– И, надо полагать, получил отказ, поскольку я что-то ничего не слышал о доблестных белогвардейских войсках, драконящих красных.
– Ну я понимаю командование, – опять мягко улыбнулся Трухин. – Вряд ли немцам могло понравиться, что на русском фронте окажется почти настоящая русская императорская армия с настоящими русскими императорскими офицерами, а не наши с вами предполагаемые потешные кувырк-полки чумазых советских перебежчиков…
– Интересно, откуда у вас эти сведения? – насторожился Прохоров, и глаза его стали совсем ледяными.
– Ну мы же, дворяне, одна семья, – уже откровенно рассмеялся Трухин. – И скажу больше: Винский не растерялся и отдал распоряжение всем чинам РОВСа вступать в антибольшевистские войска частным образом. Чины приказ исполнили, и русские фамилии появились в составе испанской «Голубой дивизии», румынских, венгерских и черт знает еще каких подразделений. Вот так. А вы в русского человека не верите.
– Сами знаете, Федор Иванович, каково в русского-то человека верить, – ушел от ответа Лукин.
– Разумеется, в немецкий порядок и английскую демократию легче. Не спорю. Но, поскольку управляем мы покамест русскими людьми, то надо пытаться хотя бы здесь создать им более или менее сносные условия. Я вот хочу поставить вопрос об отмене обливаний.
Процедура эта, введенная немцами во всех офлагах после зимней вспышки тифа, уносила десятки жизней просто так. Каждое утро или вечер – в зависимости от предпочтений немецких комендантов – пленные, пусть они и назывались курсантами, выстраивались голыми на плацу и поливались обильно ледяной водой из шлангов в качестве дезинфекции. Для закаленных это представлялось почти благом, но для большинства было пыткой, влекущей за собой смерть или тяжелую простуду, что в условиях лагерей было практически одним и тем же.
Трухину нравились эти обливания, на доли секунды возвращавшие его в детство, когда отец с десяти лет выгонял на снег всех детей, заставляя обтираться снегом в любую погоду. «Избаловались, – добродушно ворчал отец, глядя на розовеющие на белом ладные юные тела, – а ведь еще сто лет назад ни одному ни кадету, ни даже пажу не давали накинуть что-нибудь теплое, так и ездили в тоненьких мундирчиках по морозу часами – и ничего. Русскому дворянину надобно быть железным, да… железным…» И Трухин каждый раз с благодарностью вспоминал отца. Казалось, ледяная вода на какое-то время смывает не только грязь с тела, но и мерзость с души, и даже неизбежное в плену желание женщины.
Распущенность красных командиров в этом отношении всегда мерзила Трухину, но он всю жизнь был даже с излишком обласкан женским вниманием. Все и всегда было легко и просто, само собой, и только тайная его, мучительная костромская любовь с глазами цвета сливы, под взглядом которых он бросился тогда в воду, царапала сердце долгими лагерными ночами. Он был солдатом, воином, он всегда был им, даже в детской своей Панголии, и воин не имел права на роскошь подлинных чувств. Он так и сказал это Валечке в день начала мировой, хотя был влюблен в нее безумно, и растерянное ее лицо потом долго мучило его в окопах, не затмеваемое даже праведными, истовыми ликами сестер милосердия…
Но сейчас, в эту роскошную весну, так непохожую на робкие весны родины, Трухину все чаще приходили на ум отчаянные строчки человека, казалось бы, счастливого и женой, и детьми: «И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…»[105] Он гнал их прочь, объясняя простым физическим голодом, но они снова всплывали то в белом фарфоровом цветке платана, что в изобилии росли вокруг лагеря, то в облаке, напоминавшем женскую грудь, то в песне какого-нибудь затосковавшего курсанта. Навязчивость эта раздражала, мешала, и Трухин все чаще вечерами усаживал себя за стол в тщетных надеждах убедить немцев в наискорейшем создании боеспособных русских отрядов. Самое ужасное, что он почти наверняка знал, что они этого не сделают, как бы ни убеждал его в обратном милейший Штрикфельд, наивно одинаково веривший как в немцев, так и в русских. Может быть, правильней было бы действительно податься в РОВС, а еще лучше – прямо в какой-нибудь отряд на передовую… Но Трухин знал, что это мальчишество, решение только своего, личного вопроса, созданного его собственной недальновидностью в семнадцатом. Тогда уж честнее пулю в лоб. Но, имея опыт и талант, он не смеет теперь выбросить его на ветер, он должен попытаться сделать все – даже если это всё ничтожно.
И он упорно подавал одну исписанную его высоким строгим почерком с неожиданно легко возвратившимися ятями докладную за другой.
«Необходимо сформировать воинские части из русских и остальных народов Европы для борьбы против большевизма. Отобранные должны быть лица любящие Россию, осознающие весь вред и преступность большевизма, сознательно идущие на борьбу с ним… – Тут он останавливал себя, запрещая вспоминать потерянное, всю ту огромную прекрасную страну, светившую миру, как лампада, и заставлял вернуться к практическому, без чего невозможно было бы снова ее возжечь: – Решающими моментами будут создание и внедрение настоящей воинской дисциплины взамен расхлябанности, расплывчатости и грубости, привитых в Красной армии, воспитание преданности родине, стойкости и выдержанности всех воинов…»
Обливания в Циттенхорсте – единственном из лагерей – были отменены.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАИз истории образовательных программ юнкерских училищ в России
Образование юнкеров состояло из практических и теоретических занятий, распределенных на 2 года (в бывших юнкерских училищах – на 3). В младшем классе программа строевого образования преследовала цель подготовки унтер-офицеров, а в старшем – инструктора-офицера.
Курс обучения в училище распределялся: в старых военных училищах по 2 классам, а в бывших юнкерских по 3 классам (общий, 1 и 2-й специальные классы).
По положению 1867 г., учебная программа Военных училищ включала в себе лишь следующие предметы: военные – тактику, артиллерию, фортификацию, военное законоведение, и общеобразовательные – Закон Божий, русский и иностранные языки, математику, химию, физику, политическую историю и статистику (В 1863–1864 учебном году проходилась еще логика и психология).
С 1865 г. введены в курс военная администрация и топография, а в следующие годы – аналитическая геометрия, механика, военная гигиена и топография, артиллерийское и фортификационное черчение, причем преподавание физики было исключено.
В 1883 г. из учебного курса Военных училищ были исключены политическая история, статистика, военная гигиена, а затем и математика и введена военная история. Вместе с тем изданная в том же году «Инструкция по учебной части» совершенно изменила и самую систему ведения занятий: аудиториальная система лекций уступила место 22-м часовым лекциям в каждом классе отдельно; практические занятия велись по-прежнему в классных отделениях, а поверка знаний юнкеров производилась на репетициях.
Давая широкое развитие практическим занятиям по каждому предмету в зимний период занятий, инструкция 1883 г. переносила их и в поле: с выходом в лагерь юнкера младшего класса производили полуинструментальную съемку, а юнкера старшего класса – съемку военно-глазомерную и решали тактические задачи в поле.
С 1908 г. к этому прибавлена была еще и съемка перспективная.
По окончании съемок юнкера упражнялись в разбивке, трассировке и постройке полевых окопов. С 1908 г. введены в курс училища: снова военная гигиена, военная география и, как особый отдел военного законоведения, учение о социалистических теориях. Последнее были вызвано тем, что с переходом нашего отечества к новому государственному строю, когда так или иначе политические теории получили относительную свободу исповедания, и в ряды армии стали проникать люди, не признающие принципа «армия вне политики», офицеру необходимо было знать, чем он мог парализовать возможную пропаганду последователей крайних партий.
Химия же и механика были изъяты из предметов преподавания и перенесены в кадетские корпуса.
Наконец, ряд комиссий пришел к выводу, что необходимо перенести центр тяжести училищного курса с теории на более практическую почву. 28 июля 1910 г. выработанные этими комиссиями программы утверждены военным министром и приняты к руководству.
Основная идея новой программ – «приблизить военные знания юнкеров к войсковой жизни и подготовить их к обязанностям воспитателя и учителя солдата и к роли руководителя вверенной ему малой части (взвода, полуроты) в поле».
Выпускаемый из училища молодой офицер должен был не только знать, но и уметь применять знания в той сфере деятельности, которая ожидала его по выходе в войсковую часть.
Наконец, ряд комиссий пришел к выводу, что необходимо перенести центр тяжести училищного курса с теории на более практическую почву. 28 июля 1910 г. выработанные этими комиссиями программы утверждены военным министром и приняты к руководству.
Основная идея новой программ – «приблизить военные знания юнкеров к войсковой жизни и подготовить их к обязанностям воспитателя и учителя солдата и к роли руководителя вверенной ему малой части (взвода, полуроты) в поле».
Выпускаемый из училища молодой офицер должен был не только знать, но и уметь применять знания в той сфере деятельности, которая ожидала его по выходе в войсковую часть.
А т. к. предстоящая юнкеру служба взводного командира раньше всего и прежде всего требовала от него самой серьезной практической подготовки, затем развития инструкторских способностей и лишь потом общего военного образования, то на тактику и обращено главное внимание (8 час. в неделю в младшем классе и 10 час. в старшем).
Преследуя цель развития ума, а не обременения памяти, новые программы составлены были так, что быстро улетучивающиеся, основанные на памяти знания ими не требовались. Отдав тактике господствующее среди всех учебных предметов место, реформа эта вызвала естественное уменьшение объема курса этих предметов; так военная история, получив новое наименование «история русской армии», преследовала цель только ознакомление юнкеров с важнейшими периодами жизни русской армии; прежнее прохождение целых кампаний в беглом стратегическом очерке было исключено. Точно так же курс военной топографии окрашен в тактический цвет; все вопросы чисто математического характера и подробное изучение инструментов, с которыми строевому офицеру работать не придется, исключены из курса; взамен введена маршрутная съемка.
Установив тесную связь курса артиллерии с «наставлением для обучения стрельбе», новая программа преследовала чисто утилитарные цели.
В курс законоведения введены сведения из финансового и полицейского права, но преподавание особого отдела о крайних учениях отменено.
17 мая 1942 года
Любимый «Опель-капитан» Герсдорфа с открытым верхом стрелой летел по отцветшим яблоневым аллеям. Несмотря на календарную весну, уже поднималась облаком пыль и неприятной маской ложилась на лица. Стази, как повелось, сидела сзади, а впереди и рядом сидели какие-то очередные офицеры, всегда сопровождавшие Рудольфа в его поездках по офлагам. Впрочем, она уже привыкла к подобному соседству и могла себе позволить не думать о них, а рассматривать короткий рукав нового платья. Это было немыслимое для ее России, сшитое по последней берлинской моде лиловое платье-джерси, обтягивавшее и подчеркивавшее все формы. Подарок Рудольфа. Что-то теперь с ее платьями в Ленинграде? Мысль о городе, поразившая Стази своей обыденностью, снова на некоторое время привела ее в уже почти забытое состояние раздвоенности, в котором она существовала до недавнего времени: все плохо – и все же ничего невыносимого, ненависть в сердце – и в то же время масса нормальных людей вокруг, по статусу военнопленная – а жизнь почти вольная, какой вряд ли она жила бы на родине сейчас. И самое ужасное: ничего дурного она не сделала – и все же какой-то осадок на душе. Сколько раз она вспоминала строки Гюго, поразившие ее еще в детстве: «Пусть ураган, бушуя по вселенной, смешал добро со злом, с героем подлеца…»[106] Раздвоенной хорошо быть, когда считаешь себя мертвой, а для живых предпочтительней цельность. Вот и Ленинград. Всего пару дней назад в очередном офлаге где-то под Цоссеном какой-то мальчишка-лейтенантик, узнав, что она из Ленинграда, успел доверчиво шепнуть, что в городе уже вовсю работают театры, Публичка, что Ольга Берггольц читает по радио стихи не только о войне, но и о любви. О любви… Стази невольно скосила глаза влево, где солнце, преломленное стеклянным щитком, обрисовывало медальный профиль Рудольфа. Что связывает ее с ним? Любовь? Нет, Стази могла честно сказать, что любила его она на самом деле только несколько весенних часов, как, может быть, и Хайданова, и красавца-казака под лужским мостом, и еще нескольких, чем-то смогших затронуть ее опустошенное сердце. Но полковник Рудольф фон Герсдорф был аристократ, образован, умен, красив – для врага предостаточно. И, как знать, все-таки не он ли, вернее, не с его ли помощью она вернулась к жизни?
Машина уже въезжала в один из сотен крошечных, ухоженных немецких городков, которые русскому глазу кажутся все одинаковыми, на окраине которого и располагался лагерь. Стази даже не смотрела по сторонам: наверняка все один и тот же огромный лабиринт, разделенный на секции колючей проволокой с непременной виселицей, похожей на перевернутую букву Ш, в середине.
Но на этот раз виселица отсутствовала, и попадавшиеся в проходах между бараками пленные выглядели не такими унылыми и отощавшими, как обычно. Не видно было и обязательного для русских лагерей базара, на котором менялись корки хлеба, кости, котелки с баландой и много чего уже совсем непонятного.
Герсдорф и офицеры со стоявшей чуть позади Стази остановились возле наспех сколоченной трибуны, к которой весьма организованно и споро стали подходить достаточно прилично одетые пленные, по которым было не совсем понятно, офицеры это или солдаты. В ответ на вопросительный взгляд Стази Рудольф тихо ответил:
– Один из лагерей Кнюпфера[107], так сказать, кузница союзнических кадров.
– Aber es stinkt in dieser Schmiede nach verfaulten Rueben und verwelkten Kletten,[108] – брезгливо заметил один из офицеров.
– Gestank und Dreck, Herr Oberst, uebrigens eine direkte Folge Ihrer unangemessenen Politk bezueglich der russischen Kriegsgefangenen. Sie muessen…[109] – сухо отрезал Герсдорф. – Вам придется… – но он не договорил, приветствуемый комендантом. Чуть позади него шла группа русских, в советской форме без знаков отличия, но, видимо, в чинах.
– Die Russen baten um etwas Erholung und, sozusagen im Sinne eines kulturellen Programms…[110] – словно извиняясь за нелепость, развел руками комендант.
– Bitteschoen, – пожал плечами Герсдорф. – Uebersetzen? Переводить? – обернулся он к офицерам, но комендант уже объявил:
– Eine Vorstellung fur die einfachen russische Soldaten! Ubersetze aus.
– Представление для простых русских солдат! – c любопытством глядя на происходящее, перевела Стази и в тот же момент услышала от вставших где-то позади русских офицеров неодобрительную реплику про балаган, в который превращают серьезное дело. Однако ряды пленных оживились.
На эстрадку выскочил парень, судя по правильным чертам лица и ощущению белёсости, откуда-нибудь из-под Архангельска, хитро зыркнул на немцев и пустился вприсядку, лихо выкрикивая на манер рязанских частушек:
К нему присоединился еще один, ряженный в девку, подпер щеку рукой и очень натурально заголосил дальше:
Пленные явно заскучали, частушки выглядели беззубо, а Стази невольно вспомнила, какие штуки, бывало, загибали в университетской курилке студенты «по пролетарскому набору».
уже хором закончили выступающие, и тут кто-то все-таки не выдержал, и из глубины рядов донеслось негромкое, но залихватское:
– Прекратите эту комедию! – раздался сзади Стази низкий мужской голос, добавивший уже тише: – Мы здесь не в Советской армии.
Частушечники неохотно спрыгнули с эстрады.
– Да ладно вам, пусть бы потешились, – укоризненно произнес второй, с более жесткими нотками.
– Не думаю, что святое дело нужно с самого начала марать пошлостью. Я, кажется, уже говорил про кувырк-полки – вы этого, что ли, хотите?
Но дослушать заинтересовавший ее диалог Стази уже не успела, ибо вперед вышел Герсдорф, обращаясь к собравшимся с речью. Она тоже машинально шагнула за ним, лихорадочно соображая, как обратиться к этим странным военнопленным.
– Die Herren Offiziere! Господа офицеры! Ich, Standartenfuehrer Gersdorf, bin hier, um im Namen des OKV…
– Я, полковник Герсдорф, здесь, чтобы от имени отдела генерального штаба иноземных войск Восто… – начала переводить Стази, но в тот же миг мальчишеский голос, выкрикнувший частушку, восхищенно выкрикнул:
– Ох, хороша сучка!
Стази отшатнулась, как от удара.
– Кто это сказал? – снова раздался властный голос сзади, и вперед вышел высокий и чуть сутулящийся от своего роста русский офицер в изношенной, но щегольски сидевшей генеральской форме.