— Дура!
Шарыгин успел сообразить, что аппарат чужой, а так бы махнул об пол, и поминай, как звали. Мобильник подрагивал короткими гудками.
— На, — Григорий отдал Галке телефон. — Пошли уже.
Лестничную площадку пятнал свет из окон, находившихся выше на пролет. Под электрощитком белели окурки.
Галка зазвенела ключами.
— Грязно тут у вас, — заявил Шарыгин, поводя плечами. — Вообще грязный район. А связь ловит замечательно, — добавил он желчно.
Дурак ты, хотела сказать Галка, но промолчала.
Засов в паз, ключи — в карман. Можно идти. Но нужно ли?
Сосед, который Прынцик, показалось, появился беззвучно.
— Ой, извините.
Он застыл на коврике перед своей квартирой. В светлой куртке. С сумкой через плечо.
— Ты еще! — взвыл Шарыгин и, ругаясь, потопал вниз.
И Галка, и Прынцик какое-то время недоуменно смотрели, как он, тряся гривой, преодолевает лестничные пролеты, а рука его отмечается на перилах, как будто сжимает чье-то горло.
— Гриша! — крикнула Галка.
— Ну вас всех! — прилетело, кажется, уже со второго или даже с первого этажа.
Задребезжала пружина подъездной двери.
— Извините, пожалуйста, — сказала Галка Прынцику и заторопилась за Шарыгиным вслед, напрочь забыв о лифте.
— Я вам хлеб вечером…
— Хорошо.
Она нагнала Шарыгина на пути к остановке, обогнув здоровенную лужу, из которой торчали щеточки остриженной травы. Театральный лев сутулился, поддергивал ворот, и ему не хватало только раздраженно подрагивающего хвоста.
Шли молча.
Был бы у людей хвост, размышляла Галка, подстраивая свои шаги под Шарыгинские, по нему становилось бы ясно, кто в каком состоянии. Хвост бьет по бокам — человек зол. А если хвост задран — человек счастлив.
И обмануть нельзя.
В автобус тоже сели молча. Шарыгин посмотрел на часы, лицо его сложилось в гримасу.
— Знаешь что, — наклонился он к Галке, обхватившей поручень, — ты мне в следующий раз трубку не давай.
Галка засопела.
— Ладно, ладно, не дуйся, — Григорий дружески пожамкал ее шею. Вот как те перила. — Репетиция, а ты мне Светку…
— А она — мне, — выдавила Галка.
— Значит, планида твоя такая, — деланно вздохнул Шарыгин.
За окном мелькали дома.
Водитель бесшабашно нырнул под мигающий зеленый. Тротуар окатило брызгами. Впереди над расходящимися домами возник шпилек, яростно блестящий на осеннем солнце.
Проспект Победителей.
На следующей остановке они сошли, и двести метров до театра-студии Галка, поотстав, тащилась за Шарыгиным, не понимая, что и зачем делает. Ну, посмотрят ее, ну, покривят губы…
"Трахалась?" — звенело в голове.
Нет, ну смешно же! Если она и рассматривала Шарыгина с этой стороны, то давно. Хотя, надо признать, у них странные отношения. Дружеско-пользовательские. Наставнические. "Жилеточные". В ее части, наверное, даже в чем-то материнские. Как ни дико звучит.
Ну и что?
Люди вокруг создают столько запутанных связей, что ни один Холмс не распутает. И любят, и ненавидят, и жалеют, и насмехаются, и завидуют, и помогают одновременно. Ртутные движения души. Иногда сама не знаешь, с чего вдруг?
Сложные мы существа. Переплетаемся друг с другом ниточками интересов, симпатий-антипатий, слов и улыбок, а потом удивляемся: за одну дернули, десятая отозвалась.
"Трахалась?"
Глупость несусветная, а щеки горят, будто дед застукал на краже меда. Ух, как ее тогда отшлепали! Только это не в тему…
Интересно еще, что о них в театре думают.
И реакция Гриши интересна. Словно раскрыли тайный план. Или готовящийся адъюльтер. Нелепость предположения иногда бьет в точку. Негодовал-то он по-настоящему, только вот по какой причине? "Если тебе нужен просто мужчина…" — было же вчера?
Или я шизею сама по себе?
Мадам Сердюк, мадам Сердюк, что же вы со мной сделали?
Белые щиты с афишами проплыли мимо. "Коммунальные страсти" как раз. "Эфиоп". Анонс "Утиной охоты" и "Доброго человека". Бенефис Аллы Львовны — "Любовь картофельной королевы".
— Давай-давай, — обернулся Шарыгин и свернул в арку, в обход, к служебному входу.
Галка вздохнула.
— Ну же! — воззвал Шарыгин из арочной темноты.
— Я не уверена, Гриш…
— Блин!
Вынырнувший на свет Григорий действительно походил на льва, льва на охоте — цапнул бедную лань за локоть, потащил в логово.
— Это же шанс! Шанс! А ты: "Я не уверена", — зашипел он. — Две ноги над диваном нравятся? Роль актриски на побегушках? В тебе же такое…
Шарыгин сверкнул глазами и нажал на кнопку звонка.
Они оказывается уже были у служебных дверей, и рядом стояла урна, а в урне вял букет из гвоздик и мимозы.
— Проходьте, — открыла им Таисья Петровна, одна в двух лицах — гардеробщицы и уборщицы. В синем халате. С тапочками на ногах.
— Здравствуйте, — сказала Галка.
Но лев, буркнув, не дал ей остановиться. Сказано в логово, значит, в логово.
Кривой коридорчик сновал между бугристых, желтого цвета стен. Пыльные лампочки светили из-под потолка. В углах и нишах прятались двери с табличками "Реквизит", "Монтеры", "Подсобка", "Бухгалтерия".
Дальше коридорчик распух розовым участком с широким окном и ошкуренным подоконником — местом для курения, и, оканчиваясь туалетными комнатами, в исходе пересекся с собратом. Собрат был уже двухцветным, зеленым с белой полосой. В своем нутре он прятал несколько помещений без табличек, кабинет директора, семь штук похожих на пеналы гримерок (из них — четыре одиночных, именных) и доской с фотографиями напоминал, что он, собственно, и есть часть театра "Пиллигрим". Да, с двумя "л".
Шарыгин у гримерок даже не задержался, повлек Галку сразу через сцену в зал.
Небольшой зал был пуст, только в переднем ряду с краю скукожился в зрительском кресле человечек, вяло махнувший им рукой.
По закону Галкиной невезучести человечек оказался Казимирчиком. Носатый, кучерявый Алексей Янович тут же признался, что Галка прекрасна, что она — сама свежесть и молодость, и смотреть на нее — счастье для всякой живой души.
Все внутри у Галки заходило от отвращения.
Казалось бы, ничего плохого Казимирчик не сказал, но кисло сделалось до оскомины. Может, действительно, в далеком-далеком прошлом…
— А где все? — оборвал Казимирчика Шарыгин.
— Не знаю, — развел руками Алексей Янович и, склонив голову, принялся смотреть на Галку влажными глазами.
Шарыгин обрадованно присвистнул.
— Так мы первые!
— Не торопитесь, молодой человек, — донесся со сцены хрипловатый голос.
Клетчатый, сине-белый плед, укрывавший плетеное кресло, пополз вниз, и к неяркому свету юпитеров, включенных через два на третий, подалось помятое лицо с седыми висками. За лицом открылась худая шея, плечи, втиснутые в тесный кашемировый, горчичного цвета пиджак.
Хабаров.
— Великолепно! — негромко захлопал Казимирчик. — Это так искусно, так неожиданно! Я здесь пятнадцать минут, и ни сном, ни духом, уверяю вас. Сергей Сергеевич, вы, несомненно, мастер, каких мало.
Хабаров раздраженно поболтал кистью в воздухе.
— Алексей Янович, честное слово, иногда вы переходите в своем славословии некую черту, после которой вас хочется убить.
Он с кряхтением встал из кресла и распрямился. Отчетливо щелкнул то ли позвонок, то ли еще какой сустав.
— Слышали? — насторожился Хабаров. — Возраст.
Свернув плед и аккуратно накинув его на подлокотник, он оправил складки на брюках, медленно подошел к краю сцены и вдруг выдал оборот вокруг собственной оси на носках туфель. Вздулись полы пиджака, лопастями вентилятора мелькнули руки.
Дробно стукнули каблуки.
— Могу еще, — хмыкнул Хабаров и ссутулился обратно.
Задумчиво почесывая бровь, он спустился в зал, кивнул Галке, словно они сегодня уже виделись, и за рукав потянул в сторону Шарыгина.
— Мы сегодня что, собственно, репетируем?
— Или Брехта, или Островского.
— А с чем связано?
— С режиссером. Если появится Неземович, показываем "Бесприданницу". С Суворовым ставим "Доброго человека".
Хабаров ногтем поводил по переносице.
— А кого я в "Бесприданнице"?
— Робинзона, кажется.
— Хм… Когда-то давно, на заре своей карьеры, кажется, в Оренбурге… нет, в Ростове…
— Сергей Сергеевич, все это очень интересно…
— Да? — удивился Хабаров. — Гриша, я тонко чувствую вранье.
— Просто, Сергей Сергеевич, — приложил ладонь к груди Шарыгин, — эта ваша заря карьеры… Она как жупел уже, и если вы этого не замечаете…
— Замечаю, — кивнул Хабаров. — Знаете Шакальского? Того самого? На заре карьеры, когда я еще, грубо говоря, ходил под театральный стол…
— Господа! Вот и я!
Выкрик со сцены заставил Хабарова обернуться.
Блондин Песков глядел на собравшихся с нежной улыбкой, свысока и будто перед публикой раскинув руки.
Выкрик со сцены заставил Хабарова обернуться.
Блондин Песков глядел на собравшихся с нежной улыбкой, свысока и будто перед публикой раскинув руки.
— Ты как всегда не можешь без рисовки, — кисло заметил Шарыгин.
— Бесподобно! — восхитился Казимирчик.
— Сергей Сергеевич, Григорий Валентинович, — Песков поприветствовал коллег "офицерским" кивком. — Галина Ивановна! Вам — воздушный поцелуй!
Он поднес щепоть из пальцев к губам и раскрыл ее в направлении Галки.
— Черт! — сказал Хабаров. — Про что я?
— Про стол, Сергей Сергеевич, — напомнил Казимирчик.
Хабаров посмотрел на него совершенно пустыми глазами.
— Про стол? Ну, да, смотрю, стол…
Он задумчиво умолк.
Песков присел на край сцены, а затем молодцевато спрыгнул в зал. Он был поспортивней, пофактурней Шарыгина, в нем не было вальяжности, ленивой неги, но были напор, хищный оскал и мужественный подбородок.
Смотрелся он, конечно, выигрышней, и Шарыгин ему этого простить не мог.
— Ах, Игорек, Игорек, береги себя.
Песков опустился в кресло рядом с Галкой.
— Кровь играет рядом с красивыми девушками.
— Да? — присел, удивляясь, и Шарыгин. — Твой порыв слишком эгоистичен, чтобы красивые девушки обратили на тебя внимание.
— А мне кажется, что я нравлюсь.
— Понимаешь, вовлеченности не получается, — сокрушился Григорий. — Моноспектакль.
— Кстати, — очнулся Хабаров, — о моноспектаклях. На заре моей театральной юности…
Галка вдруг почувствовала себя лишней.
Говорят о своем, думают о своем. Почему ей казалось, что Шарыгин с ней стал общаться как с равной?
Инженю ты мое, инженю…
Хабаров даже не поздоровался. Песков и слова не сказал. Кто она? Кукла, ширма, пустое место? Неужели с ней нельзя даже о погоде?
Обидно.
А еще обидней будет, если просмотр так и не состоится. То есть, у всех состоится, а у нее нет. В конце концов, кто она, так…
— Не расстраивайтесь, — дохнул в ухо противный Казимирчик, — это павлиньи игры. Самолюбование, соперничество. Они ни коим образом вас не умоляют.
Чтобы быть от Казимирчика подальше, Галка пошла по рядам вверх, ее даже не окликнули, и она спокойно дошагала до входных дверей, скрытых портьерной тканью, приоткрыла створку в пустой и темный холл.
На мгновение подумалось: почему бы нет?
Сбежать, на воздух, из плюшевой театральной духоты, никто не кинется, никто не заметит даже, Казимирчик, наверное, скажет только: "Восхитительно смылась! Я сам ни сном, ни духом…". А она дойдет до цветочного на Крещения, хоть у нее и свободный график работы в магазинчике, но появляться-то надо иногда, и тетя обрадуется.
Створку пошире.
Как назло, Фигаро объявился в самый неподходящий момент. В смысле, господин Россини со своей арией.
Та-да-да-дам! Pronto prontissimo…
Самое удивительное, что когда Галка обернулась, все смотрели-таки на нее, белели лицами. И Песков, и Хабаров, и Шарыгин. Вот уж вовремя!
Телефон к уху.
И смотрите, хоть обсмотритесь. Не до вас.
— Галка…
Второй акт трагедии?
— Я слушаю, — вздохнув, сказала Галка.
Сердце стиснуло. Ну что, что еще, подруга? Новые упреки? Новые обвинения?
— Прости, — помолчав, подышав, вдруг прошептала трубка Светланиным голосом. — Я… я дура просто. Я знаю, что ты не могла, но он мне всю кровь…
Слезы облегчения чуть не брызнули у Галки из глаз.
Камень с души, булыжник из-за пазухи, думайте, что хотите, мир стал светлей.
— Светочка, я все-все-все понимаю, — заговорила она взахлеб, прикрыв динамик ладонью. — Ему просто жить негде. А у меня две комнаты… Я в маленькой, он в большой.
— И долго… — Светлана сглотнула. — И долго он так собирается?
— Говорит, что неделю.
— Скажи ему, пусть возвращается. Пусть. Квартира-то его.
— Может, ты сама ему?…
Трубка горько фыркнула.
— Не могу. Слышать его не хочу. Пока.
Спустившись к сцене, Галка обнаружила, что народу прибавилось. Рядом с Казимирчиком сел Костоглотов с намотанным на ангинное горло шерстяным шарфом, на втором ряду с зеркальцем и помадой обосновалась Жмуркова, упершись коленями в сетчатых чулках в спинку впередистоящего кресла, помощник режиссера Абаева копалась в своем непременном портфеле серой, антилопьей, по слухам, кожи, шурша распечатками текстов и совершенно по-лошадиному фыркая. К компании Шарыгина, Пескова и Хабарова примкнули Заборский и Крюсс, образовав похохатывающий заговорщицкий кружок.
Сивашова, Веснина.
На сцене неподвижно, словно медитируя, стоял Суворов — глаза закрыты, ладони сложены у груди. Чалму бы ему!
Галка села через проход на краешек кресла.
Ей подумалось: вот мы и собрались, театральные вороны и одна белая ворона, то есть, я. Потому я и нахожусь, где нахожусь, в отдалении.
В добровольной ссылке.
— Итак, — открыл глаза Суворов, — я надеюсь, здесь все?
— Аллы Львовны пока нет, — подал реплику Казимирчик. — И Мукасевича.
— Н-да, без Аллы Львовны… — Суворов вдруг обнаружил Галку и прищурился. — А на вас, Галина Ивановна, кажется, никакой роли не распределялось.
— Я вам все позже объясню, Александр Михайлович, — привстал Шарыгин.
— Это обязательно. Впрочем… — режиссер-однофамилец победителя турок запустил пятерню в рыжеватые свои вихры. — Галина Ивановна, вы номинально хотя бы с Брехтом знакомы?
— С "Добрым человеком из Сычуани"? Да, — кивнула Галка, — да.
— Угм… Пока Аллы Львовны нет, вы бы ее реплики… Майя Жансоловна, — резко обернулся Суворов к Абаевой, — у вас там лишней распечатки не найдется?
— Сейчас поищу, — ответила помощник низким грудным голосом.
Портфель вздохнул антилопьими боками, и Майя Жансоловна, расставив крепкие ноги, запустила руку ему в пасть. Было в этом что-то от хирургической операции.
Удаление миндалин или кости, застрявшей в горле.
— Вот.
Растрепанные листы появились на свет.
— Хорошо, — сказал Суворов и принялся расхаживать по сцене так, что Галке, и всем остальным, конечно, был виден грязевой кант на его ботинках. — Итак, что у нас с Брехтом? Брехт до сих пор актуален. Да-да, и Петр Фоменко, и на Таганке его с успехом пользуют. И прочие, прочие тоже. Но мы решили придать ему чуть больше аутентичности, чуть больше современного нерва. То есть, "Добрый человек" у нас переместится в наши реалии. Концепцию я вчерне… Собственно, будет не табачная лавка, а ларек, но об этом далее. Там, в распечатках, пометки есть. И чем хорош Брехт в данном случае? Тем, что будет занята почти вся труппа.
— А если я в первых актах не участвую, — подняла руку Жмуркова, — мне что, все равно здесь сидеть?
— Обязательно! — Палец режиссера взлетел и как пикирующий бомбардировщик нацелился на Жмуркову. — Мы или коллектив, или нет. А концепция требует общего участия, потому что мне хотелось бы, чтобы каждый привнес в Брехта что-то свое, примечательное, прочувствованное, что-то от нынешнего времени. И был бы не против некой импровизации в рамках текста. Но это мы еще обсудим.
Суворов похлопал в ладоши.
— Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… — он пощелкал пальцами, вспоминая, — водонос, только у нас — курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс — боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел — замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.
Режиссер умолк, что-то соображая.
И опять Галке показалось: все это — театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.
Абаева играла Абаеву, Казимирчик — Казимирчика, Шарыгин — Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.
Несчастные люди!
Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей — играйте!
И щелканье хлыста.
— …вановна, — расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.
Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.
— Да, извините, я прослушала.
— Вот! Вот! — обратился Суворов к Шарыгину. — Вот она, ваша протеже!
Галка опустила глаза.
С высоты человеческого роста туфли казались маленькими, и ноги в джинсах вонзались в них глубоко внизу. Настоящие кэрроловские ощущения.
— Извините, — снова сказала Галка.
— Александр Михайлович! — загудел Шарыгин. — Что вы, ей-богу! Человек просто концентрируется. Настраивается. Сами ж знаете.