– В военном отношении мы провалились, что скрывать. – Трухин сидел за столом прямой, стараясь не смотреть за окна, где разливалась нежная южная ночь. – Тем более надо усилить попытки наглядно продемонстрировать союзникам значение Освободительной армии.
– Но ведь Юрий Сергеевич[191] сделал в этом направлении, кажется, невозможное. Его меморандум МКК[192] блестящ, хотя и повесил на нас все добровольческие формирования.
– Мы сражаемся за всю Россию. Но ведь дело так и не сдвинулось с места и в отношении хиви, не говоря уже о нас. Малышкин рассказывал мне в последнюю встречу, что немцы попытались сыграть на этом, предложив Власову обратиться к Гиммлеру с просьбой об улучшении содержания военнопленных в концлагерях. И он согласился.
– Значит, они в Женеве еще рассматривают его как влиятельное лицо?
– Сомневаюсь. Но это дает возможность все-таки связаться с союзниками, если, конечно, последних можно серьезно так называть. Вчера мне сообщили… Впрочем, может быть, вам лучше не знать? Воевать проще будет.
– Не ожидал от вас, Федор Иванович, – красивое лицо Баерского вспыхнуло.
– Не обижайтесь, теперь мне важен каждый человек, который пойдет с нами до конца. И лучше, чтобы душа его была тверда и спокойна. – Баерский вдруг встал и протянул ему руку. – Миссия Юрия провалилась. Визу Швейцария ему не дала, а пустое и малограмотное письмо Власова, где он назначает Жеребкова начальником дипломатической и иностранной службы КОНР и поручает ему ведение всех переговоров со швейцарскими, испанскими, французскими, английскими, ну и et cetera властями, в наше время не может считаться серьезным. Жеребкову не удалось даже уговорить пограничников пропустить его через границу.
– А его письмо Нобелю?
– Увы, там же, где попытки действовать через американского посла, княгиню Кудашеву, Франко. Там же, где серия статей о нас в «Нойе Цюрхер Цайтунг», где миссия Вышеславцева[193], где предложение митрополита, где уговоры профессоров обратиться по пражскому радио с призывом к собравшейся в Сан-Франциско сессии Лиги Наций и разъяснить мировой общественности суть нашего движения. Все они там. – Трухин не выдержал и подошел к окну, где над горами обещающе и заманчиво разгоралась узкая полоса зари. – Мы никому не нужны. И нам, кроме России, никто не нужен. Вот в чем и ужас, и парадокс.
– И все же сдаваться еще рано.
– Это всегда рано – да и вообще не нужно, тем более в нашей ситуации. На последнем совещании я – оказавшись, кстати, в полном в одиночестве – был откровенно против того, чтобы снова ехать и просить. И еще ставить под удар такого замечательного человека, как Штрик. Это бесполезно. Несомненно, их встретят корректно – опять-таки, если американцы вообще способны на корректность, – но все пойдет прахом, ибо они не только не понимают наших проблем, но вряд ли и вообще знают что-то о РОА. Это даже не Европа. К тому же они непременно припомнят нам войну на стороне немцев в Италии и Франции, и поди докажи им, что эти солдаты не имели к нам отношения. А кончится все милыми уверениями в личных симпатиях и оставление вопроса на волю вышестоящих. Зачем они наступают на те же грабли опять и опять? Это называется уже нехорошим словом «отчаяние». – Трухин закрыл окно и положил руку на кобуру. – Я скажу вам больше, Владимир. Перед отходом из Хейберга я тоже попытался установить связь с союзниками. То есть поручил известному вам капитану Лапину сообщить американским войскам дислокацию наших частей в Южной Германии и одновременно попросить их о предоставлении политического убежища, так как в противном случае солдатам обеспечена верная гибель. Лапин нес послание с заготовленным текстом листовки, которую следовало сбросить над частями в случае согласия американцев на единственное условие капитуляции – не выдавать нас Советам. Единственное.
– Но Лапина нет, – потрясенно прошептал Баерский.
– Да, он исчез бесследно. И все-таки сегодня я послал еще одного офицера разведки, капитана Денисова. Разумеется, я не приказывал им. Надеюсь, он доберется. И еще, и это. Пожалуй, самое главное. Хочу верить, что вы как потомок Гамалеев разделите мое… убеждение. При согласии не выдавать войска РОА большевикам все офицеры южной группы добровольно сдаются в плен на любых условиях.
Баерский молча встал, и они какое-то время смотрели глаза друг другу.
– Нам с вами это легче, Федор Иванович, – наконец нарушил молчание Баерский. – Нашей кровью, кровью наших предков полита вся Россия, вся ее культура создана нами – и потому нам легко отдать за нее жизнь. Это не слишком большая плата за спасенные жизни наших солдат, которые потом когда-нибудь снова смогут начать борьбу, ибо такие испытания, которые выпали им, и такие люди, какие их воспитывали, встречаются не часто и оставляют глубокий след. Но есть офицеры, которые не согласятся. Струсят или посчитают расчет неверным.
– Что ж, на то есть приказ, – улыбнулся полыхнувшими синим глазами Трухин. – Давайте помолимся. – Он достал из кармана мундира возимую с собой икону, полученную в концлагере, и поставил на подоконник, за которым уже вовсю разливался рассвет.
Два генерала опустились на колени.
– Радуйся, смущения помышлений сумнительных удаляющая; радуйся, славящих Тя всегда прославляющая. Радуйся, чистотою Твоею чистоте нас научающая; радуйся, чистотою Твоею нечистоту нашу обличающая. Радуйся, моления наша приемлющая; радуйся, рыданий и слез неотметающая. Радуйся, Мати Божия, Предстательнице и Заступнице наша усердная…
– Обещайте мне только одно, Федор Иванович. Следующим пойду я.
5 мая 1945 года
Жизнь сделала круг и снова стремительно теряла свой смысл.
Тогда, после бомбежки, Стази очнулась в полутемной риге, где пахло мышами и прошлогодним подмокшим зерном. Фракасс, как ни странно, лежал рядом, подпаленный, но живой. У нее гудела голова, тошнило, но, ощупав себя, она не обнаружила никаких явных повреждений. Но дверь в ригу оказалась заперта. И тут Стази стало страшно, как не бывало за всю войну; это был липкий, отнимающий разум страх, и он был еще унизительнее от того, что так бояться приходилось своих. Она быстро огляделась. Крепкие балки над головой были, но на ее платье не было пояса, а чулки от пожара почти разлезлись. Не выдержат. Еще в углу стояла какая-то не то печь, не то просто ящик из кирпича. Об него можно было попробовать разбить с разбегу голову, но способ этот был сомнителен. Отец не раз рассказывал маме, как таким образом заключенные пытались покончить с собой, но почти всегда такие попытки заканчивались неудачей. Пол был земляной, и, наверное, можно его подкопать, но, скорее всего, у нее нет на это времени. Фракасс лежал тихо, почти неслышно скуля и вылизывая обрубок лапы. Стази осторожно подошла к стене, но в щель не было видно ничего, кроме вытоптанного двора. Она решилась ждать, и скоро двор пересек человек в гражданском, но с винтовкой. И от этого стало еще страшнее.
Стази вернулась на солому и села, обхватив колени руками. Дурацкий конец. Зачем тогда ей была послана ее любовь, если она никого ею не спасла и не спаслась сама? А Стази верила в промыслительность жизни – верила не так, как это делают философы или глубоко верующие люди, а так, как чувствуют дети и блаженные, нутром, сердцевиной. Для чего она пришла в этот мир? Только ли для того, чтобы прожить в лучшем на свете городе и стать последней любовью большого человека? «О, господи! – вдруг вырвалось у нее. – Да разве этого мало? Разве за это не стоит теперь умереть?!» И она изо всей силы ударила себя по щеке. Фракасс вскочил и залаял, и дверь тут же открылась.
– А, пришла в себя, скаженна? – на ломаном русском произнес парень в старомодном плаще, перепоясанном офицерским ремнем. – Он покрутил пальцем у виска. – Ступай за мной, малахольная.
Стази не поправила платья. Не отряхнулась, а только крепко взяла за ошейник Фракасса.
Они пришли в какой-то фахверковый домик, окруженный орудиями, мотоциклами и прочей военной техникой, правда изрядно поломанной. Повсюду бегали люди, почти все в таких же диких одеждах, как у ее конвоира. Парень постучал в дверь прикладом и впихнул ее в комнату.
За столом сидел человек лет сорока с грубо слепленным хохляцким лицом. Стази спокойно и, не спрашивая, села на стул.
– Кто вы? – с характерной растяжкой спросил он.
– Меня воспитывали, что первым должен представляться мужчина.
– Благородная, что ль? Да ладно, мы не гордые. Мы – гарда.
– Простите?
– Отряд «Смерть фашизму».
– Партизаны, понятно. А я Мария Петрова, русская. Так вышло, что родители еще с Первой мировой жили в Германии. Ехала к сестре, в Фюссен. – Слова лились автоматически, без запинки. Проверить ее в нынешнем водовороте и хаосе, где ситуация меняется каждый час, у них все равно нет ни времени, ни желания, ни, главное, возможности. – Хотелось бы узнать, где я, – может быть, все-таки сумею добраться до сестры.
– В Пршибраме. Документы есть?
– Какие документы после этой бомбежки? Отпустите меня, я доберусь, если только рядом нет власовцев, остальных я не боюсь, – с последней надеждой лгала она.
– Чего им тут делать? Они все у Праги околачиваются. А в Фюссен ты не попадешь, там американцы. Так что давай-ка, девка, оставайся у нас. Кашеварить умеешь, а то наши дивчины все в бой рвутся.
– С кем воюете-то? – в тон ему, принимая манеру простой девки, поинтересовалась Стази.
– С ними и воюем, сволочами… – Далее посыпалось нечто невообразимое и непередаваемое по ненависти и грязи языка. – Мы и стоим тут, чтобы этим сукиным сынам к союзничкам было не пробраться.
Значит, РОА близко, это был шанс.
И Стази осталась. С самого начала она сумела поставить себя так, что о ее каменное равнодушие разбились даже неуклюжие ухаживания командира, а через пару недель, действуя холодно и расчетливо, она перебралась с их кухни в штаб мыть полы, а заодно и стучать на машинке. Все вокруг говорили на чудовищной смеси чешского, русского и немецкого, были полны уверенности в скорой победе, а потому довольно беспечны и незлобивы. Над ней смеялись, уверяя, что она спит со своим кобелем, но не трогали. И весьма скоро Стази спокойно смотрела карты. Часть РОА, как она поняла, стояла в полусотне километров под Прагой, а другая в районе Линца – Райнбаха. И поскольку Федор никогда не говорил ей о Праге, а упоминал Богемию, то, скорее всего, он был именно там. Но прорваться туда оказалось не так просто, как ей показалось сначала. Партизаны плотно перекрыли все дороги, по лесам постоянно ходили патрули, и, заглядывая в карты каждый день, Стази с тоской видела, как кольцо вокруг южной группировки стягивается все туже. Открытых боев не было, перебежчиков тоже. Из отрывочных разговоров ситуация становилась для Стази все более ясной – и все более отчаянной. Зажатая южная группа всеми способами пыталась выйти на связь с союзниками, и кому-то это удавалось. Так в конце апреля американцам сдались все воздушные силы, потом с яростью говорилось о каком-то генерале Ассберге, сумевшем пробраться к американцам, минуя чешские коммунистические засады и козырявшем чем-то таким, что союзники дали ему и его отрядам послабление. Наконец прошел слух еще о каком-то русском генерале, который сумел просто подружиться с американским комендантом и тем самым выиграл для своих солдат какие-то привилегии. Однако, как было совершенно ясно, никто не давал РОА гарантий в самом главном вопросе жизни и смерти: выдадут их Советам или нет. Большинство сходилось на том, что все эти расшаркивания союзников только до окончания войны, ибо они просто боятся, что в противном случае загнанные в угол власовцы начнут такие бои с американцами, которые им и не снились с фашистами.
Стази больше всего удивляло поведение чехов. Откуда взялась такая ненависть к русским? Не к немцам, на которых они честно работали всю войну и которые уничтожали их тысячами, а к русским, добровольцам, в глаза ими не виденным. Ни о какой славянской общности не было и речи, и только слепое фанатическое приветствие шедшего с востока большевизма и желание уничтожить все, что ему противостоит. Затмение, в котором столько лет жила Россия, наплывало теперь на Европу, и последним островком веры и борьбы оставалась преданная всеми РОА.
Ночами, глядя в густую, почти черную синеву неба, так напоминающую глаза Федора, Стази с запоздалым раскаянием корила себя за то, что слушалась его и никак не участвовала в делах армии и КОНРа. Была бы она связисткой, санитаркой, она оставалась бы сейчас с ним, с ними, настоящими русскими людьми, а не с этим подонком, советским капитаном. Фракасс вздрагивал и тявкал во сне, и, прижимаясь к нему от предутреннего холода, Стази на короткие часы забывалась, так и не находя выхода.
Олесинский периодически требовал, чтобы она переводила допросы немцев, причем вызывал ее только для офицеров; простых солдат, которые сдавались десятками, расстреливали без разговоров. Да и у офицеров его интересовало практически только одно: власовцы, к которым он относился с какой-то патологической ненавистью. Немцы открещивались от РОА, называли их почему-то белогвардейцами, кляли своих генералов, связавшихся с русскими, и производили в большинстве своем впечатление неприятное и жалкое. И каждый раз, вызываемая в штаб, Стази с ужасом ждала, что вот сейчас на месте немецкого офицера окажется русский. Впрочем, зачем тогда ее звать?
Она мыла полы, низко повязав голову косынкой и подоткнув подол все того же единственного платья, в котором провожала Федора и в котором уехала тогда из Панкова. Руки ее огрубели, но от физической работы и жизни на воздухе тело налилось, и ей все труднее стало уходить от навязчивых приставаний и чехов, и русских. Грязная вода заливала пол в пыли и окурках, Стази гоняла тряпку и не сразу обратила внимание на шум, раздававшийся с улицы, но, когда услышала, что-то вздрогнуло в ней. Шум был не обычный, а какой-то возбужденно-злой и торжествующий. Он приближался, и она инстинктивно отогнала воду в угол к лежащему и тоже тревожно поднявшему уши Фракассу. На крыльце уже слышались ругательства и дыхание разъяренной толпы. Стази наклонилась еще ниже, закрывая собой собаку. В комнату наконец ворвалась толпа партизан, окружавшая кого-то, через толпу протиснулся Олесинский и громовым голосом приказал всем выйти и оставить его наедине с пленным. Ворчащая недовольная толпа схлынула, и Стази, едва успев прикусить губу, увидела перед столом любимого заместителя Федора – Владимира Баерского. Он стоял спокойно, по офицерской привычке чуть выставив вперед ногу, и сжимал в руках стек. Но белые пальцы делали последние усилия, чтобы не дрожать.
– Вот кто к нам пожаловал, – ернически ухмыляясь и распаляя сам себя, начал Олесинский. – Вот уж кого не ждали. Как это вас угораздило, генерал, а? Промашечка вышла? Ну-ка, поворотитесь-ка, посмотрим, что на вас за форма. Экая странная форма, не находите? – Баерский молчал, сузив глаза, и только рука его уже никак не могла унять дрожь. – Это что же, немцы вас так одели? Как шута горохового. За какие такие заслуги? За то, что жопы им лизали или чего посрамнее? – Стази, не дыша, все ниже склонялась к полу, стараясь вжаться в стену и стать незаметной, невидимой. Но Олесинский уже разошелся и начал сыпать матом, поминая не только власовцев, но даже императора Николая. Лицо Баерского с широко расставленными миндалевидными глазами и узким ртом стало белым до синевы. – Ах, молчишь, сука?! – взвизгнул Олесинский и, обежав стол, приблизился к пленному вплотную. – Молчишь, потому что крыть тебе нечем, потому что иуда ты, продал родину за жирный кусок! Ничего, мы Россию от таких предателей вычистим! – И тут Стази, как в страшном сне увидела, что Баерский медленно занес руку и с наслаждением, с оттяжкой ударил стоявшего перед ним по лицу стеком крест-накрест.
– Рук о тебя марать не хочется, мразь, – процедил он и демонстративно сцепил руки за спиной.
На круглом лице Олесинского быстро багровел крест.
– А-а-а! – заорал он, но, вместо того чтобы броситься на генерала, как представила Стази, он отскочил назад. – Гошек! Петер! Ко мне! Повесить его! Немедленно, тут же, на первом суку! А ты тут что, сука? – Он наконец увидел согнувшуюся Стази. – Вон отсюда со своей тварью, убью!
Она едва успела выскочить, моля Бога, чтобы Баерский не узнал ее, а через несколько минут тело Баерского уже тихо раскачивалось в петле на одиноком платане у штаба. Стази рвало за углом и, задыхаясь, мешая блевотину и слезы, она хваталась за Фракасса и снова падала, и солнечный зайчик от начищенных сапог бил ей по глазам.
В тот же вечер, плохо соображая и полностью отдавшись интуиции и нюху Фракасса, она ушла в лес под веселье у костров по поводу так славно попавшегося предателя. Скоро зарядили дожди и, ночуя, как зверь, в ямах под корнями, Стази через три дня вышла к Линцу.
Но войск КОНРа там уже не было.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАИз книги П. А. Артемьева «Первая дивизия РОА. Материалы к истории освободительного движения народов России (1941–1945)», London (Canada): Изд-во СБОНР, 1974 г.
Страшные дела рассказывали власовцы, побывавшие в то время на советской стороне, которым каким-то чудом удалось бежать и пробраться в Западную Германию. Расправа, которая была учинена над многими солдатами и офицерами Первой дивизии, была поистине чудовищной.
Все, независимо от того, добровольно ли они перешли или были силой захвачены, разделили одинаковую участь. Вот что рассказывают очевидцы.
В последнюю ночь, накануне роспуска Первой дивизии, на сторону советских войск перешёл офицер с группой своих солдат. Их водворили вместе со всеми ранее захваченными, кроме офицера, которого оставили в штабе. На другой день рано утром всем власовцам приказали построиться. Их было более тысячи человек. Перешедший накануне офицер был приведён к построившимся в сопровождении группы советских офицеров. Он был одет в советскую форму с погонами капитана. Лицо его было бледным. Он с трудом сдерживал свое волнение и должен был произнести речь. После некоторого колебания он громким, надрывным голосом объявил: