Орлов поднял голову, приготовился: он не Лева, подобную нотацию молча не проглотит.
– Видите ли, – Турилин смущенно улыбнулся, – я скоро собираюсь в отпуск, на Байкал, там мой бывший начальник живет. Ну, – он развел руками, – Байкал, сами понимаете, а я в рыбной ловле полный профан, ничегошеньки не смыслю. А мне говорили, что вы ас в этом деле. Верно?
– Не ас, – растерянно ответил Орлов, – однако люблю с удочкой посидеть.
– Петр Николаевич, голубчик, просветите, неудобно приехать к бывшему начальнику и оказаться уж совсем дикарем.
Лева сидел в ванне и с остервенением мылся, словно хотел при помощи мыла и мочалки освободиться от презрения, которым его окатил Турилин. Ведь обидно в основном оттого, что все сказанное начальником Лева отлично знал, ничего нового не услышал. Знал, да не сделал, твердил он про себя, намыливая голову.
Если у Левы случались неприятности либо просто накатывала беспричинная хандра, он прибегал к проверенному приему – мылся, надевал белую рубашку, лучший костюм, любимый галстук. Ощущение физического обновления и праздничная одежда поднимали настроение.
Лева вылез из ванны, взглянул на запотевшее зеркало, написал на нем нелестный эпитет в свой адрес и поставил восклицательный знак. Полюбовавшись на дело рук своих, Лева протер зеркало и второй раз в день побрился. Надев свежую рубашку и «пасхальный» костюм, Лева несколько приободрился, но, пошарив по карманам, вновь впал в уныние. Почему-то он считал, что в этом костюме лежит двадцать пять рублей, но при самом тщательном обыске удалось обнаружить лишь четырнадцать. Значит, всего у него тридцать два, а до зарплаты еще две недели. Ситуация знакомая, складывающаяся из месяца в месяц.
За свой труд Лева получал деньги приличные. Каждое двадцатое число – этот день в управлении именовали днем чекиста – Лева, раздав долги, составлял железную смету и брал обязательство провести экономию. Бумажку со сметой Лева пришпиливал в кухне над столом, где она висела немым укором недели две, после чего Лева ее стыдливо снимал. Когда Лева жил дома с родителями, он давал ежемесячно домработнице Клаве, которая была в семье финдиректором, сто рублей и не знал забот. Порой, когда карманные деньги кончались, Лева обнаруживал в кармане пиджака трешку, а то и пятерку, Клава смотрела бесстрастно, на удивление Левы никак не реагировала. Сейчас он жил один, платил за квартиру, бегал в прачечную, никто ему в карманы денег не подкладывал, а обращаться за помощью к родителям даже в голову не приходило. Клава, узнав, какую зарплату он получает в Москве, сочла эти деньги «огромадными», и Лева с ней согласился.
Он пересчитал тридцать два рубля, затем пробежал пальцем по календарю, выяснил, что в двух неделях дней ровно четырнадцать, произвел несложное арифметическое действие и смирился.
* * *Лева вышел из подъезда своего дома. На асфальтовой дорожке, по сторонам которой зеленел чахлый газончик, школьницы начертили известкой «классики», и подталкивая облупившимися на носках туфлями круглую баночку из-под крема для обуви, прыгали. Рита, длинноногая и тонкая, с сумкой через плечо, задумчиво смотрела на них и теребила свою пушистую косу. Увидев Леву, Рита перебросила косу за спину, отвернулась от девочек, подошла к Леве и степенно сказала:
– Здравствуй, Гуров.
– Привет, – ответил Лева.
Рита взглянула только и мгновенно отметила и отутюженный костюм, и тщательно выведенный на еще влажных волосах пробор.
– Тебе к метро?
– На троллейбус, – ответил Лева и взял девушку под руку.
Рита шагала с Левой в ногу, широко и свободно, пыталась тихонько напевать, и хотя была музыкальна, сейчас у нее не получалось ничего, она несколько раз сфальшивила и замолчала. Рита возвращалась из университета, после лекций оставалась на практические занятия по криминалистике, поэтому так и задержалась. Сегодня девушке удалось достать на несколько дней книгу «Личность преступника». Рита выпросила книгу по двум причинам: во-первых, интересно; во-вторых, представится возможность утереть Леве нос по некоторым теоретическим вопросам. На одной из лекций Рита пролистала главу «Социальная среда и формирование личности преступника», весь день размышляла о прочитанном, и увидев у дома играющих девочек, остановилась, приглядываясь к ним и пытаясь определить лидера этой маленькой группы. Тут появился Лева и своим отутюженным и причесанным видом выбил ее из колеи… Ясно, что он отправляется на вульгарное свидание!
Рита почему-то была убеждена, что у Левы не одна девушка, а целая команда. В тихом омуте черти водятся, то-то он ведет себя со мной как монашка и живет на кухне, словно в келье. Тут Рита почему-то вспомнила Арамиса из «Трех мушкетеров». «Зачем я пошла, – удивлялась Рита, вышагивая рядом с Левой. – Человеку надо дать шанс на спасение, может, он опомнится, забудет о своих толстых девках и пригласит меня в кино. И потом пусть не считает, что я все вечера просиживаю у окна, его поджидая».
Лева шел по делам, но понимал, что похож на человека, торопящегося на свидание. Он мог бы и сказать, что идет на работу, но был еще недостаточно взрослым и посчитал такое объяснение унизительным. Молодые люди молча дошли до троллейбусной остановки, Рита взглянула на часы.
– Извини, Гуров, я спешу. – Она кивнула и, гордо подняв голову, направилась к метро.
«Теперь я не увижу ее дня три, – понял Лева. – Ничего, пусть не задается, подумаешь – „мировой стандарт“!» Лева хорохорился, однако настроение у него испортилось, и он жалел, что не сказал Рите, куда и зачем направляется.
* * *Евгений Шутин опаздывал, за время ожидания Лева успел досконально изучить и памятник Пушкину, и кинотеатр «Россия», и новое здание «Известий». Гуров долго раздумывал, где именно назначить встречу. Приглашать в кабинет не хотелось, вернее, было бессмысленно. Лева собирался просить помощи, а делать это в здании, подъезды которого охраняются, тактически неправильно. Напрашиваться к Шутину в гости неудобно, а приглашать его в свою кухню еще неудобнее, Гуров решил назначить встречу на улице, потом как бы случайно зайти в кафе, в котором Шутин и Ветров были первого сентября.
Шутина Лева увидел издалека и отвернулся, решая, как себя вести. Тот опоздал на двадцать минут, и дело не в самолюбии, а в том неуважении, которое кроется за опозданием и которое нельзя спустить, иначе взаимоотношения встанут наперекосяк и ни о каком доверии друг другу не может быть и речи. Гуров, продолжая стоять к подходившему Шутину спиной, отогнул рукав, взглянул на часы и, пожав плечами, медленно пошел в сторону от места свидания. Пускай Шутин сам решит, как ему изворачиваться, подумал Лева, не видеть он его не может, а если он так уж не хочет с ним встречаться, мог бы не приходить.
Шутин тронул Леву за плечо и сказал:
– Добрый вечер и извините за опоздание.
– Я уж подумал… – Лева развел руками и усмехнулся. – Черт знает что в голову лезет.
Шутин не ответил, он был недоволен собой, так как опоздал умышленно и извиняться не собирался. Они, не сговариваясь, вышли на Тверской бульвар и молча двинулись к Никитским воротам. Шутин бесцеремонно оглядел Леву, стараясь найти в его внешности признаки профессии, не нашел и раздраженно сказал:
– Что, так и будем молчать? Я вас слушаю. Говорите.
– Что говорить? – произнес Лева. – Был Павел Александрович Ветров, теперь его нет. Я обязан найти убийцу и не выполняю свой долг.
Шутин передернул плечом и промолчал. Он не любил милицию, хотя дело с ней имел, лишь меняя паспорт и в тех редких случаях, когда ездил на машине отца. Этот в штатском, вышагивающий рядом, был особенно неприятен, так как старался походить на интеллектуала. Он, конечно, им не был, разве человек с развитым интеллектом станет заниматься сыском? Еще он раздражал Шутина потому, что напоминал Павла. Не внешне, а своим потребительским отношением к людям, бесцеремонностью, уверенностью в своей правоте, прямолинейностью, знанием, что хорошо, а что плохо, словно такая градация в этом сложном мире существует.
«Милиционеру всего этого не понять, – думал Шутин, – как и не понять моего отношения к Павлу Ветрову». Для всех покойник был сначала спортсменом, позже – писателем, человеком не очень талантливым, но настырным, упрямым. Но, наверное, никто, кроме Шутина, не знал, как Павел был неумолим и прямолинеен. Однажды, в классе шестом или седьмом, на уроке физкультуры все по очереди подтягивались на перекладине. Неожиданно больше всех подтянулся тихоня и отличник Яшка Жуков, победив признанных силачей класса, в том числе и Ветрова. Тот лишь пожал плечами, а через несколько месяцев подозвал Яшку к перекладине и предложил соревноваться. Преподаватель, недавний выпускник инфизкульта, глядя на легкую победу Павла, улыбнулся, отстранил ребят от спортивного снаряда и подтянулся двадцать раз. Павел глянул на учителя исподлобья и промолчал. Вскоре все об этом случае забыли. После каникул, осенью, Павел подошел к учителю и кивнул на перекладину. Подтянемся, кто больше? Физрук подтянулся двадцать пять раз. Когда Павел подтянулся десять, ребята еще шутили, после пятнадцати притихли, после двадцати наступила тишина. На двадцать четвертом Павел застрял, ему свело руки, но все-таки дожал, повис снова и начал вытягивать двадцать пятый. На него было страшно смотреть, вздувшиеся вены, казалось, вот-вот разорвут кожу, из закрытых глаз текли слезы, все тело била сильная дрожь. Неожиданно из носа хлынула кровь, физрук подбежал, оторвал Павла от перекладины и понес в душевую. Павел пытался вырваться и что-то кричал.
Ветров не щадил себя, был беспощаден и к окружающим. Если кто-то из приятелей излишне, по мнению Павла, себя любил или жалел, он становился в отношениях с ним скучным, скоро терял к человеку интерес, затем забывал, словно того и не существовало.
Разве это жизнь, рассуждал Шутин. Путь на Голгофу для неполноценных. Жить надо ярко, весело и сочно, труд должен приносить радость. Успех нельзя вымучить, выжать из себя с потом и кровью. Талант как деньги – если есть, так есть, а нет, так извини. Одному шагать вперед легче, другому труднее, отвечал Павел, но ведь хочется быть впереди каждому. Шутин на эти рассуждения отвечал иронической улыбкой либо вообще не отвечал. Когда Павел начал писать, Шутин сказал: «Двигай, Ветров, проверь свою теорию, а я посмотрю. Творчество – не подтягивание на перекладине и не кувыркание на лыжах. Я посмотрю», – повторил Шутин.
Павел Ветров стал писателем. Последним, кто это признал, был его друг детства Евгений Шутин. Он прикинул путь, который Павел прошел за двенадцать незаметно промелькнувших лет, и испугался. Шутин своего друга знал, он не остановится, пройдет еще двенадцать лет, он будет писать лучше, еще лучше. А что сделал за эти годы он, Евгений Шутин? Он почувствовал страх.
«Я обязан найти убийцу, выполнить свой долг», – сказал этот милиционер. Шутин ненавидел это слово, долг ассоциировался для него с огромной черной гирей, которую вешают человеку на шею. Необходимо тащить ржавую гирю на шершавой цепи и делать вид, что тебе весело и приятно. Теперь вместо Павла мне будет изрекать сентенции этот милиционер, накручивал себя Шутин.
– Давайте, давайте свои вопросы. – Шутин замедлил шаги, тронул Леву за лацкан пиджака. – Вы же их приготовили, написали на бумажке, выучили наизусть. Не забудьте в своем донесении отметить, мол, Евгений Семенович Шутин во время беседы нервничал.
– В справке или рапорте, – сказал Лева. – Я не пишу донесений, я пишу справки и рапорта.
– Я вам скажу по секрету. – Шутин вновь остановился. – Только сугубо между нами. Договорилась?
– Обещаю, – серьезно ответил Лева.
– Вы не поверите, но у меня крайне редко убивают друзей. – Шутин расхохотался. – Я не привык еще. И уже не привыкну, потому что их нет. – Он развел руками и оглянулся. – Друзей нет, понимаете?
Леве стало стыдно, не за свою доверчивость, а за Шутина, его наигранную неврастению, его визг и хохот.
– Я вам верю. – Лева вздохнул, даже пробормотал что-то похожее на «боже мой, боже мой», вздохнул так искренне и беспомощно, что Шутин остановился, взглянул внимательно, но вовремя спохватился и сердито сказал:
– Ладно, ладно, без психологических вывертов. – И пошел дальше.
– Я вам верю, – повторил Лева, – так как и к убийству даже я, при моей-то профессии, привыкнуть не могу. Вы обозвали меня глупым и нахальным мальчишкой, когда я сказал, что убийцу мы найдем обязательно. Помните? У Перовых? – И, не ожидая ответа, продолжал: – Так мы найдем обязательно.
– Ох уж это скромное «мы». Мы, Лев Первый, божьей милостью, – улыбнулся Шутин, в первый раз улыбнулся просто, без театрального надрыва и похлопал Леву по плечу.
– Частные сыскные агентства в настоящее время в Москве не функционируют, а у Льва Гурова хватает и товарищей-коллег, и начальников. А потом, вы и я – это уже мы.
– Ладно, ладно, не агитируйте за Советскую власть, как любил повторять Павел. – Шутин остановился, достал пачку «Столичных» и хотел закурить.
Лева на «Столичные» отреагировал вяло, так как эту марку предпочитала половина курящих и еще покупали те, кто не смог достать «Яву» или «БТ». По обнаруженным в квартире окуркам из НТО сообщили, что какой-либо характер прикуса на фильтре отсутствует, но в слюне прослеживается кровь, возможно, у курившего слабые десны. Лева все это отлично помнил, вынул пачку «Явы».
– С удовольствием, – не ожидая предложения, сказал Шутин. – Обычно курю как раз «Яву».
Они закурили, прошли мимо Кинотеатра повторного фильма и двинулись вдоль коротенького Суворовского бульвара.
Направляемый вопросами Левы, Шутин рассказывал о Ветрове. Начали они с завещания, вспоминая, с кем перед смертью встречался Павел Ветров, как себя вел.
– Последнее время мы виделись с Павлом практически ежедневно, – рассказывал Шутин. – О завещании я ничего не знал, удивился, услышав о его существовании. Все это я уже говорил в прокуратуре. Павел не был человеком мнительным, скорее наоборот, жил, убежденный в своем бессмертии. Он писал повесть за повестью, много печатался, и почти всегда его книги высоко оценивала пресса. Газеты и журналы щедро раздавали ему похвалы, и он всерьез поверил в свой литературный талант… И вдруг… – с горечью оборвал свой рассказ Шутин. Однако довольно быстро взял себя в руки и продолжал торопливо говорить о том, что Павла Ветрова даже стали упоминать в отчетах и докладах, что его имя попало в обойму самых популярных и читаемых писателей.
С кем Павел виделся? Последние месяцы лишь с ним, Шутиным, да с посетителями «Ивушки», так называется кафе, в котором Павел бывал ежедневно. Почему именно «Ивушка»? Дело в том, что летом клубные рестораны журналистов, писателей по вечерам закрыты, а где-то надо перекусить, вот Ветров и облюбовал кафе. С Перовыми Павел последние месяцы не встречался. С Ириной тоже по вполне понятным причинам, она любит мужа, разговоры о нем, видимо, даже терпеливому Павлу осточертели.
– А с Олегом?
– Перов и Ветров последние годы были очень близки. Странная дружба, – ответил Шутин. – Павел порой помогал Олегу, их объединяло спортивное прошлое. Но в этом году Павел заметно охладел к Перову, примерно с весны они перестали встречаться. Нет, никакой ссоры не произошло, перестали, и все. Павел вообще обращался с людьми просто: нужен, интересен – иди сюда, каждый день звонки, встречи; не нужен, не интересен – извини, занят, словно взял карандаш и вычеркнул из списка знакомых. Я знаю таких случаев множество. Олег Перов не одинок, а тут еще Ирина. Нет, Павел не был влюбчив, скорее наоборот. С женщинами, как и во всех остальных делах и взаимоотношениях, он был рационален и рассудочен. Поменьше слюней и эмоций, говорил он.
Рационален и рассудочен, думал Лева, и написал завещание за пять дней до смерти. Да, он и здесь не ошибся и рассчитал все правильно. Он знал о смертельной опасности, знал, однако никому ничего не сказал, даже друг детства, видевший его почти ежедневно, не почувствовал его страха, хотя бы нервозности. Все так, друг детства говорит правду. А если нет?
Гуров и Шутин не заметили, как дошли до Калининского, свернули направо и вскоре очутились у входа в кафе «Ивушка».
– Следственный эксперимент? – Шутин остановился у дверей и посмотрел насмешливо и презрительно. – Вы нарочно привели меня к этим дверям?
– Нарочно, конечно, нарочно, – зло зашептал Лева и подтолкнул Шутина к кафе. – Следственный эксперимент – это совсем иное, а вы знаете, что гвоздь, только не знаете, от какой стенки. – Он не давал Шутину опомниться, усадил за свободный столик и продолжал: – Вам пятый десяток, Евгений Семенович, а задираетесь, будто мальчишка. Всем вам чудится, что вас подловить или обидеть кто хочет. Не знаю я, ничего я о вашем покойном друге не знаю, вот и танцую от печки. Ветров регулярно бывал здесь, и я хочу посидеть, посмотреть, на что он смотрел, понять, почему он ходил сюда, а не в другое место. – Лева взглянул на Шутина открыто, радуясь, что можно говорить правду.
– Дайте, пожалуйста, «Яву», – примирительно сказал Шутин. – Только кафе за эти дни переделали, стойки не было. Свет изменили, шторы другие. – Он встал, подошел к стойке бара, заднюю стенку его заставили разнокалиберными бутылками с экзотическими этикетками.
Шутин облокотился на стойку и улыбнулся молоденькой барменше. Она подошла и взглянула вопросительно.
– Реконструкция? – Он кивнул на бар и зашторенные окна.
Барменша протянула руку под стойку и, видимо, включила проигрыватель, так как заиграла музыка.
– Да, навели, наконец, порядок. – Девушка улыбнулась доверчиво и продолжала: – Вы представляете, приходили сюда и часами пили чашку кофе. – Она осмотрела замшевый пиджак посетителя и взглядом дала понять, что его-то, конечно, в подобном грехе не обвиняет.
Шутин согласно кивнул и повернулся к залу. Действительно, здесь все переменилось, в первую очередь публика, казалось, посетители враз помолодели, переоделись в джинсы и отпустили волосы.
– Да, модненько и пахнет деньгами, – сказал Шутин.
– Конечно, мы стали торговать, – поддержала его барменша. – Вы представляете, целый вечер с чашкой кофе.
– Ужасно. – Шутин вернулся к Леве. – Что-нибудь выпьете?
– Я на работе, – ответил Лева. – Мне еще нужно на Петровку.
Если не знаешь, что сказать, говори правду, считал Лева, и такое правило его еще ни разу не подводило. Так и сейчас, Шутин воспринял его слова как должное. Работа есть работа, все ясно, и спорить не приходится.