Однако в процессе длившейся четыре дня очередной разнузданной пирушки, в которой на разных этапах приняли участие более дюжины человек, они таки подписали договор. И, к своему ужасу, обнаружили, что не только подписали, но и тотчас отослали агенту по продаже недвижимости, словно услышали приглушенный зловещий зов серого дома, жадно облизывающегося в предвкушении сожрать свою жертву.
— Энтони, а где договор об аренде? — с тревогой в голосе поинтересовалась в воскресенье Глория, с больной головой, но успевшая достаточно протрезветь, чтобы адекватно воспринимать действительность. — Где ты его оставил? Он же лежал здесь!
Внезапно до нее дошло, где находится договор. Вспомнила попойку у них дома на пике разухабистого веселья, комнату, полную мужчин, которым, даже не пребывай они в столь приподнятом настроении, не было ни малейшего дела до Энтони и Глории. Хвастливую болтовню Энтони о выдающихся достоинствах и заманчивой уединенности их серого домика, который так далеко от другого жилья, что можно шуметь, сколько душа пожелает. Потом приехал в гости Дик и с воодушевлением заорал, что это лучший домик, о каком можно только мечтать, и они будут полными идиотами, если не снимут его еще на одно лето. Не составило труда вообразить, как душно и пусто будет в городе летом и какая благоуханная отрада ждет их в Мариэтте. Схватив договор, Энтони стал в исступлении им размахивать под молчаливое одобрение Глории. Затем во время последнего приступа говорливости супруги окончательно утвердились в своей решимости, а гости обменялись торжественными рукопожатиями, обещая прибыть с визитом. Вот тогда-то и случилось непоправимое…
— Энтони! — воскликнула Глория. — Мы его подписали и отправили!
— Что?
— Договор об аренде!
— Какого черта?!
— Ох, Энтони!
В ее голосе звучало неподдельное горе. На все лето, на целую вечность, они выстроили себе темницу. Этот шаг подрубил корни, на которых держались остатки стабильности. Энтони думал, что можно договориться с агентом, ведь им больше не по карману двойная арендная плата. Кроме того, отъезд в Мариэтту означал отказ от квартиры, его идеальной квартиры с изысканной ванной и комнатами, для которых Энтони сам покупал мебель и портьеры. Жилище, больше всего соответствующее его представлению о «домашнем очаге» и хранящее воспоминания четырех ярких лет.
Но с агентом по продаже недвижимости не договорились и вообще ничего не уладили. В подавленном состоянии, ни словом не обмолвившись о необходимости смириться и использовать ситуацию наилучшим образом, и даже отказавшись от традиционного, годившегося на все случаи жизни постулата «а мне наплевать», супруги вернулись в дом, которому, как теперь стало известно, не нужна ни любовь, ни юность. Он лишь сберег обрывки горьких воспоминаний, которыми уже никогда не смогут поделиться друг с другом.
Зловещее лето
Тем летом в доме поселился ужас. Он явился вместе с Глорией и Энтони и повис мрачной пеленой, постепенно расползаясь от комнат внизу по узким лестницам вверх, пока не придавил тяжким грузом сон супругов. Энтони и Глория возненавидели уединение. Ее спальня, еще недавно казавшаяся полной юной розовой нежности, что сочеталась с пастельными тонами белья, небрежно разбросанного по стульям и кровати, теперь будто нашептывала шелестом штор:
— Ах, моя прекрасная юная госпожа, ты не первая, чье утонченное изящество увяло здесь, под лучами летнего солнца… Целые поколения нелюбимых женщин наряжались перед этим же зеркалом ради влюбленного взгляда неотесанных деревенских кавалеров. Но мужланы оставляли без внимания их ухищрения… Юность зашла в твою комнату в нежнейших голубых одеждах, а вышла в сером саване отчаяния. И долгими ночами множество девушек лежали без сна вот на этом самом месте, где стоит кровать, изливая во мрак ночи свои страдания.
В конце концов Глория собрала всю одежду и косметику и бесславно бежала из спальни, заявив, что будет теперь жить с Энтони, и оправдывая свой поступок сломанной сеткой на окне, через которую проникают насекомые. Ее спальню отдали в распоряжение не склонных к сентиментальности гостей, а хозяева одевались и спали в комнате Энтони, которую Глория называла «благополучной», будто присутствие мужа отгоняло тревожные тени прошлого, которые, возможно, нашли приют в ее стенах.
Различие между «благополучным» и «неблагополучным», давно определенное коротко и ясно на основании их жизненного опыта, было восстановлено в ином виде. По настоянию Глории любой гость в сером доме обязан нести на себе печать «благополучия». Если речь шла о девушке, это означало одно из двух: либо не вызывающая нареканий простушка, либо, если упомянутые качества отсутствуют, обладательница твердого характера и несгибаемой воли. Помимо прежнего скептицизма в отношении представительниц своего пола, теперь Глорию тревожил вопрос, насколько они чисты. Под «нечистотой» подразумевались абсолютно разные понятия, включая недостаток гордости, отсутствие силы духа и, главное, окружающая женщину атмосфера неразборчивости и распущенности, которую Глория безошибочно определяла.
— Женщины с легкостью влезают в грязь, гораздо легче мужчин. Если только девушка не слишком молода и отважна, ее падению неизбежно сопутствуют истеричные животные потребности, грязные и не лишенные коварства. Мужчины совсем другие. Полагаю, вот почему одним из популярнейших персонажей в романах является элегантный мужчина, смело отправляющийся в лапы к дьяволу.
Глории нравились многие представители сильного пола, особенно те, кто выказывал по отношению к ней искреннюю почтительность и не упускал случая развлечь. Однако часто, осененная вспышкой проницательности, она заявляла Энтони, что кто-то из друзей просто его использует, а следовательно, лучше не иметь с ним дела. Энтони по привычке возражал, настаивая, что «обвиняемый» относится к разряду «благополучных», но впоследствии оказывалось, что суждения жены более верные. Несколько раз это подтвердилось с особой наглядностью, когда Энтони остался в одиночестве с пачкой ресторанных счетов, которые следовало оплатить.
Скорее из страха перед одиночеством, чем из желания окунуться в досадную суету очередной пирушки, они каждый уик-энд приглашали в дом гостей, а зачастую и среди недели. В выходные дни вечеринки не отличались разнообразием. Когда приглашались трое или четверо мужчин, считалось вполне уместным начать с выпивки, после чего следовали шумный ужин и поездка в местный клуб «Крэдл-Бич». Энтони и Глория стали его членами, так как клуб, пусть и не из самых модных, оказался достаточно дешевым и оживленным, а в их случае без такого заведения было просто не обойтись.
Кроме того, никого не интересовало, чем вы там занимаетесь, и пока Пэтчи и их гости не выходили за разумные пределы и не слишком шумели, законодатели общественного мнения в «Крэдл-Бич» смотрели сквозь пальцы на веселящуюся в зале Глорию, которая принимала в течение вечера коктейль за коктейлем.
Суббота обычно заканчивалась чарующей суматохой, и часто возникала необходимость помочь отяжелевшим от выпивки гостям добраться до постели. Воскресенье несло с собой нью-йоркские газеты и тихое утро, посвященное восстановлению сил на веранде. Во второй половине дня в воскресенье прощались с одним или парой гостей, которым требовалось вернуться в город, а те, кто оставался до следующего дня, снова приступали к поглощению спиртного, и завершалось все шумным вечерним пиршеством.
Преданный Тана, педант по натуре и мастер на все руки, последовал за хозяевами. Самые частые гости установили определенную традицию в отношениях с японцем. Однажды Мори Ноубл заявил, что его настоящее имя — Танненбаум, а сам он германский шпион, которого забросили в страну для распространения тевтонской пропаганды по округу Уэстчестер. После этого из Филадельфии сбитому с толку азиату стали приходить загадочные письма, адресованные лейтенанту Эмилю Танненбауму. В них содержалось несколько шифровок с подписью «Генеральный штаб» и два столбца витиеватых якобы японских иероглифов. Энтони без тени улыбки на лице вручал письма Тане, и адресат долгие часы корпел на кухне над посланиями, с серьезным видом заявляя, что состоящие из перпендикулярных линий символы не только не похожи на японские иероглифы, но и вообще таковыми не являются.
Глория невзлюбила японца с того дня, когда неожиданно вернулась из поселка и застала его за изучением газет, полуразвалившимся на кровати Энтони. Под действием неведомого инстинкта слуги обожали Энтони и терпеть не могли Глорию, и Тана не являлся исключением из правила. Однако он испытывал отчаянный страх перед хозяйкой и проявлял свою неприязнь только в моменты угрюмого настроения, обращаясь к Энтони с замечаниями, явно предназначенными для ушей его супруги.
Глория невзлюбила японца с того дня, когда неожиданно вернулась из поселка и застала его за изучением газет, полуразвалившимся на кровати Энтони. Под действием неведомого инстинкта слуги обожали Энтони и терпеть не могли Глорию, и Тана не являлся исключением из правила. Однако он испытывал отчаянный страх перед хозяйкой и проявлял свою неприязнь только в моменты угрюмого настроения, обращаясь к Энтони с замечаниями, явно предназначенными для ушей его супруги.
— Что миз Пэтс хотет узинать? — спрашивал он, глядя на хозяина. Или начинал туманно намекать на нестерпимый эгоизм отдельных «мериканцев», и по его виду можно было безошибочно определить, кто именно из «мериканцев» имеется в виду.
Но Пэтчи не рискнули уволить японца. Подобный шаг претил их пассивности, и они терпели Тану и принимали как плохую погоду, телесные недуги и волю Всевышнего, как мирились со всем, включая самих себя.
Во тьме
Как-то знойным июльским днем из Нью-Йорка позвонил Ричард Кэрамел и объявил, что они с Мори едут в гости и везут с собой приятеля. Друзья появились около пяти, в легком подпитии, а сопровождал их низенький коренастый мужчина лет тридцати пяти, представленный как мистер Джо Халл, один из лучших людей, с которыми доводилось встречаться Энтони и Глории.
Лицо Джо Халла покрывала соломенного цвета щетина, яростно пробивавшаяся сквозь кожу, а его голос представлял собой нечто среднее между басом-профундо и хриплым шепотом. Энтони помог Мори отнести наверх чемоданы и зашел вслед за другом в комнату, тщательно прикрыв дверь.
— Кто этот тип? — потребовал он объяснений.
Мори радостно хохотнул:
— Кто, Халл? О, все в порядке, он «благополучный».
— Не сомневаюсь, но что он собой представляет?
— Халл? Просто славный малый. Настоящий принц. — Мори снова хохотнул, сопровождая свои действия умилительными кошачьими ужимками. Энтони не мог сообразить, как поступить: разделить веселье приятеля или нахмурить брови?
— Мне он кажется странным. И одет как-то чудаковато. — Он немного помолчал. — Подозреваю, вы оба подцепили его где-то прошлой ночью.
— Не смеши! — возмутился Мори. — Да нет же, я сто лет с ним знаком.
Однако поскольку он завершил свою речь очередной серией смешков, Энтони был вынужден огрызнуться:
— Черта с два!
Позже, перед самым ужином, пока Мори и Дик что-то шумно обсуждали, а Джо Халл молча слушал, время от времени отхлебывая из своего стакана, Глория увлекла мужа в столовую.
— Не нравится мне этот тип Халл, — заявила она. — Пусть моется в ванной Таны.
— Но я же не могу ему так прямо сказать.
— А я не желаю, чтобы он пользовался нашей ванной.
— По-моему, он глуповат.
— А эти жуткие белые туфли, похожие на перчатки! Сквозь них видно все пальцы. Фу! Да кто он вообще?
— Спроси что-нибудь полегче.
— Ну, со стороны твоих друзей большая наглость притащить его к нам в дом. Здесь не приют для потерпевших крушение матросов!
— Они, когда звонили, были уже под мухой. Мори сказал, что празднуют со вчерашнего дня.
Глория сердито встряхнула головой и, ни слова не говоря, вернулась на веранду. Энтони понимал, что жена пытается избавиться от сомнений и получить удовольствие от вечера.
День выдался тропический, и даже в поздних сумерках с иссушенной дороги накатывали подрагивающие, словно желе, волны душного жара. Небо было безоблачным, но вдали за лесом, по направлению к Саунду, слышались слабые раскаты грома. Тана объявил, что ужин готов, и мужчины, сняв с разрешения Глории пиджаки, зашли в дом.
Мори затянул песенку, присутствующие дружно подхватили и исполняли ее, пока ели первое блюдо. Плод фантазии Мори состоял всего из двух строчек и пелся на мотив «Милой Дейзи»:
Каждый повтор встречали восторженными воплями и продолжительными аплодисментами.
— Не хмурься, Глория! — весело крикнул Мори. — Похоже, ты сегодня не в духе!
— Ничего подобного, — солгала Глория.
— Эй, Танненбаум! — крикнул он через плечо. — Я тебе налил, иди сюда!
Глория попыталась остановить его руку.
— Пожалуйста, Мори, прекрати!
— А в чем дело? Может, после ужина он сыграет нам на флейте. Эй, Тана!
Тана, ухмыляясь, унес свой стакан на кухню. Через пару минут Мори налил ему еще один.
— Не хмурься, Глория! — снова выкрикнул он. — Ради всех святых, давайте развеселим Глорию!
— Любимая, выпей еще стаканчик, — уговаривал Энтони.
— Ну, пожалуйста!
— Не хмурься, Глория! — с развязным видом поддержал Джо Халл.
Неуместное обращение по имени покоробило Глорию. Она осмотрелась по сторонам, желая выяснить, заметил ли кто-нибудь из присутствующих эту вопиющую бестактность. Ее имя, так легко сорвавшееся с губ человека, к которому она испытывала глубокую неприязнь, резануло слух. Минуту спустя она заметила, как Джо Халл снова наполнил стакан Таны, и гнев, подогреваемый действием алкоголя, усилился.
— …и вот однажды, — разглагольствовал Мори, — часа в два ночи отправились мы с Питером Грэнби в турецкие бани в Бостоне. Там никого не было, кроме хозяина. Мы запихали его в сортир и заперли дверь. Потом притащился какой-то тип, попариться, видите ли, захотел. Решил, что мы массажисты, ну ей-богу! Мы его схватили и зашвырнули прямо в одежде в бассейн. А потом вытащили, уложили на скамью и отхлестали так, что он синяками пошел. «Полегче, ребята! — пищал он. — Полегче!»
«Неужели это Мори?» — думала Глория. В устах кого-то другого эта история ее бы позабавила, но Мори, человек тонких чувств, воплощение тактичности и предупредительности…
Удар грома заглушил конец песенки. Глория вздрогнула и хотела допить содержимое бокала, но вдруг почувствовала тошноту и поставила бокал на место. Ужин закончился, и все отправились в гостиную, прихватив с собой несколько бутылок и графинов. Кто-то закрыл дверь на веранду, чтобы не было сквозняка, и вскоре и без того спертый воздух оплели щупальца сигарного дыма.
— Лейтенант Танненбаум, сюда! — И снова место Мори занял какой-то оборотень. — Неси флейту!
Энтони и Мори устремились на кухню, а Ричард Кэрамел завел патефон и подошел к Глории.
— Потанцуй со знаменитым кузеном.
— У меня нет желания танцевать.
— Тогда я понесу тебя на руках.
Будто выполняя исключительно важное дело, Дик схватил ее толстенькими ручками и тяжело затрусил по комнате.
— Отпусти! У меня кружится голова! — требовала Глория.
Кузен, словно мешок, бросил ее на диван и с воплями «Тана! Тана» бросился на кухню.
И вдруг Глория почувствовала, как кто-то без предупреждения поднимает ее с дивана. Джо Халл держал ее на руках и, пьяно кривляясь, пытался подражать Дику.
— Отпустите меня! — приказала Глория.
Пьяная ухмылка и покрытый желтой щетиной подбородок у самого ее лица вызвали неописуемое отвращение.
— Немедленно!
— Страшная паника… — завел он и тут же умолк, так как рука Глории, стремительно описав дугу, впечаталась в щеку. Халл тут же ее отпустил, и Глория упала на пол, попутно ударившись плечом о стол.
Потом комната наполнилась мужчинами и табачным дымом. Тана в белом пиджаке едва держался на ногах, и Мори его поддерживал под руки. На своей флейте японец выдувал дикую смесь звуков, известную, по утверждению Энтони, как японская дорожная песня. Джо Халл нашел коробку со свечами и принялся ими жонглировать, выкрикивая: «Одной меньше!», всякий раз, когда ронял свечу. Дик танцевал сам с собой, кружа в затейливом вихре по комнате. Глории казалось, что все вокруг шатается, проваливаясь сквозь пересекающиеся размытые голубые плоскости в гротескный четырехмерный круговорот.
А за окном началась буря. В промежутках между ударами грома слышался шум ударяющихся о стены дома веток и дробь, выбиваемая дождем по жестяной крыше кухни. Без конца сверкали молнии, за которыми следовали оглушительные раскаты, словно из раскаленной добела печи выпадали тяжелые чугунные болванки. Глория видела, как дождь хлещет в три открытых окна, но не имела силы встать и закрыть их…
Вот она уже в коридоре. Пожелала всем спокойной ночи, но никто не услышал и не ответил. На мгновение показалось, что незнакомая фигура следит за ней, перегнувшись через перила, но заставить себя вернуться в гостиную Глория не могла. Лучше сойти с ума, чем смотреть на это неистовое безумие… Поднявшись наверх, она принялась шарить рукой в поисках выключателя, но в потемках его никак не удавалось нащупать. И только очередная вспышка молнии осветила кнопку на стене, но тут комната снова погрузилась во мрак, и она ускользнула из-под непослушных пальцев. В темноте Глория стащила с себя платье и нижнюю юбку и упала без сил на не успевшую промокнуть половину кровати.