Писемский Алексей Мещане
Алексей Феофилактович Писемский
Мещане
Роман в трех частях
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
В Большом театре давали "Травиату". Примадонна была восхитительна. В переднем ряду, между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре, начиная с курчавой, значительно поседевшей головы и весьма выразительного, подвижного лица до посадки всего тела, проглядывало что-то гордое и осанистое. Он сидел, опершись своими красивыми руками на дорогую палку. Костюм его весь состоял из одноцветной материи. По окончании первого акта, когда статский встал с своего места и обернулся лицом к публике, к нему обратился с разговором широкоплечий генерал с золотым аксельбантом и начал рассказывать, по мнению генерала, вероятно, что-нибудь очень смешное. Статский выслушал его весьма внимательно, но в ответ генералу ничего не сказал и даже на лице своем ничего не выразил. Тот, заметно этим несколько обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные усы, стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к статскому другой военный, уж какой-то длинновязый, с жиденькими усами и бакенбардами, с лицом, усыпанным веснушками, с ученым знаком на груди и в полковничьих эполетах. Он давно со вниманием заглядывал на статского, и, когда тот повернул к нему лицо свое, военный, как-то радостно воскликнув: "Боже мой, это Бегушев!" - начал, шагая через ноги своих соседей, быстро пробираться к нему.
- Александр Иванович, вы ли это? - произнес он, останавливаясь, наконец, перед Бегушевым.
Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того.
- Ах, Янсутский, здравствуйте! - проговорил он, протягивая военному руку и как бы несколько обязательным тоном.
После того Янсутский некоторое время переминался перед Бегушевым, видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.
- Но каким же образом вы на опере Верди? - придумал он, наконец.
Бегушев усмехнулся.
- Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, - отвечал он.
- Но знатоки, кажется, вообще не слишком высоко ставят Верди?.. больше спросил Янсутский.
- Я не особенный знаток... - протянул Бегушев.
- Ну, как вы не знаток!.. - возразил Янсутский и затем прибавил: - Как, однако, много времени прошло с тех пор, как я имел честь познакомиться с вами за границей... Лет пятнадцать, кажется?
- Да, - протянул и на это Бегушев.
Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу.
- А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь?
Лицо Бегушева окончательно омрачилось.
- Она умерла, - проговорил он.
После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали.
- А вы тоже в Москве живете? - сказал Бегушев как бы затем, чтобы что-нибудь сказать.
- Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь коммерцией: распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имею подряды. Нельзя, знаете: в год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь, приятно это и соблазнительно... - объяснил Янсутский.
- Но каким же образом вам позволяют носить ваш военный мундир? спросил Бегушев явно удивленным голосом.
- Да... ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту форму больше для апломба. Весу она, знаете, как-то больше дает между разным этим мужичьем: подрядчиками... купцами!.. Россия-матушка еще страна варварская: боится и уважает палку и светленький позументик!
Бегушев на это молчал.
- Вы, если я не ошибаюсь, дом свой в Москве имеете? - допрашивал его Янсутский.
- Свой-с! - отвечал ему лаконически Бегушев.
- Надеюсь, что вы позволите мне быть у вас, - продолжал Янсутский, слегка кланяясь, - у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть, знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая - на три улицы выходит... Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве на время только...
Бегушев и на это совершенно промолчал.
- Буду иметь честь явиться к вам! - заключил Янсутский и, расшаркавшись, отошел от Бегушева; но, проходя мимо широкоплечего с аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему два пальца. Янсутский пожал их и, заметно оставшись очень доволен этим, вышел с некоторою гордостью на средний проход, где, приостановившись, взглянул на одну из бельэтажных лож, в которой сидела одна-одинехонька совершенно бабочке подобная дама, очень богато разодетая, с целым ворохом волос на голове, с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и с маленьким, вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не слушала оперы, сидела даже отвернувшись от сцены, очень часто зевала и прислонялась головкой к спинке кресел, как бы затем, чтобы заснуть. Единственным развлечением ее была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка, из которой она беспрестанно таскала конфекты, нехотя сосала, жевала их и некоторые даже выкидывала из своего хорошенького рта. Увидав Янсутского, дама сделала ему пригласительный знак рукою. Тот кивнул ей, в свою очередь, головой и через несколько минут вошел к ней в ложу.
- На, съешь конфетку! - начала она, как только что он уселся рядом с ней.
- Подите, не хочу! - отвечал Янсутский.
- Съешь!.. Съешь непременно! - повторила настойчиво дама и почти насильно сунула ему в руку огромную конфекту.
Янсутский улыбнулся, пожал плечами; но делать нечего: начал есть конфекту.
- С кем ты с последним мужчиной говорил? - спросила дама.
- С Бегушевым.
- А ты разве знаком с ним?
- Давным-давно, - отвечал Янсутский.
Дама после того, прищурив свои хорошенькие глазки, начала внимательно смотреть на Бегушева.
- А он в самом деле очень хорош собой! - проговорила она, с живостью повертывая свою головку к Янсутскому.
Бегушев в это время все еще стоял лицом к публике и действительно, по благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми.
- Чем же особенно хорош? Наконец, он не молод очень, - старик почти! возразил Янсутский.
- А он богат? - продолжала расспрашивать дама.
- Богат!
- Говорят, он очень умный и ученый, что ли?
- А черт его знает, умный ли он и ученый! - произнес уж с некоторою досадливостью Янсутский. - Но кто ж тебе говорил все это про него?
- Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!..
Янсутский при этом усмехнулся.
- Значит, это правда, что она с ним сошлась?
- Еще бы не правда!.. - воскликнула дама. - Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: "Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе ничего не подарит?"
Янсутский снова на это усмехнулся.
- Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя за такую смиренницу выдавала! - сказал он.
- Пожалуйста, смиренницу какую нашел! - произнесла насмешливо его собеседница. - Она когда и с мужем еще жила, так я не знаю со сколькими кокетничала!..
- Но тогда она это делала, как сама мне говорила, для того, чтобы ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.
- Ну да, так!.. Для этого только!.. - горячилась дама. - Кокетничала, потому что самой это приятно было; но главное, досадно, - зачем притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг надулась! "Я вовсе, говорит, не так скоро и ветрено дарю мои привязанности!.." Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!
- И за дело!.. Зачем же вызывать на такие разговоры, когда кто их сам не начинает...
- Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. - сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша полетела вниз. - Ах! - воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного.
- Что такое? - спросил он.
- Посмотри, я афишу уронила, - продолжала дама, загибая голову вниз, вон она летит и прямо-прямо одному старичку на голову; а он и не чувствует ничего, ха-ха-ха!
И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать.
- Перестань, Лиза; разве можно так держать себя в театре! - унимал ее Янсутский.
- Не могу, не могу удержаться!.. - говорила дама.
Янсутский покачал только с неудовольствием головой и, встав со стула, начал поправлять ремень у своей сабли.
- А ты разве не поедешь ко мне ужинать? У меня папа будет и привезет устриц! - проговорила дама.
- Бог с ним, с твоим папа, и с его устрицами... Мне еще нужно в одном месте быть.
- Так вот что... - начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной веселости. - Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно заплатить.
Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского.
- Заплатил уж я ему, - отвечал он с явной досадой.
- И потом... - продолжала дама, голос ее все еще оставался каким-то нетвердым, - из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им, чтобы они и не ходили ко мне... я об этих противных деньгах терпеть не могу и разговаривать.
- А вещи когда берешь, это любишь? - заметил ей ядовито Янсутский.
- Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, - сердись ты на меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе дачу нанять, или за границу уедем... Я этих московских дач видеть не могу.
- Успеем еще это сделать, - отвечал Янсутский, уже уходя.
- Непременно же! - крикнула ему вслед дама.
В продолжение всего этого разговора генерал с золотым аксельбантом не спускал бинокля с ложи бабочке подобной дамы, и, когда Янсутский ушел от нее, он обратился к стоявшему около него молодому офицеру в адъютантской форме:
- Это madame Мерова, если я не ошибаюсь?
- Да-с! - отвечал адъютант.
- И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. - продолжал генерал.
- Как всегда! - отвечал с улыбкой адъютант. - Очень, говорят, она дорого ему стоит! - прибавил он негромко.
- Дорого? - полюбопытствовал генерал.
- Тысяч двадцать пять в год! - объяснил адъютант.
- Ого, сколько!.. - произнес негромко, но заметно одобрительным тоном генерал.
При разъезде Бегушев снова в сенях встретился с Янсутским, который провожал m-me Мерову. Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу. Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением, как бы не понимая, зачем его представляют этой даме, а m-me Мерова кинула только пристальный, но короткий на него взгляд и пошла, безбожнейшим образом волоча длинный хвост своего дорогого платья по грязному полу сеней... От рассеянности ли она это делала или от каких-нибудь мыслей, на минуту забежавших в ее головку, - сказать трудно!
К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова как птичка впорхнула в карету. Ливрейный лакей захлопнул за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед за тем подъехал фаэтон Янсутского - уже на вороных кровных рысаках.
- Кто это именно дама, с которой вы меня познакомили? - спросил его Бегушев.
- Это одна моя очень хорошая знакомая, - отвечал Янсутский с некоторой лукавой усмешкой. - Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно назвать, что par amour!*. Честь имею кланяться! - И затем, сев в свой экипаж и приложив руку к фуражке, он крикнул: - В Яхт-клуб!
______________
* по любви! (франц.).
Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева.
Нет никакого сомнения, что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: "В Яхт-клуб!" хотел произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот на все эти блага не обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень хорошую карету.
Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил:
- За Москву-реку прикажете ехать?
- Туда! - отвечал Бегушев.
Кучер поехал.
Глава II
На Таганке, перед большим домом, украшенным всевозможными выпуклостями, Бегушев остановился. В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда Бегушев позвонил в колокольчик, то по всему дому забегали огоньки, и весь фасад его осветился. На все это, разумеется, надобно было употребить некоторое время, так что Бегушев принужден был позвонить другой раз. Наконец, ему отворили. Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему в нос запаха только что зажженного фотогена{9}. Три приемные комнаты, через которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много золота: золото в обоях, широкие золотые рамы на картинах, золото на лампах и на держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели тяжелою лепною работою; ковры и салфетки, покрывавшие столы, были с крупными, затейливыми узорами; драпировки на окнах и дверях ярких цветов... Словом, во всем чувствовалась какая-то неизящная и очень недорогая роскошь. В этих комнатах не было никого; но в четвертой комнате, представляющей что-то вроде женского кабинета, Бегушев нашел в домашнем туалете молодую даму, сидевшую за круглым столом в покойных креслах, с глазами, опущенными в книгу. Это была та самая Домна Осиповна, о которой упоминала m-me Мерова. При входе гостя Домна Осиповна взмахнула глаза на него, нежно улыбнулась ему и, протягивая свою красивую руку, проговорила как бы не совсем искренним голосом:
- А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой!
- Виноват, опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны?
- Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком.
- Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже с беспокойством.
- А бог его знает: никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она, впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что Бегушеву нравятся болеющие женщины. - Главное, досадно, что курить не позволяют! - присовокупила она.
- Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев.
- Да, я знаю, вы даже рады этому! - сказала Домна Осиповна. - Однако что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите?
- Ежели есть он, - отвечал Бегушев.
- О, конечно, - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю, Маша, сделай, и не из того ящика, из которого я пью, а который получше, знаешь?
- Знаю-с, - подхватила сметливая горничная.
- На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна.
- Понимаю-с! - снова подхватила горничная.
Бегушев между тем сидел, понурив немного голову и как бы усмехаясь сам с собой. Будь он менее погружен в свои собственные мысли, он, может быть, заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не были даже разрезаны, - скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.
Возвратившись в кабинет, Домна Осиповна снова уселась в свое кресло, приложила ручку к виску и придала несколько нежный оттенок своему взгляду, словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного, мазочного, - она, кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много, но только все это происходило в области самых низших людских горестей и радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности и терпеливости, чем о нежности и деликатности натуры, способной глубоко чувствовать.
Бегушев приподнял, наконец, свою голову; улыбка все еще не сходила с его губ.
- Сейчас я ехал-с, - начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам; меня обогнало более сотни экипажей, и все это, изволите видеть, ехало сюда из театра.
- Ах, отсюда очень многие ездят! - подхватила Домна Осиповна. - Весь абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья.
Бегушев развел только руками.
- И таким образом, - сказал он с грустной усмешкой, - Таганка и Якиманка{11} - безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные времена!
- Что ж, из них очень много образованных людей, прекрасно все понимающих! - возразила Домна Осиповна.
- Вы думаете? - спросил ее Бегушев.
- Да, я даже знаю очень много примеров тому; моего мужа взять, - он очень любит и понимает все искусства...
Бегушев несколько нахмурился.
- Может быть-с, но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
- Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна.
- Есть!.. Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз.
Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала.