– Мне кажется, скоро будут только живые и мертвые, – тихо вставила она.
– Я не узнаю тебя, моя храбрая девочка, – постарался улыбнуться Трухин. – Чем тяжелее ситуация, тем выше дух, разве не таков русский человек? Знаешь какой парадокс? Наша ударная группа, ну помнишь, во главе с Сережей Ламсдорфом, фантастически показала себя при Врицене. Немцы деморализованы, трудно поверить, но порой их гнали в бой под пистолетами офицеров. Наш же дух действительно высок, ребята дерутся, как боги. А эти идиоты пишут, что у нас массовое дезертирство, и мы расстреливаем своих же десятками.
– Идиоты – немцы?
– Советские. Прости мою маловыразительную речь, я очень устал, правда. Сколько сил стоили эти переброски на фронт! Подлый немецкий шаг использовать нас как пушечное мясо. Буняченко молодец, сделал все что мог, и я бы на месте Власова разрешил ему вести дивизию к швейцарской границе, чтобы попробовать переговорить с союзниками. Но главком… трус.
– И они не наши союзники.
– Они вообще ничьи, их не интересуют ни Германия, ни Россия. А с такими всегда можно торговаться.
– За сегодня ты уже второй раз произносишь слово «торг».
Трухин вспыхнул.
– А ты хочешь красивой смерти под валторны и развернутые знамена? Для меня это был бы отличный выход, но люди? У них жизнь должна быть впереди.
– Прости. Я устала от бомбежек, от бездействия, от неопределенности. Для чего ты бережешь меня?
Трухин долго молчал, гладя шелковистую крапчатую холку Фракасса.
– Может быть, для того, чтобы потом ты могла жить, зная, что было в России искреннее стремление к свободе, к Богу. Что существовали люди, которые были готовы для этого на смерть. Что русский народ не раб и не хам по сути своей. Без такого знания жизнь превращается в нечто худшее, чем ад. – Стази встала и молча прижала его голову к груди. А он продолжал: – Мы все знаем, что ни в какое сравнение с Красной армией мы не годимся, даже при наших ста двадцати тысячах и порыве, что единственный наш шанс – это привлекательность манифеста и разброд ситуации. Но я горд и счастлив уже тем, что когда-нибудь потом, в следующем веке, русским людям смогут сказать, что не все смирились с большевизмом, что даже ради почти призрачной попытки его уничтожения они пожертвовали не жизнью – нет, это достаточно просто, – нет, они пожертвовали честью, добрым именем. И я делал для них все, что мог. А то, что мы щепки в этом океане, так что же? Это уж совсем не страшно, потому что я люблю тебя.
– Ubi tu, Gai, ibi ego, Gaia,[189] – прошептала Стази, – у меня есть немного вина, Георгий, как всегда, где-то достал. Будешь?
– Нет. Все равно придется сказать раньше или позже. Завтра я уезжаю в Карлсбад, там совещание президиума, где, я уверен, будет принят южный вариант.
– Швейцария? – Стази стиснула холодные пальцы, не согревшиеся даже на горячем теле собаки.
– Хуже, много хуже. Все стягиваются в южную Чехию, потом дальше в Словению, дабы попытаться объединиться с монархическими сербами. Тогда можно будет разговаривать с ними. Но я рискнул бы и на большее – с ударной группировкой прорваться на Западную Украину к УПА.
– Это… мышеловка, Федор.
– Мышеловка?! – Федор вырвал руку и вскочил. Высокая фигура заметалась по комнате, и Фракасс вдруг жалобно и тягуче завыл. – Мышеловка – это моя любовь к тебе! Это чудовищно, это не по-божески, что за тебя я готов согласиться с тем, чтобы там, в России, были расстреляны все, кого я любил когда-то, чтобы смерть моя была ужасна, чтобы…
– О, замолчи, замолчи, умоляю тебя! Ты сам не знаешь, что говоришь! Мне ничего не надо, я готова потерять тебя, лишь бы ты был жив. Жив! Жив!
И она упала на колени, обнимая начищенные сапоги, на которых от ее рук оставались следы. И, поднимая ее, глядя в посветлевшие от боли глаза, он еще успел прошептать ясно и твердо:
– Двум желаниям не сбыться, Станислава. И потому я сделаю все, чтобы исполнилось – моё. И ты смиришься с этим.
Утро леденило низким небом с бегущими рваными тучами. Воздух, не отравленный пылью и гарью, можно было глотать, словно они находились не в разрушенном городе в эпицентре великий войны, а где-нибудь на приречном лугу. Фракасс поводил носом и возбужденно вздрагивал всем телом.
– Прилетят минут через семь, не раньше. Я провожу тебя… квартал…
– Нет. – Он низко склонился над ее рукой, и Стази благословила склоненную седеющую голову извечным жестом русской прощающей и прощающейся женщины. – Так помни, сегодня в семнадцать тридцать за тобой придет машина, и вы поедете с ними. Куда – тебе знать не нужно. При первой же возможности я дам о себе знать или…
– Или?
– Или приеду. Прощай.
И высокая фигура в пригнанной, как на парадных портретах, форме в несколько шагов скрылась среди кирпичных гор и крестов.
Машина отвезла их не на вокзал, как думала Стази, а куда-то за город, и лишь ночью они добрались до станции, где грузился эшелон. Всем распоряжались энтээсники, только что выпущенные из тюрьмы. Стази, всю дорогу не проронившая ни слова, отказалась от предложенного купе и села с Фракассом на полу в коридоре. Маленькие боковые сиденья были почему-то оторваны, и Стази вдруг заплакала, вспомнив, как любила в поездках с отцом бегать по коридору и звонко шлепать этими сиденьицами. Под утро она задремала и проснулась от того, что собака отчаянно дрожала. Стази постучалась в купе.
– Скажите машинисту, что сейчас начнут бомбить, надо остановить поезд и всем выйти.
Но они не успели. Поезд, наоборот, затрясся и помчался вперед на всех парах, и они, может быть, и ушли бы, если бы на крошечной станции, куда они влетели, пути не были забиты вагонами. Народ посыпался в здание вокзала, но американцы не обращали на них внимания, всаживая в вагоны и паровозы бомбы и очереди крупнокалиберных пулеметов. От паровозов, окутанных призрачными облаками кипящего пара, шли хрипы и свисты, а порой вылетали кровавые ошметки тел. Стази спокойно сидела у какого-то пакгауза и только крепче прижимала к себе Фракасса.
День прошел в добывании нового паровоза, карточек, споров с начальником вокзала и той сумятице, которая царит, когда никто ничего не знает точно. Стази, словно окаменевшая с прошлого утра, отдала свою еду собаке и равнодушно наблюдала за происходящим. И ей нравилось, что суетятся немцы, а все русские просто и толково выполняют то, что еще можно выполнить. Эти русские вели себя куда достойней, чем те, которых она видела летом сорок первого под Лугой. Наконец, молоденький офицер из НТС сказал, что теперь состав идет, к сожалению, на Пльзень, ибо дальше дорога перекрыта американцами.
– Пльзень так Пльзень.
– Но собаку вам придется оставить. У нас набилось полно раненых. Партизаны где-то разгромили немецкий госпиталь, и вся эта толпа в одном белье рвется к нам. Не можем же мы их оставить, и так всех не возьмешь.
– Ну, значит, останусь и я.
– Что за дурацкие шутки! – обиделся офицерик. – Господин Байдалаков приказал мне лично проконтролировать вашу посадку!
– Контролируйте. Без собаки я не поеду.
– А, ежели вы думаете, что спали с каким-нибудь начальством в Далеме, вам теперь море по колено!
Стази сузила глаза и рассчитано и точно ударила его по лицу.
– Стыдно, лейтенант. Даже немцы не позволяли себе. Фракасс, тубо, оставим это быдло.
И она повернулась, чтобы уйти за пакгаузы. На мгновение мысль о том, чтобы уйти вот так с собакой в никуда поманила ее своей простотой. В хаосе поражения скрыться всегда легко, с голоду они не пропадут, она не принадлежит ни к каким силам, она всего лишь безвестная душа… Уйти, раствориться, забыть все и стать просто лесом, рекой, верной подругой пса. Если бы не данное Федору слово.
И тогда она молча пошла к составу, влезла в первый попавшийся вагон и снова села на пол в углу, где вперемешку стояли банки с консервами и какая-то канцелярщина.
Сколько они ехали, Стази потом вспомнить не могла, ибо все время то проваливалась в тяжелый сон без видений, то бездумно смотрела в окно, выбитое и кем-то завешенное мешковиной. Порой на небе появлялись самолеты, непонятно чьи, крутились и исчезали, и это не предвещало ничего хорошего. Товарная станция Пльзня, куда они смогли попасть, оказалась забита составами, и Стази выходила выгулять Фракасса, периодически узнавая новости. То начальник поезда куда-то надолго уходил, требуя, чтобы состав перевели на пассажирскую, откуда солдатам проще было добраться до госпиталя, то началась разгрузка ее вагона, ибо людей нечем было кормить, то пристыженный лейтенантик приносил ей воды и даже букетик каких-то неведомых весенних цветов. Налетов не было, хотя погода, как назло, стояла прекрасная, нежная, весенняя.
Ничего не сдвигалось, и Стази решила, выспавшись, пешком отправиться в город. В конце концов, и РОА, и КОНР, и НТС теперь можно было найти повсюду.
Дикий рев сирены не мог заглушить топот ног, покидающих поезд, но через несколько секунд его все-таки забило рычанье моторов. Стази откинула мешковину и увидела низко стлавшуюся на горизонте эскадрилью, подающую сигнал к атаке. Еще через пару секунд вагон подпрыгнул, и крышу снесло. Бежать куда-то было уже бессмысленно. Взвизгнул Фракасс, которого, наверное, ударило камнем, и тогда Стази просто упала на пол, закрыв собой пса, как закрывал ее на Луге бодрящийся казачок. Единственным доказательством того, что она еще жива, было то, что Стази слышала, как рвутся бомбы. Не было ни времени, ни пространства, только живая дрожащая плоть рядом. Вдруг все смолкло, но лишь для того, чтобы начался новый ад, гораздо страшнее первого: это стали рваться боезапасы. Все заволокло черным дымом, запахло паленым человеческим мясом, Фракасс душераздирающе выл, но Стази, оглохшая и ослепшая, только догадывалась об этом по напрягавшемуся горлу собаки. Все вокруг свистело, стонало, кричало, она чувствовала, что край платья уже тлеет, но боялась разжать руки, чтобы обезумевший пес не вырвался и не убежал. Дышать стало нечем, и Стази потеряла сознание, намертво вцепившись руками в обгоревшую пятнами шерсть курцхаара.
Дикий рев сирены не мог заглушить топот ног, покидающих поезд, но через несколько секунд его все-таки забило рычанье моторов. Стази откинула мешковину и увидела низко стлавшуюся на горизонте эскадрилью, подающую сигнал к атаке. Еще через пару секунд вагон подпрыгнул, и крышу снесло. Бежать куда-то было уже бессмысленно. Взвизгнул Фракасс, которого, наверное, ударило камнем, и тогда Стази просто упала на пол, закрыв собой пса, как закрывал ее на Луге бодрящийся казачок. Единственным доказательством того, что она еще жива, было то, что Стази слышала, как рвутся бомбы. Не было ни времени, ни пространства, только живая дрожащая плоть рядом. Вдруг все смолкло, но лишь для того, чтобы начался новый ад, гораздо страшнее первого: это стали рваться боезапасы. Все заволокло черным дымом, запахло паленым человеческим мясом, Фракасс душераздирающе выл, но Стази, оглохшая и ослепшая, только догадывалась об этом по напрягавшемуся горлу собаки. Все вокруг свистело, стонало, кричало, она чувствовала, что край платья уже тлеет, но боялась разжать руки, чтобы обезумевший пес не вырвался и не убежал. Дышать стало нечем, и Стази потеряла сознание, намертво вцепившись руками в обгоревшую пятнами шерсть курцхаара.
27 апреля 1945 года
Никогда еще за всю войну – да и, пожалуй, за всю жизнь – не развернулись во всем блеске способности Трухина, как в этот жаркий месяц, когда в Европе уже полностью царит весна. Сейчас от него требовались не только качества военачальника и дипломата, но и человека. Причем последние, может быть, в первую очередь.
После того как полностью укомплектованная бравая первая дивизия отправилась на фронт, на плечи Трухина в Хойберге легло доукомплектование второй, формирование третьей, офицерский резерв, запасная бригада и офицерская школа, почти сплошь состоявшая из юношей, не нюхавших пороху и движимых одной только любовью к России. У Трухина каждый раз сжималось сердце, когда он заходил в казармы, и юноши, почти мальчики, едва ли не трогали его за рукава мундира и смотрели восторженными глазами, в которых не было ничего, кроме надежды и веры. О, с какой радостью поменялся бы он с ними местами, чтобы умереть с восторгом, без раздумий, веря в то, что смертью своей ты приближаешь час освобождения родины, а для большинства – и час первого свидания с нею, поскольку основная масса курсантов была детьми эмигрантов. Но он должен был нести свой крест, куда более тяжелый, чем, пожалуй, у всей остальной его армии.
Как он успевал всюду, порой оставалось загадкой и для него самого. Главное было не позволять себе думать ни о чем, и только в короткие часы сна вспыхивали в подсознании светлые поля Паникарпова, такие, какими они бывали поздней весной: в белых россыпях звездчатки с нависшей по краям тяжелой зеленью ольшаника. Он входил в эти поля, утопая в росе, и все хотел дойти до края, чтобы скрыться в освежающей, освобождающей влажности леса, но каждый раз все не мог дойти, и начищенные сапоги вязли, и шаг замедлялся, и белые цветы оплетали генеральские галифе все выше и туже…
Он умудрялся поддерживать идеальный порядок в своих войсках, но то, что происходило вне этого, было уже не в его власти. С самого начала путаница началась с того, что вопреки приказу сосредотачивать южную группу в богемских лесах, первая дивизия отправилась в район группы немецких армий «Висла». И, хотя Буняченко отказался подчиниться этому людоедскому приказу и двинулся в Богемию, время, а главное время для маневра, оказалось упущено. Все рапорты Власову оставались без ответа, и практически готовые дивизии быстро теряли форму в размягчающих пейзажах Швабских Альп.
Трухин сам, выйдя из штабного шале и оглядевшись вокруг, на несколько секунд замирал, пораженный роскошной мягкостью гор, волнами виноградников, сбегавших в долины. Местный говор убаюкивал, простые, как детский лепет, местные вина обещали радость, и сама природа говорила только о том, что всё в жизни прекрасно, надо лишь отдаться своему уменью радоваться. И снова приходил ему на память вечно юный сын этих мест, почти их дух с его бессмертными строчками:
Десятого числа все-таки пришел приказ переместиться в район Линца. И Трухин с Герре почти неделю не ложились, чтобы провести марш на Мемминген без потерь. Трухин спасался черным, как деготь, чаем, Герре – коньяком.
– В Ульме еще вполне изрядные запасы, и можно нажать на армейские управления продснабжения, – строил планы Гере.
– Надеюсь обойтись без этого, полковник. Вашими стараниями даже наша Золушка – запасная бригада – показывает неплохие результаты, – улыбнулся Трухин, хотя сил на улыбки уже почти не было. – А то, что все идет не по плану, так мы на войне, голубчик. Скажите спасибо, что еще нет налетов.
– И все-таки без нажима не обойтись. И даже хуже, не имею права скрывать от вас. Вчера я обратился к командующему округом в Мюнхене генералу Крибелю с просьбой о довольствии, и он прямо заявил мне, что не может дать русским «ни грамма хлеба, ни капли бензина». Вот так, господин генерал-майор. И, думаю, вы сами знаете, что такое двадцатипятитысячной армии перейти на самообеспечение…
Да, Трухин понимал, что это неминуемые разложение и хаос, даже несмотря на воодушевление и внутреннюю дисциплину. Но перевозка армии железной дорогой грозила дезорганизацией вследствие рассредоточения формирований, да и русские офицеры, знавшие хаос советских дорог в начале войны, неизбежно начнут нервничать. И все же иного пути не было.
Но едва Трухин успел отдать приказ, как ворвался Зверев, и на его бесхитростном лице простого рабочего явно читался страх. «Все происходит быстрей, чем я думал», – вздохнул Трухин.
– Ну что случилось, Григорий Александрович?
– Есть сведения, что американские танки уже в районе вокзала! Погрузка невозможна!
– Чьи сведения, генерал, откуда, кем переданы? Вы, простите, юнкер, что ли? Полковник, свяжитесь с вашей группой связи, напрямую с майором Кайлингом.
Герре, никогда не терявший головы, через пять минут сообщил, что на вокзале хозяин положения все еще вермахт.
– Начинайте погрузку. На всякий случай прикройте вокзал противотанковым дивизионом второй и ротой автоматчиков.
И всю неделю этого нового передвижения своих войск Трухин с тоской смотрел, как отлично отлаженная армия начинает исподволь превращаться в толпу. Разумеется, внешне все было почти идеально, но опытным взглядом Трухин видел тот неуловимый надлом, который создается бессмысленностью приказов и передвижений. К тому же из-за нехватки составов некоторые части все равно отправились пешком, и у Ландсберга к ним присоединились идущие на восток узники концентрационных лагерей. Их переодели в форму РОА, а командирам были отданы строгие приказы грузить людей в эшелоны. Это тоже не прибавило ни дисциплины, ни боевого духа.
Остановить это, пока внутреннее, разложение можно было только боями, но именно их впереди и не предвиделось. И хотя теоретически и в противоречии желаниям армейского штаба РОА он должен был оказаться в Линце в подчинении группе армий «Юг», никакого практического значения это уже все равно не имело. Это Трухин знал уже наверняка. И действительно, командующий группой армий «Юг» генерал-полковник Рендулич весьма любезно принял Трухина в своей роскошной штаб-квартире под Линцем и дал согласие на ускоренную доставку недостающего оснащения и вооружения.
– Но вы понимаете, генерал, что никаких возможностей для применения ваших войск я сейчас не вижу.
«Ах, лучше бы я не понимал многого из произносимого», – горько усмехнулся Трухин, а вслух любезно, в тон Рандуличу, произнес:
– В таком случае, если я не ошибаюсь, мне остается одно: мои войска двинутся на Тржебон, к востоку от Будвайса, где займут оборонительные позиции, завершат формирование и будут ждать развития событий. Я прав? – Командующий вставил монокль и долго молча всматривался в русского генерала, словно увидел его в первый раз. – Дабы не быть голословным, я готов продемонстрировать вам, что армия моя вполне боеспособна. Предлагаю устроить марш-парад завтра же, как только прибудут последние части.
Известно, что излишне частые парады, причем не после дела и не перед ним, портят армию, но это было хотя бы небольшим шансом оттянуть начавшуюся болезнь умирания.
И солдаты не подвели. Рендулич только морщился и вынимал монокль, однако нового приказа не отдал.
Ночи становились все короче, и урвать от них время на беседы с Баерским становилось все труднее. А разговор был теперь необходим больше сна, больше пищи.
– В военном отношении мы провалились, что скрывать. – Трухин сидел за столом прямой, стараясь не смотреть за окна, где разливалась нежная южная ночь. – Тем более надо усилить попытки наглядно продемонстрировать союзникам значение Освободительной армии.