Было слышно, как он встал и заходил — упруго, раздраженно-наигранно.
— Таков мой долг. Таков мой долг. Назвать пред вами, девственные звезды, ее вину… — продекламировал он.
Галка фыркнула. Отелло! Молись скорее, я не помешаю…
Она закинула тапочки в угол к весам, огляделась, подмигнув ходикам в виде кота, зыркающего туда-сюда большущими глазами. Ну, вроде все.
Нет, голову еще высушить.
— Можно? — с полотенцем в руке Галка приоткрыла дверь.
— Пожалуйста, — Гриша широким жестом обвел комнату.
Дескать, ваше это все, никаких прав препятствовать не имею.
— Такой дождь… — извинительно сообщила Галка. — Вся вымокла. Засопливлю, закашляю, заболею…
— Могу согреть.
Шарыгин развел руки для объятий.
— Предпочитаю общество фена.
Галка отодвинула напружиненную руку плечом, протиснулась, хлопнула ладонью по выключателю. Гриша вспомнил Карлсона.
— Галочка, — повернулся он, оттопырив губу. — А как же я? Я же лучше собаки… тьфу! Лучше фена.
— Увы вам.
Она закрыла дверь за собой.
Шарыгин еще поскребся ("Я и калорифера лучше"), затем отстал. Несколько секунд Галка прислушивалась к звукам в коридоре, скуксилась, повернула кран.
Вода зашипела в раковине, плюясь на белые эмалевые стенки.
Галка подставила ладонь, отдернула, ай-яй-яй, подрегулировала температуру. Холодной, честно, за день достаточно.
У-у, дурында! — сказала она своему отражению.
Зеркальная Галка кусала губы. Капли на бровях, капля на носу. Волосы как уши у спаниэля. В глазах усталость и задумчивость.
Прынцесса!
Галка накрутила челку на палец. Эк тебя на принцев-то тянет! Уже даже на нарисованных. Может, это психическое отклонение какое-то? Принцефо… Нет-нет, принцефилия. Принцемания. Закладывается в детстве.
А время идет. И никого на горизонте, даже завалящего шевалье. То ли разбежались все, то ли прекратили рождаться.
Эх, сходить что ли снова на Ломаную?
Дикий смех заклокотал в горле. Ой, держите, держите! Да не меня, смех держите, смех!
Но хохот уже проскочил сквозь пальцы, брызнул, рассыпаясь, от зеркала, задробил. Громкий, зараза!
— И-го-го!
— Галочка, у тебя там все в порядке?
Шарыгин — тут как тут — подергал дверь. Как бы не сломал в благородном порыве.
Шпингалет, слава богу, крепкий попался. Не поддавайся же ты никому! От этой мысли она и вовсе всхрапнула будто лошадь.
Удивленный двойник в зеркале широко раскрыл глаза.
Неожиданно, да? И так, оказывается, можем. Какие все-таки ресурсы скрытые в организме бродят. Как лошади в тумане. Лошадка-а-а!
— Галочка, что ты там делаешь?
— Ржу!
Она включила фен.
Фен загудел. Раструб дохнул горячим. Мурашки вприпрыжку побежали со лба к затылку, подгоняемые воздушной струей. Правую половину, левую половину. Макушку. Хорошо. И в ухо. Ну-ка, шепни. У-у-у.
Галка прижмурилась от удовольствия.
И замерла. Погодите, неожиданно пришло ей в голову. Так вот отчего соседка Тамара Леонидовна смущалась! Так вот что за хитринки плавали в ее глазах!
Уж не хотелось ли ей как бы невзачай свести меня со своим родственником? Ха-ха, а я тут с Шарыгиным! Паспорт ваш…
Проявила бдительность.
Вот же, кстати, фамилия. Прынцик. Александр Сергеевич.
Галка растрепала волосы и и в последний раз прошлась по ним феном. Почти принц.
А вдруг — судьба?
Заныло под сердцем. Сладко и больно. Мягко потекло в низ живота.
Нос длинноват. Нос делает его лицо пустым, чуточку впалым, а подбородок — маленьким, не выраженным. Но глаза впечатление исправляют. Внимательные глаза, ореховые.
И так серьезно: "Прынцик".
Галка выдернула вилку из розетки. Басовитое гудение сменилось пронзительной тишиной. Расческа. Крем на тыльную сторону ладоней. Растереть. Крем на скулы. Мягко пальчиками. Во-от, уже более-менее.
Дурында, конечно, но подсушенная. Посвежевшая, оценила себя Галка. Впрочем, нет, не бывает дурынд второй свежести, это вздор, это нас кто-то обманул.
Она не удержалась и щелкнула отражение по носу. Отражение в ответ показало язык. Развеселилось, смотри-ка.
— Восстань, Афродита из пены морской! — неожиданно пропел из-под двери Гриша. — Голодный Григорий наполнен тоско-ой.
Слуха у Шарыгина не было.
Галка торопливо стянула юбку, блузку и запаковалась в домашний халат. Квадраты желтые, квадраты коричневые. Сплошной абстракционизм.
— Еще чуть-чуть!
Шея из ворота, из квадратов — белая.
— Ушиблен доско-ой… — продолжил рифмовать и подвывать Шарыгин.
— Чего?
— Раскинул мозго-ой…
Галка, фыркнув, схлестнула концы пояса. Мозгой, ага. Патронным звоном выстрелил шпингалет.
— Какой вы, господин Шарыгин, все-таки нервный.
Гордо задрав подбородок, она сразу направилась в кухню.
Электричество высветило восемь квадратов, на которых уместились стол, два стула, холодильник с одиноким магнитиком "Суздаль", газовая плита, мойка и буфет. Стены желтоватые, поверху — зеленый бордюр.
Шарыгин встал за спиной.
— Ах, Галочка, между прочим, актер, если он, конечно, хороший, небесталанный актер, не какой-нибудь Песков, и должен быть нервный. Он же чужие жизни проживает, не свою. Он перманентно в стрессовой ситуации находится. Выдай-ка нагора негодяя и проходимца, найди в нем человеческое, заставь зрителей корчиться от стыда узнавания…
— А женщины-артистки? — Галка достала из буфета кастрюлю. — Им ты отказываешь в нервическом праве?
Шарыгин посмотрел, как она наливает в кастрюлю воду.
— О, женщины — притворщицы по натуре. Где-то читал, что они — опять же перманентно — имеют шизофренический склад характера. То есть, как минимум двуличны. Поэтому перевоплощение изначально дается им легче и не требует больших психических затрат.
— А ты, оказывается, сексист!
Галка поставила кастрюлю на плиту, зажгла газ.
— Ну-у, нет, не сексист, — Григорий оседлал стул. — Я просто считаю, что мужчины нуждаются в понимании не меньше женщин. Вот ты сказала, что я нервный… — он, прервавшись, проследил, как булькают, опускаясь в воду, сардельки — одна, вторая, третья. — С некоторым небрежением сказала. Как будто это не достойно мужчины. А разве у меня не было причин?
Галка достала из холодильника сваренную вчера картошку.
— Гриш…
— Нет-нет, давай разберемся! — Шарыгин, дрогнув губой, сцепил пальцы на спинке стула. — Любите вы уходить от ответа.
— Гриш, это лучше со Светланой…
— Вот! — горько сказал Шарыгин. — Все вы так! А я ведь — чтобы это самое напряжение снять! Меня выслушай, и я успокоюсь. Но где там!
Он спрятал лицо, боднув лбом пальцы.
Галке почему-то представилось, что там, за спинкой, Шарыгин жутко гримасничает, разминая мышцы, растягивая губы, подпуская влаги в глаза. Пробует лицом то обиду, то укор, то оскорбленную невинность. Может быть даже не потому, что хочет произвести на нее впечатление, сколько потому что привык играть в себя и в жизни. И эмоции сразу, с нахлеста, кажутся ему неестесственными. Как же без репетиции? Вот так, с поезда? Увольте!
Господи, опомнилась Галка, чего это я?
— Гриш…
— Что? — буркнул, не поднимая головы, Шарыгин.
— Тебе сколько сарделек?
— Три.
И три сардельки, сколько их и было, уходят льву театра, звезде сцены Шарыгину Григорию Валентиновичу! — грянуло у Галки в голове голосом циркового шпрехшталмейстера.
Фанфары там, барабаны.
Ну и ладно, она и картошку поест.
— А картошку будешь?
Гриша поднял голову.
Как есть — слеза в углу глаза.
— Все вы гоните меня, — сказал он, кривя рот. — Всем вам что-то от меня да нужно. Нет, я не против, пользуйтесь, не убудет. — Голос его сорвался, сделался всхлипывающим. — Но когда я… по неразумию, по надежде прошу от вас того же… малой толики… участия! Хр-рым… Да, всего лишь участия… вы же мне и отказываете! О, как это обидно!
Шарыгин закрылся ладонями.
— Не могу! Не могу! — глухо забубнил он. — Люди, люди, что с вами стало? Где вы есть? Что вы сделали с собою?
Галка уже испытывала такое.
Когда понимаешь, что участвуешь в какой-то мистерии, в каком-то запрограммированном событии, но сопротивляться этому не можешь. Собственная воля сжалась в горошину, спряталась в солнечном сплетении, а, может, и под коленку, пищит, болезная, протестуя, а ты все равно идешь и делаешь то, что от тебя ждут.
Будто через турникет — участок с трамвайным движением, блестят на солнце рельсы, и Аннушка уже разлила масло.
И никуда, никуда!
Так было в школе, в самодеятельном театральном кружке, где ей досталась роль людоеда в "Коте в сапогах", и ей никак не хотелось превращаться в мышку, потому что глупо и обидно, и сейчас за кулисой тебя и "съедят". Так было на похоронах родственников — сиди, ешь, поминай, смотри на мертвеца, даже если в глаза его живым не видела…
Гриша тряс гривой, всхлипывал, и Галке, бросив готовку, пришлось встать с ним рядом и успокаивать, успокаивать, успокаивать, оглаживая крупные, подзаплывшие жирком плечи.
— Гриш, ну что ты, Гриш…
Шарыгин поймал ее ладонь.
— Понимаешь, — заговорил он, не оборачиваясь, словно не ей, а кухонному окну, в гипотетический зал, — никому ведь нет до меня, до моей души дела. Ведь как вышло, что Светка меня выгнала? Что я там выпил — мизер, грамм триста. Я не Песков, не Кулибаба, чтоб глушить… Меня вообще больше от нервного истощения шатало, чем от алкоголя. Да и алкоголь тот… сивуха…
Он вздохнул.
Я должна, сказала себе Галка. Я выслушаю. Дол-ж-ж-ж-на. Это ж-ж-ж неспроста. Господи, почему он не может помолчать?
Может, огреть сковородой?
Водопад из картофельных долек на фоне обоев должно быть очень красив.
— Да, — продолжил Шарыгин, не давая Галке освободить ладонь, — наверное, я позволил себе лишнего. Даже такого мягкого человека, как я…
Галка вдруг подумала, что все, все повторяется в ее жизни.
Сколько? — почти три года назад Гриша вот так же жаловался на судьбу, на мягкость, на невозможность выговориться, только вместо квартиры декорациями служила гримерка, и Галка состояла на службе менее месяца, шарахалась всех и вся, и Шарыгин был…
О, Шарыгин был небожитель!
Тогда ставили "В ожидании Годо" Беккета, и подстать абсурдистской пьесе лицо Шарыгина, играющего Эстрагона, было с помощью грима превращено в изломанную, свинцово-серую маску, казалось, постоянно кривящуюся, с заползающим на лоб черным левым глазом.
Посланная к нему, она влетела в гримерку с минеральной водой и оторопела.
Шарыгин печально посмотрел в зеркало, чему-то кивнул и сказал ей:
— Подойди.
— Я? — спросила Галка.
— Кто ж еще? — усмехнулся он. — Новенькая? Что-то ты часто мелькаешь в театре.
— Да, меня взял Федор Арсеньевич.
— А-а-а, по набору, значит, — многозначительно протянул Шарыгин. — Как я тебе?
— Очень-очень, — сказала Галка и, приблизившись, поставила воду на столик. — Ваша вода.
— Спасибо, — величественно кивнул Шарыгин.
Грива у него была убрана под парик, тоже свинцово-серый, в клочках пронзительно-желтых волос. В парике он казался постаревшим.
— Я пойду? — спросила Галка, краснея под немигающим, пусть и отраженным взглядом звезды.
— Погоди, — попросил Шарыгин и продекламировал: — "Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду". — И без паузы поинтересовался: — Массировать умеешь?
— Что? — заслушавшись, не сразу переключилась Галка.
— Массировать. Справа. У шеи, — скривился в зеркале Шарыгин.
— Сейчас.
Она подступила.
Шарыгин чуть приспустил с плеч кургузый пиджак.
— Вот-вот-вот, — быстро заговорил он, когда Галка принялась неумело нажимать на его кожу пальцами. — Правее еще.
А потом также, как сейчас, поймал ее ладонь.
— Ты никому не скажешь?
— Нет, — пискнула Галка, вся внутри похолодев.
В голове вспыхивали и гасли гнусные картинки: Шарыгин держит ее, Шарыгин рычит, Шарыгин пытается ее поцеловать, а она отбивается от рук, забирающихся под юбку. Ну а как еще? И зачем никому? — метались мысли.
Сказать, что закричу? Что никто не дает ему права…
— Ах, девочка! — произнес Шарыгин, заставив ее вздрогнуть. — В каком мерзком мире мы живем! Некому, некому раскрыть душу!
И разрыдался.
И раскрыл.
Замерев, ошеломленная Галка стояла и слушала, перемежаемую всхлипываниями, сморканиями и слезами речь. О, мир глухих! Мир казнокрадов и казначеев. Мир исчезающей любви. А что такое любовь как не понимание? А что такое понимание как не желание уделить человеку толику времени? Чтобы человек донес, поделился наболевшим, бедами своими…
Ладонь тискалась.
Галка думала: вот он какой. Бедный, несчастный Григорий Валентинович.
— …но не могу по другому, просто не могу! — неожиданно прорезался и перебил сам себя прошлого Гриша, пребывающий в настоящем. — Мне нужна разрядка, разгрузка… Я работаю на износ!
Где я? — будто очнувшись, спросила себя Галка. В пьесе, которая ходит кругами?
Может поэтому я и стала всюду видеть фальшь и неправильность? Не мудрено свихнуться от повторений. А если я больна?
— Сардельки!
Вопль Шарыгина напрочь снял оцепенение.
Галка взвизгнула и рванула к плите. Вода в кастрюле бурлила, сардельки болтались в ней, мелькая лохматыми разваренными боками.
Пар, мясной дух — все смешалось у Галкиного лица.
Она убавила огонь и, нацепив толстую рукавицу, уволокла кастрюлю как на запасной аэродром на пустующую конфорку.
— Одна сарделина чуть не выпрыгнула, — выдохнул Гриша.
— Да ну.
Галка принялась крошить картошку в сковороду.
— Я серьезно. Дай хоть лицо чем-нибудь обтереть. Весь в соплях, слюнях каких-то, — брезгливо скривился он.
— Сейчас.
Галка бросила ему полотенце.
— Что всухую-то, Галочка? — выразил неудовольствие Шарыгин. — Смочи хоть край.
И полотенце полетело обратно.
— А вот да, вот да, — сказал он сверкнувшей глазами Галке. — Я об этом и говорю. Мы же все люди, все требуем уважительного к себе отношения. И одно небрежное действие тут же приводит к другому, к ответному.
Зашипела вода.
Галка раздраженно сунула полотенце под струю, выкрутила в руках. Подала:
— Вот.
— Вот теперь спасибо, — сказал Шарыгин.
Он вытирался долго, основательно, лоб, щеки, шею, мокрым краем, сухим краем, мокрым, сухим. Потом запрокинул голову и приложил сложенное полотенце к глазам.
Галка успела и картошку докрошить, и масла на сковородку подлить, и сардельки на тарелку выловить. Она злилась даже не на Шарыгина, а на свое чувство, которое шептало: как он быстро успокоился, а? Ты посмотри, посмотри, дурында, на бедного, всеми унижаемого, удобно развалившегося на стуле Григория Валентиновича.
Это нормально? Это правильно? Он несчастен? Ха-ха! Он кайфует!
Галка, конечно, цыкнула на это чувство, но горечь сомнения осталась, застряла дурацкой першинкой в горле.
Кайфует?
— Знаешь, — сказал Шарыгин, не меняя расслабленной позы, — ты извини, что я вот так… Вывели меня из кондиции. Сейчас выговорился, и как-то легче, умиротворенней ощущаю себя…
А я? — хотела спросить Галка, но промолчала.
Разделывался с сардельками Шарыгин жадно, активно, быстро отделял, действуя вилкой, как ножом, что-то одобрительно урчал, разламывал хлеб, обмакивал в натекший жир, посыпал солью, накалывал бледные тельца картофельных долек, и все это исчезало во рту, перетиралось, перемалывалось зубами, глоталось, уплывало в путешествие по пищеводу.
Десять минут Шарыгина интересовала только его тарелка, и глаз он не поднимал.
Галка думала: вот он настоящий. Человек-желудок, человек-брюхо, вся жизнь которого состоит в усвоении еды. Или это тоже роль? Она следила за движением его пальцев и губ и не понимала, как в фильмах, в пьесах героиням в радость наблюдать за тем, как их герой с аппетитом наворачивает выставленные на стол завтраки, обеды и ужины.
Где тут радость?
А еще смотрят так, будто милый сейчас золотыми монетками, извините, какать будет. Чувство такое. Обожание. Любовь.
Эх, не отказалась бы.
Но это же к принцу применять надо, не к Шарыгину. С Шарыгиным вон, не работает.
Кусочек сливочного масла на Галкиной тарелке, растаяв, протек на дно. Последняя сарделька, теряя куски, самозабвенно отдавалась звезде театра.
— Ты, Галочка, отличная хозяйка.
Звезда добрала остатки остатков хлебной коркой, сунула ее в рот и, двигая залоснившимися щеками, наконец подняла глаза.
Во взгляде ее было окончательное примирение с действительностью и легкая осоловелость.
— Вроде на скорую руку, — Шарыгин сцепил пальцы на животе, — а хорошо. И в меру. Три сардельки — то, что надо. Мне вообще, Галочка, у тебя нравится. Маленькая, уютная квартирка. Недалеко от центра. Это наш театр… н-да… Ты уж прости меня, что позволяю себе нравоучения. С высоты пережитого, так сказать. Иногда непроизвольно, до дрожи, хочется всех учить, учить, учить. Как Ленину.
Он рассмеялся собственной шутке.
Галка в ответ двинула губами, но слабо, намеком, взяла Шарыгинскую тарелку, вывалила ошметки шкурок в мусорное ведро, опустила посуду в мойку.
Чувствовала спиной, как колет халат шалый мужской интерес.
— Галочка, а почему у тебя никого нет?
Дождалась.
Какой волнующий вопрос! Принципиальный, от слова "принц". Бессмысленный и беспощадный.
Галка повернулась так резко, что Шарыгин не успел порскнуть от халата глазами. И ладно бы смутился — ах, где уж львам смущаться! — нет, он медленно повел взгляд вверх — через живот, грудь, шею — к губам, к носу.