Много лет назад, в армии, три дембеля из соседнего взвода начали, озверев, сапогами месить молодого. Этого молодого кулаком можно было убить, он был маленький, тощий и – гордый. Молодому быть гордым нельзя. Николай заступился – хотя он был один и до дембеля ему было еще далеко: он знал, что если он не сделает этого, то он будет сволочью, – и резнул усатого Левченку так, что у того затрещали зубы… Ему тоже досталось – это он сейчас говорит: досталось, прошло уже десять… пятнадцать! – лет, а тогда это было не то слово – досталось… Вы всё книжки про гестапо читаете? ты пойди послужи – и выступи против дедов… То, что происходит сейчас, тоже плохо, и тоже надо ударить… только ударить надо – себя. Чтобы не чувствовать себя сволочью. Чувствовать себя. Странная мысль вдруг неповоротливо всплыла в его мозгу: получается, что он думает – о себе? Бирюкова уже не вернешь; если его, Николая, посадят, Сережка останется без отца, Светка без мужа – то есть всем будет плохо. Если не считать той добавки к пенсии, которую, может быть, получит семья Бирюкова. Но это ладно… а так получается: ты мучаешься угрызениями совести, тебе – плохо, и ты хочешь пойти и обо всем рассказать, чтобы тебе стало хорошо. Хорошо?… Ну, легко. То есть ты идешь – для себя. Если бы тебе было на все наплевать и ты бы пошел – это другое дело; а если тебе от сознания своей подлости плохо, то… Он окончательно заблудился, устал, ему было трудно думать, еще никогда ни о чем он так долго не думал. На душе лежала страшная тяжесть; он уже надрывался под этой тяжестью, у него больше не, было сил, он рвался сбросить эту тяжесть с себя – отдать ее людям… Чем больше будет людей, тем ему будет легче. А то уже просто нельзя.
Он открыл дверь и снял с вешалки куртку. Светка выскочила в прихожую, ударившись бедром о косяк.
– Куда ты?!
На нее было больно, жалко – и неприятно – смотреть.
– Надо.
Он нахлобучил шапку и наклонился, соединяя застежку «молнии».
– Коля, – прошептала жена и пошла на него. – Коля… куда ты?!
– Надо мне!… – зарычал он, терзая замок. «Молния» не закрывалась. – Чего пристала?
– Остановись! – вдруг тонко закричала Света, бросаясь к нему. Слышно было, как скрипнула дверь Сережкиной комнаты. – Что ты делаешь?! Что ты делаешь, ты подумай! Тебя же… – сорвалась в задушенный шепот: – …посадят!…
У него опять тоскливо заныло в груди… и тут же вскипела ярость: не сломаете! Он подавил ее, с ожесточением мотнув головой, и вслепую полез в сапоги.
– Сережа!! – закричала жена. Сережка тут же впрыгнул в дверной проем – маленький, тонкий, глазастый, с лицом цвета серой бумаги. – Сережа, Сереженька, проси папу! Коля, не уходи!…
– Замолчи-и!… – заревел он так, что ударило в уши. – Оставь ребенка в покое! Чего тебе надо?!
– Эгоист!… – задыхаясь выкрикнула она, сверкая залитыми слезами глазами. – А о нас ты подумал?!
– Все!
Она схватила его за рукав. Он зло, не жалея, сбил ее руку. Сережка заплакал.
– Николай!… Что ты делаешь… сволочь!
Лицо ее вдруг исказилось гримасой ненависти. Он быстро нагнулся, застегнул сапоги. Света прижала к себе плачущего Сережку.
– Иди! – полыхнуло в лицо. – Иди!… полудурок! – Он вырвал дверь; крик ударил в подъезд, гулко покатился по лестнице. – Но я тебя ждать не буду!… Слышишь?!
Он выскочил за порог, грохнул дверью, сломив слабое сопротивление с той стороны, и тяжело запрыгал вниз по ступенькам. Дверь щелкнув открылась.
– Слышишь?!! – резанул пронзительный крик. – Не бу-ду!…
X
Он вывалился из подъезда на улицу и широко зашагал через двор, растаптывая сочный скрипучий снег. У грибка он остановился, закурил, почувствовал жгучее желание обернуться – посмотреть на свои окна, – не посмотрел, пошел дальше, отмахиваясь полами расстегнутой куртки. Внутри него как будто что-то прорвалось – тяжесть выплеснулась, провалилась в эту дыру, на душе стало обреченно-спокойно. Снег поредел, медленно падали – как будто тонули, оседали на небесное дно – одинокие рыхлые хлопья. Идти было пять минут. Отделение милиции размещалось в первом этаже грубого, тяжеловесного трехэтажного дома; вход был за углом – из безжизненно-серой с густыми решетками окон стены выступало крыльцо в четыре ступени. На разъезженном и растоптанном в синюю слякоть кругу отдыхали припорошенные снегом машины. Наружная дверь оказалась открытой; ни одного человека не было видно; он не останавливаясь затопал по избитым в мясо ступеням. За открытой дверью оказалась еще одна – закрытая, гладко – без рисунка – обитая заштопанным в нескольких местах дерматином. Он толкнул эту дверь: за нею сумрачный коридор струился приглушенным линолеумным блеском; пахло крепкими запахами – ваксой, уборною, табаком… В глубине промелькнул – будто вспыхнул – малиново-красный околыш; смутная тревога на миг остановила его… он глубоко вздохнул – и зашагал по гулко застучавшему коридору.
Повернув за угол, он очутился в большой, перегороженной по длине коридора комнате. За деревянной коробчатой стойкой, наращенной пластинами оргстекла, перед облезлым металлическим пультом с какими-то рычажками и кнопками, сидел черноглазый и черноусый милиционер с погонами младшего лейтенанта и, нахмурившись, слушал телефонную трубку. У стойки снаружи, напротив него, стояли облокотясь еще два… мента, механически сказал Николай про себя, – рядовой и старший сержант; сержант стоял к Николаю спиной и повернулся, заслышав его шаги. У него было широкое как лопата, розовое лицо, усы колючей белесой щеткою и наглые, светлые, как лед, промытый в воде, серо-голубые глаза. Рядовой был совершенным мальчишкой – над верхней губой что-то смутно темнело. Николай остановился. Сержант оглядел его равнодушно и отвернулся. Дежурный, энергично пожав плечами, сказал отрывисто: «Да» – и бросил трубку на рычаги.
– Вам чего, гражданин?
Николай вдруг почувствовал, что осип – слова не могли протолкнуться через вспухший в горле комок… В окованную листовым измятым железом дверь – с круглой заслонкой глазка, слева по коридору – несколько раз тяжело ударили.
– Постучи, постучи, – ленивым тенорком сказал рядовой, чуть повернув тонкошеюю голову. – Долбо…
Николай кашлянул – не вышло… от этого разозлился – и, набрав в легкие воздуха, громыхнул так, что в коридоре загудело:
– Мне это… следователя.
Дежурный цвиркнул языком, цепко взглянул на него – и перевел взгляд на сержанта.
– Есть у нас кто-нибудь?
У Николая копром застучало сердце. «А если нет?…»
– Трифонов, кажется, был, – басом сказал широколицый. – Если не ушел.
– Пройдите по коридору налево, комната номер пять. – В пульте перед дежурным что-то запищало, защелкало. Он снял трубку, застыл лицом. – Сорок восьмое, дежурный слушает. Что?…
Николай сказал: «Спасибо» – и пошел по коридору. На стенах висели какие-то плакаты, постановления, рисованные портреты милиционеров с одинаково ясноглазыми, благородными лицами. Два, три, четыре… пять. Дверь была не заперта – не до конца утоплена в проеме коробки. Он остановился, снял шапку, вытер увлажнившийся лоб. Вдалеке, у входа, хлопнула дверь; что-то зарычало, затопало, заскользило по полу – как будто тащили мешок… «иди,… твою мать!…» – надсаживаясь, заревел кто-то сорванным голосом; тупо зачмокали подкрякивающие удары – кто-то хрипнул, забил ногами, завыл, давясь матерной руганью… Николай стиснул зубы и, постучавшись, вошел.
В небольшой светлой комнате (давили контрастом толстые прутковые решетки на окнах), за однотумбовым, тесным для груды разбухших папок столом, сидел парень лет тридцати – широкоплечий, худощавый, светловолосый, с казалось веселым – и чуть насмешливым – простецким лицом. Николай удивился – следователь? – и почувствовал облегчение: надеть на него спецовку – и за станок… Парень – он сидел над открытой папкой и что-то писал – поднял на него слегка раздосадованные глаза.
– Вам кого?
– Мне следователя, – сказал Николай.
– Ну, я следователь, – сказал следователь и дописал на листе бумаги несколько слов. – Слушаю вас. – Он клюнул бумагу дешевой тридцатипятикопеечной ручкой с искусанным колпачком и поставил хвостатую точку – но ручку не отложил, нетерпеливо завертел между пальцами.
– Я хочу… сделать заявление, – сказал Николай. Сейчас, когда, казалось бы, он бесповоротно должен был перейти черту, он не испытывал ни сомнения, ни раскаяния, ни тем более страха – только огромное, освобождающее облегчение… Энергичное, ясное, немного даже разбитное лицо сидящего перед ним человека располагало его к себе: с этим своим лицом он казался не только и даже не столько следователем, сколько просто человеком, которому можно и нужно все рассказать.
– Садитесь, – сказал следователь. – Что у вас?
Николай сел на стул. Они оказались одного роста; следователь был здоровенный парень, серый в крупную лиловую клетку пиджак сидел на его плечах как влитой.
– Вам кого?
– Мне следователя, – сказал Николай.
– Ну, я следователь, – сказал следователь и дописал на листе бумаги несколько слов. – Слушаю вас. – Он клюнул бумагу дешевой тридцатипятикопеечной ручкой с искусанным колпачком и поставил хвостатую точку – но ручку не отложил, нетерпеливо завертел между пальцами.
– Я хочу… сделать заявление, – сказал Николай. Сейчас, когда, казалось бы, он бесповоротно должен был перейти черту, он не испытывал ни сомнения, ни раскаяния, ни тем более страха – только огромное, освобождающее облегчение… Энергичное, ясное, немного даже разбитное лицо сидящего перед ним человека располагало его к себе: с этим своим лицом он казался не только и даже не столько следователем, сколько просто человеком, которому можно и нужно все рассказать.
– Садитесь, – сказал следователь. – Что у вас?
Николай сел на стул. Они оказались одного роста; следователь был здоровенный парень, серый в крупную лиловую клетку пиджак сидел на его плечах как влитой.
– Значит так, – сказал Николай. Следователь несколько раз ручкой постучал по столу. – Я электромонтер. Работаю в цеховой подстанции, на «Авангарде». Два дня назад убило моего сменщика. Током.
Он остановился и посмотрел на следователя. Тот бросил ручку на стол.
– Так.
Он так просто, безо всякого выражения сказал это так, что Николай в первую минуту смешался: человека убило – «так…» – как будто белье с веревки украли. Замешательство быстро прошло: ощущение, когда он говорил, было таким, как будто с каждым словом его с сердца катился камень.
– У нас там есть щит управления, с рубильниками. Через него идут кабеля. Когда он пришел на смену, один рубильник был выключен. Я перед этим ковырялся на линии и выключил. Он это видел… ну, что рубильник выключен. Он пришел за десять минут до начала смены и расписался в журнале, а стол с журналом прямо напротив щита. Бирюков его фамилия. Алексей… Михайлович Бирюков. Ну, мы поздоровались, туда-сюда, и он ушел в цех. Я досидел свои десять минут… даже еще лишние пять минут прихватил – но он за это время к щиту не подходил, это точно, у меня дверь была открыта, я бы увидел… это я говорю не для того, чтобы там чего, а просто – как оно есть. Ну вот, я посидел, расписался в журнале и… и… вот этот самый рубильник и включил. Был выключен, я его сразу после обеда выключил, поработать хотел, а перед уходом обратно включил. Чтобы было как было. Ну… как должно было быть.
Следователь откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столу.
– Ну вот… – Николай запнулся. На заводе он затвердил для себя, что ничего не знает о выпивке Бирюкова, и сейчас привычно об этом хотел умолчать, – но потом сообразил, что здесь надо рассказывать все, что было… иначе зачем он пришел? – Так вот… Сменщик мой был – выпимши. Самую малость – так, подлечился после вчерашнего. Но с собой он принес бутылку, я потом ее пустую нашел… и экспертиза показала, что он много выпил. В общем, он выпил и… я думаю, он запомнил, что рубильник, когда он пришел, стоял на нуле, и не стал проверять. Ну, крепко выпимши был. – Вдруг ему стало жарко – и стыдно. – А может, и не поэтому… может, просто подумал: ну, кто его может включить?… И полез в сеть. Ну, его и… ударило.
Николай замолчал, поглядел две или три секунды на пол – и с вдруг застучавшим сердцем поднял глаза на следователя. Тот сидел и смотрел на него – с выжидающим и как будто даже скучающим выражением… Николай тоже стал смотреть на него. Наконец следователь сказал:
– Так.
– Все, – сказал Николай.
– Та-ак, – с ударением сказал следователь. – И чего вы хотите?
– Я?… – растерялся Николай. – Я… ну, как? Я когда расписывался в журнале, врубил ток. Он об этом не знал, думал, что ток выключен. Стало быть… я виноват, что его… убило.
Следователь вдруг переменился в лице – удивленно посмотрел на него.
– Ну, а… я чего-то не пойму. У вас на заводе должна быть создана комиссия по расследованию несчастного случая. Зачем вы мне все это рассказываете?
– Комиссия создана…
– Ну, а заключение у этой комиссии есть?
– Есть. Погиб по… собственной неосторожности. Выпимши был.
– Ну так, значит, комиссия признала правильными все эти ваши включения-выключения рубильника?
– Да она об этом не знает, – сказал Николай. – Откуда ей знать? Человек лежит, рубильник включен, экспертиза показала – выпимши… Все.
– Ни хрена не понимаю, – откровенно сказал следователь. – Вы говорите, что включили рубильник. Так?
– Так.
– Ну, так что вам в комиссии сказали? Я же не могу знать всех этих ваших правил по технике безопасности. В чем она вас обвиняет?
– Да кто обвиняет-то? – удивился Николай. – Я же вам говорю – никто об этом не знает. Этого никто не видел. Я расписался об окончании смены, включил рубильник и ушел. И все.
Следователь откачнулся от спинки стула, не отрывая глаз от его лица, и уперся локтями в столешницу.
– То есть никто не знает, что вы там… включили?
– Нет.
– И не узнает?
– Почему не узнает, я вот вам говорю. Следователь нахмурился и средним пальцем постучал по столу.
– А… зачем вы это мне говорите?
Он спросил это негромко, взял со стола ручку и поджав губы посмотрел на нее.
– Да потому что… тяжко, – сказал Николай. Он сказал это свободно, как другу, – у следователя было хорошее лицо. – Весь завод зудит: пьяный был, пьяный… А пьяный, не пьяный – если бы я ток не включил, он бы живым остался.
Следователь мотнул головой, достал пачку «Явы». Николай вытащил свою – он тоже курил «Яву». Следователь щелкнул зажигалкой, дал прикурить ему, сам прикурил – и двумя конусными голубоватыми струйками выпустил дым из ноздрей.
– Значит, вас совесть заела?
– Ну… вроде так, – тихо сказал Николай. Следователь опять мотнул головой, опять затянулся.
Дверь вдруг открылась – заглянул широколицый сержант.
– Александр Васильич, там Кондратьева привезли.
– О! – сказал следователь, – недолго побегал… Ну, пусть посидит. – Сержант закрыл дверь. – Так… Вы должны были включить рубильник?
– Ну, мог включить, мог и не включать. Нагрузки на кабеле в этот день не было, участок на ремонте. Тут вообще… тут вот еще что. – Следователь вдруг нахмурился, и Николай напрягся. – Конечно, нарушение инструкции было. По инструкции мы должны вдвоем обойти зал, проверить соответствие записей показаниям приборов, вдвоем подойти к журналу, расписаться – сдал, принял… но кто же так делает? Конечно, если у меня что открыто, я обязательно покажу, запишу, – а так… Я ушел – расписался, он пришел – расписался… – Следователь вздохнул, помаргивая и поднимая брови. Николай заторопился. – Ну, дело здесь вот в чем. Конечно, он выпимши был, поэтому не проверил рубильник, – ну, кто же вот так с трезвой головы не проверив полезет под ток? Но по-человечески я должен был его предупредить: Леха, вот ты, может быть, видел, что второй кабель выключен, так я его запитал. Ну… именно на тот случай, что ли, если он так наберется, что счетчик от амперметра не отличит. А я… не предупредил.
– Через сколько времени после вашего ухода его ударило током?
– Ну… по экспертизе – примерно через два, два с половиной часа.
– Так, – решительно сказал следователь и потушил сигарету. – Вас как зовут?
– Николай. Николай Иваныч.
– Так вот, Николай Иванович. Что вы от меня хотите?
– Ну, я не знаю что… Как – что? Я виноват, значит, того… Заводите дело.
– Никакого дела я заводить не буду, – с расстановкой сказал следователь. – И… все.
– Почему?
– Вам что, посидеть захотелось?
– Да нет, конечно, – сказал Николай и опустил голову. – Конечно, нет. Но…
– У меня вот здесь, – следователь хлопнул ладонью по столу, – четырнадцать дел. На одного. Два убийства. Приходит человек, увидевший какую-то причинную связь между одному ему известными действиями и несчастным случаем, и говорит: посадите меня. Ты меня извини, – следователь легко перешел на ты, – но таких, как ты, надо в пробирках специально выращивать. А не сажать.
– Но я же виноват, – пробормотал Николай.
– В чем ты виноват?
– Ну… не предупредил. Следователь посмотрел на часы.
– Так. Вот смотри. Я достаю пистолет… – пистолета он не достал, а положил, пристукнув, на стол свою большую с длинными белыми пальцами руку. – На твоих глазах вынимаю обойму и кладу пистолет на стол. Ты уходишь. Через два часа приходишь с товарищем, пистолет лежит, меня нет. Решил попугать товарища, взял пистолет, передернул затвор, наставил на него – бац!… – замертво. Я за эти два часа пришел и пистолет зарядил. Кто виноват? Я?
– Я виноват, – заволновался Николай. – Что я, дурак, что ли? с оружием шутки шутить…
– А он что, дурак – лезть не проверив под напряжение?
Николай шумно вздохнул. На душе стало совсем легко.