Конечно же, это был Степлтон из "Собаки Баскервилей".
Его интонации, его мягкая улыбка. И вышло, несмотря на совершенное несходство Шарыгина с Янковским, очень похоже.
"Кофе в этом доме варю только я…"
Только в конце фразы Григорий совсем уж по-свински притянул Галку, вышедшую из кухни с четвертинкой ржаного, за пояс халата к себе. И руку под грудью собственнически пропустил. Тоже что ли из "Баскервилей"?
Да не было там такого!
— Возьмите.
Галка протянула хлеб, незаметно и больно пихнув Шарыгина локтем. Театральный лев, получив свое, хрюкнул.
— Спасибо, — произнес Прынцик. — Я обязательно, завтра вечером…
— Не торопитесь, — просипел, напутствуя его Шарыгин.
Щелкнул замок.
— Это вообще что? — повернулась Галка через мгновение.
— Как что? — Григорий отступил в комнату, успокаивающе выставив ладони. — Галчонок, это были благие намерения. Исключительно! Я же видел, на что он рассчитывает!
— На что?
— На все! — Шарыгин попытался объять руками квартиру. — На это все! На тебя! Глазами так… Ох, — он скривился, схватился за правый бок, — как ты мне меж ребер-то заехала! А я тебя, между прочим, считай, что спас.
— Да? Спокойной ночи!
Разозленно пфыкнув (ничего не загорелось? жалко! казалось, есть способности), Галка влетела в свою комнатку.
Шпингалет в паз. Свет — долой. Абрис ночного окна осторожно прикоснулся к глазам.
В сумраке забелела кровать. Шум дождя пробился, рассыпался успокаивающими шипящими. Ш-ш-ш… Чего ты? Чего ты злиш-ш-ш…
Ничего, сказала дождю Галка, размазывая слезы.
Обидно, когда кто-то решает за тебя. Шарыгину вообще стоит проломить голову.
Кровош-ш-шадная, прошипел дождь.
Галка поджала губы. Может быть. Только почему у меня такое чувство, будто он сейчас сломал мне жизнь? Словно что-то не произошло, не случилось, рассыпалось из-за его слов. Это было настолько рядом…
— Галочка? — произнес из-за двери Шарыгин. — Галочка, прости. Спокойной ночи.
Она не ответила.
Разделась. Легла. Обида комкала губы и щипала глаза. Ее почему-то было нельзя как халат, как блузку с юбкой сложить и повесить на спинку стула.
Ш-ш-ш, шептал дождь.
А если это мой Прынцик? — спросила его Галка.
Дождь смутился и не ответил.
…В раскрытое окно затекало лето, вяло передвигались по нагретому подоконнику мухи, покачивались ситцевые, в крупных подсолнухах занавески. Солнце пятнало комнату. От медвяных ароматов щипало в носу.
— Галинка, ну где ты? — Голос мамы был устал. — Книжку-то несешь?
— Несу! — сказала Галка, но не двинулась с места.
Дверь в дедову спальню была приоткрыта, и был виден край кровати, подушка и спящая дедова голова. Тяжелая рука наполовину голову прикрывала, и Галкино любопытство довольствовалось закрытым глазом, носом и смятой лежанием губой, через которую прорывались грозные раскатистые звуки: "Хр-р-р… Хр-р-р…"
Деда, наверное, где-то проглотил тигра.
Деда был большой, он мог даже не заметить. Но тигр не переварился, а затаился и ждал удобного момента, чтобы выбраться. Как Красная Шапочка.
Присев на корточки, затаилась и Галка.
Тигру, наверное, было очень страшно в чужой глотке, и он рыкнул особенно громко, подбадривая сам себя.
— Ш-ш-ш, — сказала ему Галка, прижимая пальчик к губам. — Пока нельзя.
Мутный с полуденного сна дедов глаз вдруг уставился на нее.
— Чего нельзя, внучка?
— Ты спи, деда, спи, — сказала деду Галка. — Я вовсе даже не тебе…
Принц приснился Галке в самом конце сна.
Он выступил из вязкой мглы, печально ведя белого, в серых яблоках, коня в поводу, почесался, посмотрел куда-то в сторону ветвистого дуба и туда же и пошел, словно его позвали.
"Куда ты?" — спросила его Галка.
"Репетиция у нас", — глухо ответил тот, скрываясь в клубах тумана, похожих на театральные декорации.
"Репетируете спасение принцессы?"
"Вот дура", — кажется, огорчился принц.
А конь его несколько раз стукнул копытом.
Тук-тук, тук-тук. Какой вежливый конь! Деликатный. Негромкий.
— Галочка.
Еще и разговаривает, и имя знает.
В со страшными, нечеловеческими усилиями приоткрытые глаза протиснулось утро, рассыпало по комнатке вещи, блямкнулось красной солнечной полосой в белую дверь и дерзко закачалось в узком пространстве, стиснутом светлыми обоями.
Тук-тук.
— Галочка, ты спишь?
А-а, сообразила Галка, так это не конь тук-тукает, это лев тук-тукает. Живу как в зоопарке. Львы, кони… принцы.
Она с трудом приподняла голову.
— Да. Нет. Уже не сплю.
Иногда, без всякой на то причины, Галка вставала легкая, будто перышко, бодрая, полная сил и бурлящей в теле энергии. Казалось, эх, раззудись плечо, размахнись рука, посторонитесь люди! Меня Бог подзавел.
Впрочем, было и состояние номер два.
Тогда Галку можно было поднять с постели только пинками. Но лучше, конечно, сразу расстрелять и оставить в покое. Все равно никакого толку не будет.
В череде прочих промежуточных вариаций нынешнее пробуждение стремилось как раз к пинкам и расстрелу. В теле бродили сонные апатия и вялость, ломило шею, и никак не получалось сфокусировать зрение на висящих на стене мишках, год за годом обживавших сосновый, в темной рамке лес.
— Галочка, нам скоро на репетепи…
Шарыгин был в своем репертуаре.
Война, мор, глад, чугунная голова — а нам на репетепи… Сколько, интересно, времени? Есть ли оно, это время?
— Я в курсе, — сказала Галка, заворачивая край одеяла.
— Тогда я скоренько в душ, — из-за двери бархатно зашелестел Шарыгин, — а ты, будь душенька, приготовь чего-нибудь перекусить. Чайничек, бутербродики.
— М-м-м, — глубокомысленно выдавила Галка.
— Вот и ладно.
Ладно? Галка кое-как привела себя в горизонтальное положение. Раскомандовался. Ему за вчерашнее вообще…
Она подавила зевок и встала.
Из старенького зеркала, закрепленного на обороте дверцы купленного еще родителями платяного шкафа, на нее уставилось покачивающееся лохматое чучело в голубеньких трусиках, с царапинами на плече и с одним, оказывается, открытым глазом.
Гы, лихо одноглазое. А второй что?
Ага, второй тоже открылся, но подозрительно сузился. Да уж, бывало, встаешь и сама себе нравишься, свежая, румяная, никакой дополнительной красоты не надо. А тут?
Можно, кстати, Шарыгина испугать. Но ведь запрется тогда в душе, не выковыряешь.
Галка вздохнула, намотала прядь волос на палец. Нет, до носа не достает. И принц во сне дурой обозвал.
За окном топорщила листья умытая осень. По детской площадке бродили голуби. И ей что ли побродить? Гули-гули.
Галка слегка расчесала волосы, построила зеркалу рожицы и, накинув халат, вышла из комнатки в гостиную. Ком одеяла поверх смятой простыни. Пасть чемодана. Чужие вещи уютно расположились на диванной спинке и подвинутом к окну стуле. Рубашка, носки, пиджак на плечиках. Одеколон за стеклом серванта.
Да, подумалось, это основательно. Фиг теперь побродишь ню по квартире.
В ванной шумела вода, раздавался плеск мокрых ладоней и немузыкальный вой:
— Я… для тебя… ф-рыф… не богат, не знаменит и… ф-рыф… престижен…
В общем, Шарыгин пел.
Галка прошаркала в кухню, но и прикрытая дверь не спасла ее от Шарыгинского "Я то, что надо!".
Остатки сна сняло как рукой.
В хлебнице оставалась еще половина батона, в холодильнике имелись початый пакет молока, два яйца и сыр, и Галка решила сделать гренки.
От "Браво" Шарыгин перешел на репертуар "Кино", и под "Солнце мое, взгляни на меня" вымоченный в молоке с яйцом хлеб принялся шкворчать на сковородке, внося в пение упоительный диссонанс. Какие у меня тонкие стены, думала Галка, переворачивая и прижимая лопаткой злобно плюющиеся маслом ломти.
— А вот и я!
Театральный лев вступил в кухню, едва вскипел чайник, а гренки горячей горкой заполнили тарелку. Он был с голым животом, но в шортах-бермудах, пах Галкиным шампунем и отирал шею цветастым Галкиным полотенцем.
— Извини, что я так, по свойски…
— Ничего, — дернула плечом Галка.
— У меня просто ничего другого из одежды. Не в пиджаке же… — Шарыгин сел за стол, поводя носом. — Меня выгнали, так сказать, экспромтом. В вольной интерпретации, с дежурным вещевым набором. — Он вздохнул. — Ты знаешь, что гренки очень вредны для фигуры?
— Угу.
Галка вывернула рожок, погасив голубоватое пламя над конфоркой.
— Нет, я так сказал, без подтекста, — Григорий окунул взгляд в подставленную тарелку. — Это не повод… Я очень благодарен тебе.
Он взял гренок.
— У меня, кстати, нет утренней репетиции, — сказала Галка, повернувшись.
Шарыгин замер. Потом кивнул с гренком во рту. Голова его, облепленная мокрыми волосами, казалась необычно маленькой.
— А я знаю, знаю. Но я ж не просто так. Я тут вчера обдумал… — Он обратился взглядом вовнутрь, оценивая греночный вкус, пожевал. — Замечательно! Тебя обязательно надо показать…
— Кому?
— Да тому же Неземовичу! Или нашему молодому да раннему.
Шарыгин скосил один глаз, изображая режиссера Суворова.
— Зачем? — со вздохом спросила Галка.
Григорий налил воды, притопил чайный пакетик, позвякал ложечкой, размешивая гомеопатическую дозу сахара, отхлебнул, взялся за второй гренок и только тогда ответил:
— Тонкая материя, Галчонок, тонкая материя.
— Чего?
— Видел я Волгу, вот что. И кофейню видел. Марихуану не курил, краской не дышал, а как наяву. Собственными глазами.
Шарыгин затолкал в рот гренок и пожал плечами. Мол, хоть бейте, хоть за вихры таскайте, гражданка Стасова, а правда. И сказать больше нечего.
Галка не знала, то ли плакать, то ли смеяться. Не чувствовалось фальши. Не врал Григорий, не выдумывал, не старался прогнуться перед хозяйкой за вчерашнее, чтоб не выгнала. А с другой стороны — какая Волга? Город, пятый этаж.
И каким образом?
Водой не пахнет, рыбы не плавают, обои в углу, конечно, вспухли, но это ее сверху полгода назад затопили.
Она-то не видела ничего!
— Ты давай-давай, — глазами показал Шарыгин на дверной проем, — в душ, марафет… Гренки я, с твоего позволения…
Он махнул рукой, уже жуя.
— Фы-фу-фу фафе.
И что оставалось делать?
Интересно, подумала Галка, вставая под колкие водяные струйки, он совсем по-другому стал со мной разговаривать. Мягче, теплее. Извинительнее. Хотя, конечно, и наглости еще хватает… Ведь ни одной гренки не оставит.
Галка выдавила шампунь в ладонь.
А что было раньше? Если по-честному, раньше, даже когда он плакался и рыдал на ее плече, как-то, оттенком что ли, подразумевалось: ты цени, кто в тебя плачется и рыдает, цени и не забывай. Не каждому и не каждый раз. Шарыгин, о, Шарыгин плачется! Горько мне, горько!
Ей же отводилась роль громоотвода, верного оруженосца Санчо, подруги из старлеток, которой звезда высказала свое внезапное благоволение, и, разумется, это благоволение необходимо было поддерживать, откликаться на первый зов, располагать свободным временем, готовить чистую жилетку…
С ее стороны, впрочем, не было фальши. Она старалась, она жалела, она ценила даже такую несколько однобокую дружбу, только с течением времени все больше недоумевала, что же движет самим Шарыгиным.
И вот на нее посмотрели не с высот и не из эмпиреев. Как будто из ничего, из безделицы (что обидно, на самом деле) она вдруг превратилась в самоценную вещицу. Вроде протерли громоотвод тряпочкой, а там — ба! не две ноги поверх дивана. То ли Роден потерянный, то ли еще кто похожей ценности… Челлини. Да Винчи. Громоотвод Да Винчи.
И ведь странно, поняла Галка, Шарыгин так мягко, так равно не много с кем разговаривает. С Кулибабой. С Хабаровым. С Песковым. С Аллой Львовной.
Ладони как скользили по телу, так и замерли.
Так я что, тоже теперь в равных? Со вчерашней репетиции? Галка удивленно укусила ноготок. Это что ж я вчера такого выдала?
Она мысленно проговорила реплики. Не ожидала… С Паратовым после… С вами я могу быть везде… Безбожно, безбожно!
Может, я хорошо в роль вошла?
Но Волга тогда причем? Как он ее увидеть смог? Не куря. И сразу — Неземович, Суворов. А ведь мог бы и не говорить.
Галка выключила воду и, сдвинув занавеску, присела на край ванны.
Что-то я запуталась. Определенно, что-то вчера произошло. Топографический кретинизм произошел. Прынцик произошел. Репетиция произошла.
Может, одно на другое наложилось?
Я ж была мокрая курица, волосы наспех, сосиски-сардельки… Зачем же Неземович тогда? Галка посмотрелась в зеркало над раковиной и покрутила пальцем у виска. Ку-ку, барышня. Что-то вы во всем подоплеку… Все у вас врут, лицедействуют, принцы, вон, уже нос воротят от вашего театрального величества, а раньше и провожали, и цветочки перед пробуждением дарили…
Ведь если подумать: почему человеку снятся принцы?
Потому что у человека не все гладко в жизни. В жизни тех самых принцев нет. Любви нет. Вот подсознание и тужится. Другое дело, почему оно тужится постоянно? Уж сколько? Уж двадцать пять, почти двадцать шесть лет, пора бы… Хотя нет, с пятилетнего же возраста, не с рождения…
А может это такой уход от реальности?
Если раньше редкими эпизодами, а в последнее время все вокруг кажется напрочь фальшивым, то мир, где бродят принцы и их кони, ничем по правдивости не хуже.
Впрочем, там тоже бред, полянки и туман.
И все же, что это? Намек, послание? Какое-то письмо стучится мне в мозг, никак достучаться не может из-за того, что адресат тупой?
— Галочка! — взревел на кухне Шарыгин. — Время!
Черт! Действительно.
Галка натянула трусики, застегнула лифчик, кисточкой с тушью прошлась по ресницам, питательный крем круговыми движениями пальцев втерла в лоб, в щеки и в кожу под глазами. Сгодится. По сравнению с лихом одноглазым…
— Галка, блин!
— Уже.
Она выскочила из ванной, поддергивая джинсы.
— Молодец, — оценил ее внешний вид Шарыгин. — На, жуй давай. Времени нет.
Сунутый в рот гренок жиром обмазал губы.
— И фа я… — начала Галка.
— Фа я, фа я, — передразнил Шарыгин и потащил ее в коридор. — Некогда.
— Блин! — она встала упрямым осликом.
Э-э… ослицей. Или ишицей?
— Галочка, я все понимаю, — умоляюще сложил ладони Григорий. — О тебе же пекусь. Перехватим раннего Неземовича… — он сдернул с вешалки свой бежевый плащ. — О, если мы перехватим Неземовича! Ты наш репертуар как?
Галка медленно кивнула, дожевывая гренок.
— И прекрасно! — одевшись, заключил Шарыгин и торопливо развернул перед ней (джентльмен!) демисезонное пальто. — В темпе, Галочка!
Галка, подчиняясь, втиснула руки в рукава.
— А завтра, — спросила она, — завтра никак?
Шарыгин задергал "собачку" дверного замка.
— А завтра я, может быть, прогорю. Или подумаю, что мне все это привиделось. Или ты… Ну, в общем, всякое может случиться.
"Собачка" наконец поддалась под его пальцами.
И тут где-то в глубине квартиры чуть слышно зазвучала ария Фигаро. Галка бросилась в комнату за телефоном. Фигаро здесь! Одной ногой. Шарыгин, уже открывший дверь, воздел глаза к дверной перекладине. О, Мельпомена!
Мобильник нашелся в кресле под ворохом одежды. Самое интересное, Галка не помнила, как он туда попал.
На экранчике светилось: "Света".
Что-то в груди оборвалось. Так бывает, когда предчувствуешь плохое. Чужой мужчина у тебя в квартире, а его жена…
— Да? — сказала она в трубку.
Молчание было долгим.
— У тебя? — спросила наконец Света.
Голос у нее был скрипучий и холодный.
— Ты про Григория?
— Про него, про него. Потрахались уже?
— Что? — не поняла Галка.
Трубка издала горький смешок.
— А с чего бы он побежал к тебе? Он же к кому попало не бегает. Он породистый. Только с красивыми сучками.
Галка почувствовала, что краснеет.
— Знаешь…
— А я-то думала! — На том конце стеклянно звякнуло. — Не оправдывайся. Ни к чему. И давно вы так, подруга?
— Свет, выясни у него самого, хорошо?
Галка на деревянных ногах вышла в прихожую. Казалось, что-то сломалось в теле, разрегулировалось, закостенело. Она с трудом разлепила губы:
— Вас.
И вложила телефон в Шарыгинскую ладонь.
Дальше пришлось закутаться в пальто — сделалось зябко несмотря на комнатную температуру.
— Светик? — неуверенно произнес Шарыгин в трубку.
Галка не слышала, что говорила ему Светлана, но видела, как с лица театральной звезды пропадает извинительно-виноватое выражение, как оно багровеет и раздувается от негодования. Хватая ртом воздух, Шарыгин даже привстал на носки. Галка представила, как он, отделяясь от пола, взмывает к потолку.
Игра? Не игра? Фальшь? Правда?
— Ты все сказала?!
Галка вздрогнула от близкого крика.
— Слушай меня, курица, — Григорий в запале стукнул костяшками пальцев по косяку. — Ты сама выгнала меня. Ты! Две ночи в гримерке! Что ж ты не звонила, когда я спал там? Нет, ты объявляешься сейчас. Видимо, кто-то из нашей сволочной братии стуканул, да? А жить мне где? У Кулибабы — родственники, у Хабарова — жена…
Пальцы его нервно потарабанили по дереву.
— Больная жена, больная! — взорвался он на неслышную ответную реплику. — И мне просто некуда… А Галка вошла в мое положение, и ничего… Нет, и не было…
Он запыхтел, заскрипел зубами, словно мелко перемалывая чужие слова.
Какая экспрессия, отстраненно подумала Галка. Разве так любят? Так рвут все, что можно. Так ненавидят…
— Дура!
Шарыгин успел сообразить, что аппарат чужой, а так бы махнул об пол, и поминай, как звали. Мобильник подрагивал короткими гудками.