Галка повернулась так резко, что Шарыгин не успел порскнуть от халата глазами. И ладно бы смутился — ах, где уж львам смущаться! — нет, он медленно повел взгляд вверх — через живот, грудь, шею — к губам, к носу.
— Галка, ты же красивая.
Он обезоруживающе развел руками. Мол, как есть.
И как ему объяснить? Как объяснить, что ждет она неизвестно чего, когда наконец екнет, стукнет, шепнет сердце: "Это — твое"? Даже не принца ждет. Господи, как они достали эти принцы, мельтешащие перед глазами и копошащиеся в голове! Как достало это чертиком выскакивающее, идиотское сравнение — с рисунком в детской книжке, с наивной фантазией пятилетней девочки, с тем, первым в ее жизни, тревожно-сладким ощущением, что за ней прискачут и заберут. Скорее, конечно, прилетят и повяжут…
Что здесь поможет? Курсы психоаналитика? Гипноз? Лоботомия? Встреча с настоящим принцем? Ай эм третий принц Абу-Кебаб, за мной триста верблюдов и четыре нефтяные скважины, хочу тебя в гарем…
Смешно. Выбираю лоботомию.
Но Шарыгину-то это куда? Делиться с ним, с минуту назад взахлеб рыдающим и тискающим твою ладонь?
Фальшь. Фальшь. Плохая пьеса. Пиэска. И плакали они долго и счастливо. Главное — по очереди, не мешая друг другу.
— Отстань.
Галка отправила нетронутую свою порцию обратно на сковороду — масло покапало с тарелки золотистыми слезами. В мойку тебя, подружка.
— Галочка, если тебе надо, — протек сквозь шипение воды и жамканье тряпки вкрадчивый львиный голос, — если тебе просто нужен мужчина, то я, исключительно по дружбе, хотя годы мои не те, чтобы, знаешь, дарить бездну удовольствия…
— Гриша…
— Галчонок, — торопливо проговорил Шарыгин, заглянув в потемневшие глаза, — ты не подумай, я не в этом смысле! То есть, и в этом тоже. Среди друзей что, не бывает что ли? Физиология, желания тела давят на мозг. И это со всеми, со всеми! Не ханжи же мы! Но я в том смысле, что вот я, и ты теперь можешь рассказать мне все, Шарыгин могила, Шарыгин никому…
— А зачем? — спросила Галка.
— Как? — опешил Гриша. В его глазах плеснулась натуральная растерянность. Крошка упала с губы, и он ее автоматически подобрал.
Вот это было здорово сыграно!
Галка подумала, что для пущего эффекта крошку надо бы прилепить обратно.
— Галочка, это же терапия. Это по-настоящему освобождает, душа становится легкой, как воздушный шарик. Твои проблемы как бы становятся не совсем твоими. Через, грубо говоря, реципиента они отлетают в ноосферу, в разумную матрицу. Они как бы делятся на весь мир и тебе остается малая толика.
— А реципиенту?
— Ну-у… Знаешь, что? — оживился Гриша. — А давай-ка мы с тобой порепетируем! Это тоже своего рода терапия. Ходят слухи, что Неземович согласился поставить у нас "Бесприданницу". Знаешь Неземовича? Что ты! — он махнул на Галку рукой. — Талантлив, как бес! В Малом драматическом ставил "Вия". С успехом! Во мне, представляешь, не в Пескове, видит Паратова, которого еще усатый Никита… — он изобразил подвижными пальцами то ли пчелу, то ли бабочку. — Мохнатый шмель, на душистый хмель…
Пародировать у него получалось замечательно.
Может потому, что это было натуральное лицедейство, ничего своего?
— А Ларису Дмитриевну кто? — спросила Галка.
— Здесь вопрос. Но по некоторым данным, — Шарыгин почесал грудь, луково глянул искоса, — скажем так, по самым приблизительным, твоя мадам Сердюк из "Страстей" ему приглянулась. Как у тебя с текстом? Неземович любит, чтоб от зубов…
— Я все помню, — быстро произнесла Галка.
— Эх, светлая твоя голова! Будет небольшой просмотр… — Шарыгин поднялся. — Там и решат: ты, Конкина или Шумиловская.
Он тряхнул гривой и важно пронес себя в большую комнату.
— Галочка, — раздался его голос оттуда, — я уже вхожу в образ. Подтягивайся, Ларисочка, подтягивайся. Кхм, кхм… Нет, со мной, господа, так нельзя: я ужасно строг на этот счет… Для усиления "ужасно", да. Чтобы больше… Ме-му-ми… Ну, а теперь она выходит замуж, значит… э-э-э… да, старые счеты покончены.
Галка наскоро вымыла руки.
В голове закрутилось: мне так хочется бежать отсюда, в деревню… я не за себя боюсь, за вас… Бедная, глупая Лариска, подумалось ей. Чего хочет-то? Поматросили, бросили. Год прошел. Зола в сердце, а под золой — угольки, тлеют, тлеют, ждут.
Как пыхнут, как обжгут всех вокруг!
Галка подышала, настраиваясь, слыша, как меряет вальяжными шагами комнату Шарыгин-Паратов, как бубнит что-то под нос: "Я стыдлив… Нескромный вопрос не спрашивайте…"
Сковородка, стол чистый, брызги подтерты.
Щеки, казалось, пылают. Кто я? Что я? Без приданного. Ославленная. Сумасшедшая с сумасшедшей надеждой.
К чему здесь халат? Платье бы, юбку…
— Явление восьмое второго действия, — прогнусавил Шарыгин из комнаты, исполняя суфлера. — Входит Лариса. Лариса-а-а…
Иногда Галке казалось, что у нее чересчур живое воображение. Невозможно иначе объяснить, что на сцене, в роли той же мадам Сердюк она чувствовала не свой, чужой возраст, чужое, стесненное дыхание и, ощущала чужую, в большей мере уже прожитую жизнь, а актриска Галка с этой непонятной возрастной высоты виделась небесталанной пигалицей, но молодой, пугающе-молодой, и пальцы болели в суставах…
Вот и сейчас.
Ф-фух. Зажмуриться на мгновение. Войти.
Что сказать?
— Здравствуйте.
Сергей Сергеевич Паратов скривился.
— Не надо отсебятины. Не ожидали?
— Нет, теперь не ожидала. Я ждала вас долго, но уж давно перестала ждать.
Она смотрела на львиную гриву, на растянутые в улыбке губы, на глаза — ласковые и холодные, оказывается, и такое бывает, чтобы жар и холод одновременно.
Хоть бы намек!
— Отчего же перестали ждать?
Паратов склонился, спросил интимно на ушко. Его пальцы двинулись и остановились в сантиметрах от завитого локона — ах, как бы им хотелось намотать его!
Жарко в груди.
— Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно…
Они гарцевали друг против друга, тесно, жадно, переступали, будто в испанском танце, Паратов щурился, смеялся глазами, поводил плечами — тесный сюртюк, она же жила его лицом, улавливала движение морщинок, хищный прогиб крыльев носа.
— Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите? Ну, скажите!
Пауза. Длинная-длинная пауза.
— Конечно, да, нечего и спрашивать.
— Ох, сядемьте, — Шарыгин, неожиданно вспотевший, взмокший, опустился на диван. — Тяжело с тобой, Галочка, так соки и тянешь. Я вот, понимаешь, настоящим судовладельцем себя почувствовал. Сколько-то корабликов за мной? А уж каким мерзавцем!
Он рассмеялся. Обернулся.
— Ну, что же ты?
— Стою, — сказала Галка. — Вам только и нужно было: вы — человек гордый.
— Нет-нет, — мотнул гривой Шарыгин, — пас. Пас пока. Отдыхаем. Пятиминутка отдыха. Фу-фу-фу, — он подышал, обмахнулся рукой, как от жары на солнечном южном пляже. — Вот чего тебе не занимать, Галчонок, так это энергетики. Казалось бы, откуда в тебе? А вот.
Какое-то время Галка недоумевала, что за странный, полноватый мужчина сидит перед ней. Так и тянуло спросить: "А где Сергей Сергеевич?". Но затем что-то переключилось, щелкнуло за ушами, и плечи сами пошли вверх:
— Такая уж уродилась.
Телевизор, ковер, сервант. Я дома, дома. Я — Галка.
— Вот знаешь, — Григорий как-то странно, очень осторожно посмотрел на нее, — я все думаю, может, ты уникум какой?
— Какой? — замерла, уже двинувшись, Галка.
— Театральный. Гений сцены.
Он рассмеялся, словно сам испугался этих слов.
— Мне бы хотелось, — произнесла Галка. — Я много чего наизусть знаю. Только какой я гений? Я труп играю, с ногами.
— Э-э, я в бытность свою дуб играл, — заявил Шарыгин. — И на мне висела якорная цепь, прошу заметить, не золотая. Настоящая якорная. А сверху еще русалка… С этим, с хвостом… Кстати, за пятьдесят килограмм живого веса.
— Хвост?
— Русалка. Маленькая была такая женщина, то ли Маргарита Станиславовна, то ли Стася…
— Маргаритовна.
Шарыгин вяло отмахнулся.
— Ну тебя. Я же серьезно. В тебе что-то есть. Будет шанс с "Бесприданницей", предъяви это что-то Неземовичу. Он ухватится.
— Да нет, я понимаю, — кивнула Галка, тиская концы пояса. — Только, Гриш, это как прилив, как волна. Хлоп — и с головой. Я уже не я. Мадам Сердюк, труп, сейчас вот Лариса Дмитриевна. А когда нарочно…
Она развела руками.
— А сейчас — нарочно? — спросил Шарыгин.
— Сейчас как раз нет. Это же вникуда, это тихонько. Мне, может, кажется. Это все во мне…
— Ага, и мне кажется. Вдруг.
— Да?
Шарыгин посмотрел на Галку, запустил пятерню в волосы, расчесал темечко, затем решительно встал.
— Ну-ка, — он усадил девушку на свое место, — давай концовочку пробежим. Действие четвертое, явление седьмое. Берег реки, решетка, скамейка…
— Погоди, — Галка повернулась вполоборота. — Это когда они уже?
— Именно.
— Погоди, дай мне…
Галка почувствовала внезапную горечь. Какое-то глухое отчаяние, предощущение беды задергало изнутри.
Ахххх.
— Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не говорите! Вы мне скажите только: что я — жена ваша или нет?
— А, мы с этого места? — сказал Паратов-Шарыгин. — Извольте. Как там… Прежде всего, Лариса Дмитриевна, вам нужно домой. Мы завтра, завтра поговорим.
Глаза его сыто и сонно моргали.
Дальше она не слушала. Погибла, глухо отбило сердце. Погибла!
Она еще говорила что-то ("Нет-нет, не все равно. Вы меня увезли от жениха…"), увещевал и объяснялся в ответ Паратов ("Какая экзальтация! Вам можно жить и э-э… должно…"), и дальше, и опять, какие-то слова, какие-то тени, кто-то шагах в трех смотрит через плечо. Но зачем это? К чему? Ведь все кончено, кончено.
Непонимание копилось, набухало, как тучи грозовым дождем, наконец прорвалось:
— Подите от меня! Довольно!
Наотмашь.
Паратов открыл и закрыл рот. И все, нет его. Ушел в кофейную. Или остался? Чей это гривастый силуэт?
Нет, что-то со зрением.
Вот она, низкая решетка. А внизу Волга, темная, ночная, и далекие огоньки.
— А если упасть, — задумчиво произнесла она, — так говорят… верная смерть. Вот хорошо бы броситься! Или нет — стоять у решетки, смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… В беспамятстве…
Шарыгин ощутил, как мягко содрогнулась под домом земля, и не обнаружил вдруг стен вокруг, а увидел почему-то серое здание, площадку перед ним с двумя столами, чугунную оградку в глубине, скамейку перед ней, а дальше — широкую, посеребренную луной реку, текущую к горизонту, и темные пространства полей.
— Га…
Ему не хватило воздуха.
Он заскреб пятерней по горлу и неожиданно нащупал щетину на в общем-то гладком с утра подбородке. Странно. И усы.
В ноздри потекли медвяные, летние запахи.
И чужая досада обволокла его, досада человека вольного, к которому пристают и навязываются. Была, была страсть, воспоминания, женское тело, сгорающее от воображенной в прошлом любви, но он-то здесь, господи, каким боком?
Мимолетное помрачение, не более.
— Галочка!
Одновременно с воплем приключился новый толчок.
Шарыгин поймал косяк, протаявший сквозь пустоту июльской ночи, и вцепился в него, наблюдая, как возвращаются стены, как затуманивается кофейная и площадка со столами, как обретают вещественность комод и сервант с книгами, а между ними — светло-зеленый обойный рубчик.
Лариса Дмитриевна отвернулась от решетки, и та пропала, пропал вид на реку, тяжелое платье скукожилось в халатик с квадратами, высокая прическа сменилась подсушенными, едва расчесанными темно-льняными волосами.
Руки с побелевшими пальцами тискали поясок.
Поворот головы — и в глаза Григорию Шарыгину заглянула смертная тоска пополам с обидой, он почувствовал себя гнусно, словно был виноват, словно к этой тоске, исказившей красивое, тонкое лицо был причастен.
Но ведь нет, нет! Это — Паратов!
— Галочка!
Шарыгин сделал два шага и кулем упал на свободный край дивана. То ли пол сделался шаткий, то ли ноги размякли от слабости.
— Все, все, что-то дурно мне, — он сполз с валика ниже, на подушку сиденья, провернулся, задрал голову. — Полный атас.
Несуществующие усы кололи углы рта.
Галку от его телодвижений качнуло, она смотрела, сначала не понимая, затем взгляд ее посветлел.
— Се… Гриша, ты что?
— Ничего.
— Тебе плохо?
Шарыгин отвлекся от созерцания потолка, скосил глаз. Пожевал губами, но все-таки решился спросить:
— Ты видела?
— Что?
— Волгу, решетку, — он обрисовал рукой. — Как в пьесе. Вернее, как в жизни. Еще кофейня, натурально, деревянные досточки, резьба, наличники…
— Где, здесь?
— Странно, да?
— Может, это сардельки порченые?
Шарыгин захохотал.
— Ох, Галчонок, ну какие сардельки? — отсмеявшись, произнес он. Осторожно, словно боясь что-то там обнаружить, потрогал кожу под носом. — Тут другое. Тут действительно…
Он замолчал.
— Я же вроде все по тексту, — сказала Галка.
— Это-то да.
Тихий, задумчивый Шарыгин был странен. Сидел, гипнотизировал точку чуть левее настенных часов. Морщился от непослушных мыслей. Галке даже не по себе стало. Она тихонько вышла в кухню, подожгла конфорку, поставила чайник. Выглянула в окно.
Темно совсем.
Усталость от роли навалилась только сейчас. Руки, плечи, казалось, стиснула колкая шелуха второй кожи. Какая Волга? О чем он?
Пустота в груди.
Там, куда Карандышев еще выстрелит, не выстрелил, но обязательно выстрелит. Только такое ощущение, что пулю уже изъяли. Остался лишь раневой канал. Он и дергает.
Галка вздрогнула от немелодично звякнувшего в прихожей звонка.
Кто бы это? Ей вдруг представилось, что там, за дверью, мнется весь не в себе Мягков из "Жестокого романса", в очечках, с усиками, с рукой за отворотом сюртука. Она откроет и — пыф-ф! Выстрел. "Так не доставайся ж ты никому!"
Вроде и смешно, а все ж ознобно.
— Кто там? — спросил Шарыгин из комнаты.
— Не знаю.
В дверной "глазок" подошедшей Галке был виден лишь силуэт на фоне уходящего вверх лестничного пролета. Лампочка над электрощитками, похоже, опять перегорела. Или нарочно выкрутили?
Ах, Мягков, Мягков…
— Кто? — спросила Галка, прижимаясь лбом к мягкой дверной обивке.
— Сосед ваш, — ответили с площадки.
— И что?
Очень интересно, подумалось. Нахал?
— У меня сакраментальная просьба — не дадите соли?
— Вы серьезно?
Силуэт в "глазке" шевельнул плечами.
— Я здесь не одна, — зачем-то сказала Галка.
— А соль?
— Соль со мной. — Вот же дурацкий диалог, подумала Галка. — Вам вообще много надо?
— Хотя бы половину солонки.
Килограмм этак пять или шесть, больше ему не съесть. Он у нас еще маленький, этот Прынцик. Одарить что ли?
Галка включила свет и щелкнула замком.
— Солонка с собой?
Новоиспеченный сосед сначала вошел, улыбнувшись, потом кивнул. Он был в джинсах и футболке с разлетающимися нарисованными фруктами.
В ореховых глазах — искорки.
— Здравствуйте еще раз.
— Угу. Давайте, — протянула ладонь Галка.
— Вот. Извините… — Прынцик свернул стеклянной солонке дырчатую жестяную голову. — Вот теперь все.
— Ждите, — сказала Галка.
Соль у нее была крупная и мелкая, "экстра". Правда, мелкой сделалось жалко, ее оставалось совсем немного, тут самой бы жадине-говядине хватило. А крупную надо было поколоть ножом. В общем, не так все просто.
— А вы что-то готовите? — спросила Галка, выглядывая из кухни.
— Да нет, — снова улыбнулся Прынцик. — У меня с поезда остались помидоры, а без соли их как-то, знаете… Удовольствие не то.
— Я вам крупной насыплю, хорошо?
— Сыпьте.
Вежливый. Непритязательный. Мечта просто.
Кроша ножом сероватый слежавшийся ком, Галка подумала, что если бы не Шарыгин… Вот интересно, что, если бы не Шарыгин? Расхожий сюжет — соседка пришла за солью. А здесь сосед, что, собственно, ничего в сюжете не меняет. Эмансипация. Феминизация. Обмен архетипами поведения. Нонеча, значит, мужики бегают.
А давайте солить вместе!
Галка фыркнула, представив, как безумно блестя глазами, вбегает в прихожую с этим предложением. По пути распахивая халат.
Эх, Галина батьковна, что-то вы сегодня в ударе. Точно ни обо что не прикладывались? А то ведь приложились и забыли. А последствия вон, в голове так и скачут. Прынцик, кстати, того самого роста, о котором еще ослик Иа говорил: "Мой любимый размер". На полголовы выше — чтобы и в лицо можно было смотреть без насилия над шеей и на цыпочках до губ губами дотянуться. Наверное, сла-адкие…
Все, хватит циклиться.
Галка сердито ссыпала наколотое в пластиковую плошку, зачерпнула солонкой, набивая ее до верха.
— Вот, — она вручила солонку молодому человеку, ладони соприкоснулись — ни отклика, ни статического электричества. — Может еще что-нибудь?
Улыбка номер три.
— Если можно, хлеба.
А потом мяса, а потом переночевать. С другой стороны, кто ее за язык тянул?
— С отдачей, — наставила палец Галка.
Вот и думай: шутю или не шутю.
— Постараюсь.
— А-а, — выглянул, выступил из гостиной узящий глаза Шарыгин, — наш молодой друг из квартиры спра… сле… нет, справа. У вас там список длинный?
— Какой? — удивился Прынцик.
— Продуктовый.
— Н-нет.
— Это, знаете, хорошо, — покивал Шарыгин. — Объедать здесь Галочку могу только я. Только я.
Конечно же, это был Степлтон из "Собаки Баскервилей".
Его интонации, его мягкая улыбка. И вышло, несмотря на совершенное несходство Шарыгина с Янковским, очень похоже.