— Дело говоришь, — солидарно покивал он. — А ты, Алёнка, слушай; Ада Измайловна знает, за неё Борька вон сколько лет держится. А и почему не подержаться, если есть за что! — Штурман откинулся на спинку стула, демонстративно скосив взгляд на… пусть будет, сиденье тёти.
— Главное, не перестараться с формами, а то не удержит, — поддел братец.
— Охальники, что старый, что малый, — снова укорила тётя, мягко качнув головой. Как будто не она начала этот разговор. — Надо искать такого, чтобы удержал независимо от форм! Не мальчика, но мужа.
— И мы возвращаемся в начало разговора. Если будет держать независимо от форм, зачем усложнять ему задачу? — иронично резюмировала я. Эта тема для меня, конечно, не до такой степени больная, чтобы закатывать истерики, активно страдать и отравлять окружающим жизнь, но я всё равно попыталась её закрыть. — Приятного аппетита!
— Кушайте, дорогие, — поддержала меня тётя, но сбить себя с толку не позволила. — Алечка, мужчины — они же как дети. Их надо любить, о них надо заботиться, но ни в коем случае не стоит их баловать, иначе найдёшь проблем на свои же хрупкие плечи.
Я предпочла смиренно промолчать в ответ, а мужчины уже жевали и на беседу настроены не были, поэтому разговор всё‑таки заглох.
— Дядь Борь, а куда мы сейчас летим? — полюбопытствовала я после еды. Болтовню с набитым ртом тётя решительно не одобряла, и было проще следовать установленным ею правилам, чем слушать ворчание.
Благодаря кулинарной страсти нашей хозяйки питались мы не просто хорошо — изумительно. Синтезатор (внушительных размеров агрегат, расположенный в специальной нише в дальнем углу камбуза) в зависимости от программы чисто теоретически был способен собрать что угодно от монокристалла обыкновенной соли до суперкомпьютера, главное — заложить в него нужные химические вещества. Но теория, как это часто бывает, сильно расходилась с практикой, и возможности прибора были весьма ограничены. Он умел выдавать уже готовую еду, но на вкус та была как пластмасса, да и внешний вид оставлял желать лучшего. Зато кулинарные «исходники» получались вполне пристойными, неотличимыми от натуральных не только по химическому составу, но и по вкусу. Форма, конечно, подкачала, — то же мясо он выдавал ровными прямоугольными брикетами с идеально параллельными волокнами и ортогональной капиллярной сеткой внутри, — но так было даже удобнее.
— Вань, не помнишь номер системы? — чуть нахмурившись, уточнил капитан. Когда брат, по — прежнему что‑то жующий, только развёл руками в ответ, пояснил: — Недавно открытая планета, на ней всего пара научных станций, надо закинуть несколько контейнеров и закрыть заказ. Прыжок короткий, на самый край этого же сектора, а потом двинемся в более обжитые места. Кое‑что докупим, новые заказы возьмём.
— А обжитые места — это какие? — осторожно уточнила я.
— В окрестности Олимпа, полагаю, — пожал плечами дядя. Олимп был столицей этого сектора, миром высокоразвитым и густонаселённым, и это меня полностью устраивало. — А что тебе нужно‑то?
— Да так, — смущённо отмахнулась я. Поскольку дядя продолжал смотреть вопросительно, пожала плечами и ответила сущую правду: — Я себе брючки присмотрела, а на Олимпе точно должны быть нужные магазины.
— Женщины, — философски вздохнув, протянул дядя. — Зачем тебе они, если ты всё равно из комбеза почти не вылезаешь?
— А ещё у меня пломбы и заплатки кончаются, осталось максимум на одну серьёзную поломку, — парировала я. — Брюки так, заодно. И вообще…
— Не ворчи, будут тебе брючки, — усмехнулся он. — Я же не возражаю!
Глава вторая
в которой Провидение располагает, как ему вздумается,
мало интересуясь нашими планами.
Что я по — настоящему люблю, так это моменты выхода из прыжка. Я стараюсь их не пропускать и встречать «во всеоружии», и за десять лет на корабле мне так и не успело наскучить. Во всеоружии — то есть, в двигательном отсеке и со скрипкой в руках. Над этой моей привычкой сначала смеялись, потом недоумевали, потом — иронизировали, а теперь наконец привыкли и больше не спрашивают, зачем мне это надо. Как я могу объяснить, зачем, если и сама этого не знаю?
Не могу объяснить и толком сформулировать, что меня привлекает. Просто это те редкие моменты, когда я искренне благодарна судьбе за знакомство со скрипкой, за полученную от родителей способность находить пронзительную и завораживающую красоту в том, что кажется обыденным. За возможность видеть, слушать и ощущать.
Я люблю вглядываться в пустоту за пределами тонкой корабельной скорлупки; ту самую, загадочную, в которой находятся путешественники, временно переставшие существовать в «реальном» мире. Говорят, это вредно и даже опасно. Правда, говорят с осторожностью — никто не может объяснить, чем именно. Наверное, источником этих предупреждений служит обычный страх перед неизвестным. А я… там красиво, но даже не в этом дело.
Я точно знаю, что корабль любит мою музыку. Стараюсь не злоупотреблять, потому что даже мне самой это периодически кажется странным, но в такие моменты удержаться невозможно. Подлинное наслаждение, удовольствие настолько яркое, что на глаза наворачиваются слёзы.
Сначала — шлем терминала. Он поначалу мешал, но я очень быстро привыкла, а без него… без него это будет череда звуков. Да, красивых и безупречных, но — не тех.
Футляр пахнет старым лаком, канифолью и чем‑то неуловимым. Мне кажется, именно так пахла мама; это ведь её скрипка. Не концертная, а «домашняя», для себя. Сделанная безымянным мастером, звучащая совсем не так, как бесценные древние произведения искусства, но… в ней есть душа. Не такая, как в технике и прочих предметах; своя, настоящая, абсолютно живая. Может быть, когда‑то давным — давно эта скрипка была живым человеком?
Лак кажется тёплым. Всегда. Шейка инструмента сама просится в ладонь, подбородок устраивается на предназначенном для него ложе так уютно, будто это не посторонний предмет, а продолжение тела. Смычок… он тоже живой и очень лёгкий, как виляющий хвост собаки, встречающей хозяина. Так и просит — «коснись! Ну! Я скучал!»
Я тоже скучала.
Пальцы всё помнят, им не нужно внимание разума. Я не гений и не виртуоз, просто есть несколько мелодий, которые я, кажется, способна сыграть в любом состоянии. Теперь можно позволить себе отпустить реальность, полностью отрешиться от собственного тела. Позволить живой темноте окутать себя, на какое‑то время забыть обо всём — о существовании совсем рядом других людей, обо всех приборах и бегущих по нейронным сетям импульсам. Больше нет человека, всё материальное осталось где‑то позади, а здесь… только свобода бесконечного полёта и хрустально — чистый, пронзительно нежный звук.
Мне кажется, эта пустота вокруг отзывается на него. Краски становятся сочнее, меня уже полностью окутывают переливы света — голубовато — зелёные, холодные, но удивительно ласковые будто живая лесная тень. Разум знает, что это говорит только о приближении точки выхода, но здесь и сейчас… кому есть до него дело?
Вокруг завиваются радужные вихри. Я ощущаю не только дрожь инструмента в руках; я чувствую, как звуки наполняют пространство плотным наэлектризованным облаком. Где‑то рядом стучит сердце — тихо рокочет двигатель, готовый свернуть пузырь перехода. Стучит и мурлычет от удовольствия, впитывая знакомую музыку. И благосклонно решает послужить ещё, удержать чуть живую цепь от обрыва, позволить своим крошечным соседям, считающим себя его хозяевами, ещё полетать, увидеть другие миры. А самому — послушать, как тонко и ласково поёт скрипка. Умереть никогда не поздно; можно опоздать только жить.
Музыка, кажется, выбирается за пределы тонкой скорлупки корабля. Музыка струн, тонких пальцев и биения пульса. Мгновение — и я почти могу различить тихие — тихие, едва различимые голоса, будто далёкий оркестр начинает подпевать одинокому соло. Звук становится сильнее и пронзительней, а хоровод света — быстрее. Следом за ними ускоряется пульс — мой ли, корабля, какое это имеет значение?
Ещё мгновение, и свет рассыпается мириадами крошечных холодных искорок далёких звёзд, а мне кажется, будто я вынырнула из толщи воды и теперь отчаянно хватаю ртом воздух. Вкусный, обжигающе — ледяной зимний воздух, пахнущий обындевевшими ветвями скинувших листву деревьев, высоким синим небом и хрустящим под ногами снегом.
А потом вдруг в лицо мне плеснули пламенем, и я… ослепла.
От пяток до макушки пронзила разрядом тока острая боль, смычок сорвался пронзительным высоким звуком — не фальшивой нотой, криком. За нас обоих, потому что у меня от этого неожиданного удара перехватило дыхание.
Потом… кажется, кто‑то кричал. На разные голоса, и эта какофония била по ушам, оглушая и окончательно дезориентируя в пространстве. Я уже забыла, кто я, где нахожусь и что вообще происходит, и всей душой отчаянно хотела только одного: чтобы это всё поскорее закончилось.
А потом вдруг в лицо мне плеснули пламенем, и я… ослепла.
От пяток до макушки пронзила разрядом тока острая боль, смычок сорвался пронзительным высоким звуком — не фальшивой нотой, криком. За нас обоих, потому что у меня от этого неожиданного удара перехватило дыхание.
Потом… кажется, кто‑то кричал. На разные голоса, и эта какофония била по ушам, оглушая и окончательно дезориентируя в пространстве. Я уже забыла, кто я, где нахожусь и что вообще происходит, и всей душой отчаянно хотела только одного: чтобы это всё поскорее закончилось.
Оборвался кошмар внезапно. Я вдруг прозрела и испуганно вытаращилась на физиономию брата, из ниоткуда возникшую передо мной. Кажется, он что‑то говорил, но за грохотом пульса в ушах я ничего не слышала. Лицо обожгла пощёчина, я протестующе вскрикнула, пытаясь отшатнуться, но в голове ощутимо прояснилось. Например, я поняла, что сижу на полу в дальнем углу двигательного отсека, вжавшись спиной в угол, брат на коленях стоит напротив и упрямо тянет меня за локоть из этого угла, а я до сих пор упиралась, цепляясь за какие‑то элементы конструкции. А шлем терминала валяется рядом, явно снятый с моей головы братцем.
До меня постепенно начало доходить, что все недавние ощущения были не совсем моими. И ослепла не я, а корабль; и громкие звуки, причинявшие боль, здесь не слышались; да и самой боли тоже не было. То есть, наверное, что‑то случилось с кораблём?
— Алёнка! Ну наконец‑то! — возмущённо сообщил брат, когда я всё‑таки поддалась и позволила извлечь себя из укрытия без особенных потерь.
— Скрипка! — дёрнулась я из его хватки, когда сообразила, что меня брат увлекает к выходу, а инструмент так и остался лежать на полу.
— Тьфу, дура! — не сдержался Ваня, но руку разжал, и терпеливо дождался, пока я аккуратно уложила скрипку в футляр.
— Что вообще происходит? — уточнила я, подхватывая свободной рукой кофр; за другую уже вновь ухватился брат и поволок меня, кажется, в сторону рубки.
— Падаем, — лаконично отозвался он. — Пока гравкомы справляются, но неизвестно, на сколько их хватит.
— Как падаем?! Куда падаем?! — я вытаращилась на Ивана, предприняв попытку остановиться для выяснения подробностей, но мне не позволили.
— Вниз, — огрызнулся он, явно не желая ничего комментировать.
А я вдруг отчётливо осознала, что братец‑то вырос. Что вот этот высокий крепкий юноша — уже не тот мелкий паршивец, который отравлял мою жизнь в юности, ходил за мной хвостом, мешал учиться и надоедал своими бесконечными вопросами. Сейчас меня тянул за руку уже без пяти минут мужчина; и, наверное, хороший мужчина — серьёзный, ответственный, не теряющийся в экстремальной ситуации. И это уже я надоедала ему глупыми вопросами, заданными под руку в самый неподходящий момент и с его точки зрения вела себя как глупая девчонка.
К этому выводу я успела прийти по дороге к пультовой, слушая пронзительную трель сигнала тревоги и пытаясь понять, что вообще происходит. Судя по всему, с кораблём во время выхода из прыжка что‑то случилось, но что? Мы столкнулись с кем‑то? Нет, вряд ли; куда бы мы тогда падали! Василич промахнулся с курсом, и мы выскочили в атмосфере планеты? Тоже сомнительно; во — первых, Василич не ошибается, а во — вторых, непонятно, почему ослепли внешние камеры. На нас кто‑то напал сразу на выходе? Опять же, очень странно — кто, зачем? И как умудрился подкараулить? И почему мы всё‑таки куда‑то падаем?
И, кстати, зачем брат тащит меня в пультовую?
Последний вопрос я даже собралась задать вслух, но не успела: мы пришли.
— Я её привёл, — отчитался Иван, подтаскивая меня к креслу у стены и силой в него усаживая. Воспротивиться я не успела, а брат уже активировал систему крепления и сам поспешно уселся рядом. — Не в себе, но вроде живая.
Я опять попыталась возмутиться, но снова не успела.
— Ох, Алёнка, и заставила ты нас понервничать! — не оборачиваясь, неодобрительно высказался штурман.
— Выкинуть бы эту пиликалку в открытый космос, — проворчал себе под нос братец, а я нервно вцепилась в футляр.
— Не дам! — заявила категорично.
— Алечка, Ваня шутит, — поддержала меня сидящая в соседнем кресле тётя Ада и мягко потрепала по плечу. — Мужчины часто имеют эту привычку — глупо шутить в неподходящий момент. Как ты себя чувствуешь, моя девочка? И что с твоим лицом?
Спокойный и как обычно ровный тётин тон помог взять себя в руки и сбросить похожее на лёгкую контузию оцепенение. У неё вообще есть волшебная способность не только сохранять деловитое спокойствие и невозмутимость в любой ситуации, но и заражать ими окружающих. Я окончательно осознала, что поплатилась за свою любовь к переходам, что пострадал только корабль, а я сама — жива и здорова, если не считать горящей от пощёчины щеки. Видимо, просто сняв с моей головы шлем терминала, Иван нужной реакции не добился и догадался прибегнуть к более радикальному средству. За последнее я на брата, впрочем, не сердилась; никогда не думала, что оплеуха действительно способна вернуть мозги на место, а сейчас вот испытала на себе.
— Всё в порядке, я случайно, — поспешила я заверить тётю. — А что именно происходит? И почему мы все здесь?
Кто‑то из мужчин догадался отключить систему оповещения, — действительно, кого предупреджать об опасности, если все здесь? — и в пультовой воцарилась тишина. Кажется, ещё более оглушительная, чем вой сигнала тревоги.
— Ну, какие неприятности мальчики нашли на наши головы, я и сама не очень знаю, — невозмутимо проговорила она. — А здесь мы потому, что так положено: здесь самая прочная часть корабля, которая в крайнем случае…
— Это я помню, я имею в виду… что, всё действительно настолько плохо? — перебила я. Слукавила; о том, что рубка имеет свой собственный корпус и при необходимости может послужить спасательной капсулой, я вспомнила только после её слов. В голове до сих пор слегка звенело. Поспешила я с утверждением, что окончательно пришла в себя.
Тётя только развела руками, не зная, что ответить, но на наше счастье решил высказаться Ваня. В отличие от нас обеих, он почти всё свободное время проводил в пультовой, поэтому был в курсе последних событий. Оказалось, мы, что называется, «попали под раздачу». Недалеко (в космических масштабах) от того места, где мы выскочили из перехода, кипел бой. Кажется, полиции противостояла пиратская эскадра, но в этом брат был не уверен. Поскольку уйти в прыжок возможности не было — не тот у нас двигатель, чтобы прыгать туда — сюда без дозаправки, — осталось спасаться бегством. Учитывая, что удрать от боевого корабля по прямой мы не могли, мужчины нашли единственный выход — спрятаться на планете, являвшейся целью нашего пути.
Удирающих нас попытался преследовать один из драчунов, но на наше счастье этот манёвр заметили полицейские и, несмотря на численное превосходство противника, сумели нас прикрыть. Хотя безоружному «Лебедю» всё равно неплохо досталось, и сейчас мы пытались сесть на планету так, чтобы не разбиться об неё же, и, желательно, сделать это поближе к научной базе. Компенсаторы пока стойко держались, обеспечивая нормальную силу тяжести, и оставалось только гадать, от каких перегрузок они нас спасают.
Чем закончился бой и закончился ли вообще брат не знал: старшее поколение было занято спасением корабля и наших жизней, им было не до объяснений. Благо, приказавшие долго жить камеры при посадке помогали мало, да и вообще выполняли скорее декоративную функцию, позволяя экипажу любоваться окрестностями в те редкие моменты, когда это действительно было интересно.
Меня пытались дозваться, но когда это не помогло, отправили за мной Ваню. Собственно, на этом полезная информация исчерпывалась.
Брат замолчал, и через несколько секунд я поняла, что скучаю по механическому голосу, предупреждающему об опасности и велящему собраться в рубке. Тишина была оглушительная: дядя Боря с Василичем общались без лишних слов, через терминалы, а нам только и оставалось, что слушать тихий гул двигателей и разглядывать статичную картинку, занявшую обзорные экраны. Заставка представляла собой великолепный вид на Землю с дальней орбиты, и оказывала бы умиротворяющее воздействие, если бы мы не знали, что происходит на самом деле. Она так резко контрастировала с напряжёнными позами мужчин, с вцепившимися в манипуляторы ручного управления ладонями дяди Бори, что становилось ещё страшнее.
Ожидание выматывало. Мне кажется, если бы было видно, как приближается поверхность планеты и как полыхает зарево, окружающее входящий в плотные слои атмосферы корабль, было бы спокойней. А сейчас… казалось, что ещё мгновение — и мы разобьёмся. Мгновение проходило, а долгожданная развязка всё никак не наступала, и страх накатывал с новой силой.
Ванька хмурился, цепляясь за подлокотники кресла, и, наверное, очень жалел, что не он сейчас сажает корабль, а вынужден сидеть здесь, на предназначенном для пассажиров месте, и ничем не может помочь. Я же крепко обнимала футляр скрипки и мысленно твердила одну мольбу, невесть к кому обращённую: «хоть бы всё обошлось, хоть бы всё обошлось!» Сердце испуганно трепетало где‑то в горле, и я почти ненавидела тот момент, когда выбрала эту специальность и связала свою жизнь с космосом. Чем я вообще думала в тот момент?! Ладно — специальность, но почему я не осталась работать где‑нибудь на заводе, собирающем корабли?!