли перебирать мостовую.
— Какой ты работник? Мал, сколько лет?..
— Двенадцать.
— Тебе нельзя, такие не работают, каменная работа у нас, тяжелая.
— Я в деревне работал, скотину пас.
— Это под силу, туда бы и сейчас.
А работу Микитка решил найти обязательно, иметь свое дело для жизни.
«На чужое жить нельзя, гонят за него, бьют, лебедой ненужной на поле считают, а ничьего нету — одно выходит, одна дыра — работать и свое иметь».
На вокзале рабочие грузили небольшие ящики в вагон.
— И я бы мог, — сказал Микитка и взялся за ящик.
— Куда ты? — закричали на него.
— Попробую — смогу ли.
— Ну–ну, попробуй!
Микитка не только поднять, а и повернуть ящик не смог.
— Что, не берет?
— Не берет, — признался он.
— Гвозди в них.
Попробовал Микитка пилить дрова на станции, но скоро бросил. Выло не по силам и это. Остановился Микитка на вокзале у окна, за которым сидела девушка и постукивала машинкой. Машинка крутилась и разматывала бумажную ленту.
«Легкая работа» — подумал Микитка, «и я бы справился с этакой».
Девушка оставила машинку, подошла к Микитке и спросила:
— Что тебе, мальчик?
— Я бы мог по–твоему стучать, — сказал он.
— Нет не мог бы — хитро. — усмехнулась девушка.
— Одним–то пальцем, хитри? Стук–стук, стук–стук, во–от!
Микитка ногтем ударил в стекло.
— А бумажку машинка сама тянет.
— Не мог бы, бумажку читать надо, и написано на ней по–хитрому.
— Читать я не умею. Чего тут написано?
— Этого не знаешь, а говоришь, мог бы. Видал проволоки на столбах? Много их натянуто, по проволокам сила идет — электричество.
— Оно и горит? — догадался Микитка.
— И горит и машинку эту крутит. Я постукиваю, пальцем пишу, а сила эта в другом городе такую же машинку крутит, и пишет машинка мои слова. И письмо готово — перелетело.
— Перелетело, далеко?
— Куда угодно, телеграммой зовут такое письмо.
— И в починок послать можно?
— Куда угодно, по всей земле.
— Пошлешь мое письмо к дедушке в починок?
— Пошлю, только деньги надо.
— Денег у меня нету, так пошли…
Девушка подумала и сказала:
— Ладно, приходи завтра в эту пору, а теперь я окно закрою.
— Хорошая ты, добрая, — похвалил девушку Микитка и пошел в город.
Не нашел он за весь день никакой работы и пришлось просить ему чужой хлеб. Встал он в булочной у двери и протянул руку. Подавали обрезки, кусочки, довески. Маленькие тут же съедал Микитка, покрупнее берег для другого дня.
Приказчик заметил Микитку и махнул рукой:
— Уходи!
Не понял Микитка, подошел к нему, думал, что дадут хлеба, но приказчик взял его за шиворот и вывел на улицу.
— Здесь нельзя просить! — сказал он.
И пошел Микитка на Сухаревку, где было можно просить, где хоть и редко давали, но не хватали за шиворот и не гнали.
IX
Людским котлом кипела Сухаревка среди каменных домов города, плескалась о старую красную башню. Трамваи резали толпу людскую, а Мцкитка тянул к ней руку, ко всем и к каждому.
— Лови, держи их! — неожиданно плеснулся выкрик над площадью.
Мимо Микитки юркнул мальчишка и на протянутую руку кинул брюки.
— Передай, чужие — крикнул он. — Двигай дальше!
Обожгли руку чужие брюки, бросил их Микитка и сам в толпу, дальше от них, на край Сухаревки.
— Шалавый, где они? — появился перед Микиткой Колесо.
— Бросил.
— Бросил? У, пес, бросил. Честный, бросать тебе их дали? На переначку шли, не можешь ты бросить, передать должен. Шалавый! — Колесо двинул Микитку по лицу. — Сдеру твои, да куда они годятся, барахло. Пойми ты, что переначка, не моги бросать. Косарь тебе прибавит. Тихоня!
Микитка глотал слезы и жаловался кому–то:
— Воруй — одни бьют, не воруй — другие, и своего нет, и ничьего нет, чужое руки жжет! Одна дорога в починок, подпаском быть: шалавый, последний человек, лебеда.
Понимал Микитка, что плохо шалавому в Москве, ему здесь нечего делать, лебеда он.
X
Микитка стоял за окном, а девушка стучала машинкой, улыбалась и кивала:
— Посиди немного, кончу и тебе будем.
Он терпеливо ждал, как разматывалась белая бумажная лента.
— Давай твое, у тебя нет письма? — спросила девушка.
— Нету.
Она взяла бумажку и устроилась на подоконник. Микитка стоял рядом и говорил:
— Пиши. В починок Кугунур — Большое Поле подпаску дедушке Андрюше. От Микитки Шалавого письмо будет.
«Помнишь, дедушка, Микитку? Я тебя помню, и починки не забыл, а теперь вовсе вертаться задумал. Как меня председатель Миша оставил, бросил, вышло, я много спроизошел. Ару, американскую кашу, ел, добавки они не давали, на машине катил. Захватила она всех и бежать — бежать. Как лешак какой орет и дымом хлобыстает, ажно теплена из зеленой пихты.
«В Москве много чего есть, а только чужое все, прибрано к рукам и ночевать там, где хошь нельзя и за шиворот из булочных выводят.
«Чижолый, дедушка, чужой–то хлеб, камня чижалей. Ничье я искал, чтобы значит можно брать, и не били, и за шиворот водить нельзя, и кулак под нос нельзя. Не нашлось, всего помидоры, да огрызки яблочные ничьи, когда они на улице валяются. Брюхо с них подводит. Так что я, дедушка, хочу свой хлеб знать. И шиворот больно, особливо, если с ним вместе волосы прихватят. Болючие волосы на затылке, самые болючие!
«В Москве работы чижолые; каменные да гвоздяные, а то хитрые — с машинкой по чужой грамоте… В починке работа для меня самая подходящая, и прошу тебя, дедушка, подпаском меня взять. Скорняков исправился чай, миновала голодуха, и ты, дедушка, за главного будешь, я подпаском пойду, ни одной овечки не дам. Теперь я большой и уберегу. Похожу подпаском, а там, может, и надел дадут, свой будет хлеб, своя земля, не чужая. Чужой испробовал, не хочу. А Ваське Трубке от меня скажи, чтоб махалку мою он берег, не раскручивал и не давал никому. И хлестать тоже не надо, у меня три узелка на конце были, приеду я и сосчитаю. Расхлещет, сердиться буду и товарищем считать перестану.
«Дедушка, дедушка, рожок цел ли, не испортился ли? Здесь много–много коров пригнали, показывали горожанам, забыли они, какая из себя корова есть. Я глядел через тын. Одна, что твоя Белянка председателева. И лошадей тоже и свиней показывали.
«Поклон от меня, дедушка, тебе, до земли до самой, а еще почтенье совету передай и обществу просьбу мою великую: подпаском хочу быть, я уж изо всех сил стараться буду. И надел потом получить. Письмо это по машинке, по проволоке, электричеством полетит, барышня добрая оказалась, согласилась. Спасибо ей большое».