— Эй, поосторожнее, — буркнул Вальдауэр, придержав свою кружку.
— Что значит «поосторожнее»? — прохрипел пьяный.
— Смотри, чтобы тебя отсюда не вышвырнули! — Вальдауэра от злости так и передернуло. — Хочешь поговорить, поищи кого–нибудь другого. Веди себя прилично! — сказал он.
— Как захочу, так и буду себя вести! Тебя, сопляка, спрашивать не буду!
Вальдауэр вскочил и поднял руку, но удара не последовало: Восольский успел схватить его снизу за руку. Оттеснив пограничника, он обратился к парню:
— Если вы пьяны, идите домой. Вы не имеете права оскорблять людей, господин Бютнер!
Парень вошел в раж.
— А ты что лезешь не в свое дело? — заорал он и двинулся к Восольскому. Но не успел парень опомниться, как учитель схватил его за рукав и повернул к себе спиной так, что тот не мог пошевельнуться.
К ним быстрыми шагами подошел дежурный пограничник, стоявший у двери.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил Восольский. — Напился и пристал ко мне!
— Врешь! — бросил Бютнер и попытался высвободиться.
— Сейчас же идите домой! А разговор наш продолжим завтра.
Пьяный, ругаясь, покинул зал.
— Благодарю вас, — обратился к Восольскому Вальдауэр. — Я чуть было не сорвался. Мне это угрожало гауптвахтой! А вы показали неплохой прием!
— Да, — ответил Восольский. — В прошлом мне пришлось заниматься дзю–до.
Когда хозяин гостиницы принес пиво, учитель сказал:
— Послушай, юноша, у меня есть предложение. Давай оставим официальное «вы» и перейдем на «ты».
— Вот это дело! — согласился Вальдауэр.
— Ну, тогда, — воскликнул Восольский, — меня зовут Вальтер!
Когда танцевальный вечер кончился, Фриц Кан быстро проводил Ганни и вместе с другими пошел на заставу.
— Этот Вальтер — голова, — заявил Вальдауэр, — вот если бы только не его прилагательные…
* * *
Гейнц Заперт и Эрика сидели на опушке леса. Рядом проходила дорога на Высокое Болото. У их ног лежал Каро.
— Почему ты молчишь, Гейнц?
Вот уже больше десяти минут Заперт сидел, уставившись в пространство.
— А что говорить?
Эрика Франке энергично встала.
— Надо быть честным, Гейнц. Ты что–то скрываешь!
Заперт попробовал было избежать ее взгляда, но не смог. Он пожал плечами.
— Зачем ты меня мучаешь? — В ее глазах застыл ужас. — У тебя… у тебя есть другая девушка? Пожалуйста, скажи честно, Гейнц!
— До чего же это глупо, Эрика! Пойми, есть вещи, например служебные дела, которые люди должны переваривать сами!
Эрика не сдавалась:
— Но ты же ни в чем не виноват, Гейнц! Когда ты погасил пожар у старого Форга, разве тебя не хвалили? Ты добросовестно несешь службу. Чего же они еще хотят от тебя?
— В том–то и дело. Они верят мне. Снова считают порядочным парнем. На партсобрании мне пришлось рассказывать о пожаре, и они меня благодарили. А я? Как мне было тяжело! Я никому не мог посмотреть в глаза. Как же я был глуп! Если бы мог, надавал бы себе пощечин. Но теперь поздно!
Безнадежно махнув рукой, Заперт опустил голову.
— Не понимаю, Гейнц. Ты совершил что–нибудь плохое?
— Ну ладно, от тебя ведь не отвяжешься. Но все, что я тебе скажу, ты должна забыть. Ты, конечно, знаешь о разбитом окне в часовне и прочих историях…
— Это твоя работа? — перебила она его в ужасе.
— Нет. Но я знаю, кто это сделал. Я даже присутствовал при этом, но никому ни о чем не рассказал. Черт его знает, что со мной тогда творилось! Я был пьян. Я ведь совсем было пропал, но ребята помогли мне. Теперь я снова старший поста. Но мне стыдно: я ведь до сих пор ничего не рассказал.
Он закинул голову назад и стал смотреть на медленно плывущие по небу облака. Взвизгнув, вскочила собака и мордой ткнулась в ухо Гейнца. Он ласково погладил ее.
Эрика молча смотрела на Гейнца. На лице ее играла улыбка. Она была рада, что ее подозрения не подтвердились.
— Ты действительно думаешь, что поздно сказать правду?
— Не знаю.
Она схватила его за руку.
— Иди и расскажи все! Они тебя не съедят. Слышишь?
— У меня не хватит силы воли.
— Но ведь когда–нибудь тебе все равно придется все рассказать! Ты не сможешь спокойно жить: я тебя как–никак знаю.
— Ты права. Но я не могу представить себе, как я буду стоять перед ними. Все будут показывать на меня пальцем. «Заперт — врун», — будут говорить они. А вдруг они спросят, почему я до сих пор молчал? Я же член партии!
— Никто не станет показывать на тебя пальцем, Гейнц! Ты лжец, пока молчишь. Тебе, конечно, будет трудно, но что делать… Когда все останется позади, ты станешь другим человеком.
Пограничник не без удивления посмотрел на девушку. «Пожалуй, она права…»
— Хорошо, Эрика. Я попробую…
* * *
Фрау Шуберт стояла у печи и следила за тем, чтобы картофельные оладьи хорошо подрумянились, но не пережарились.
— Идите, господин Восольский! — крикнула она в открытую дверь. — Они хороши только со сковороды.
Учитель, войдя в кухню, потянул носом.
— Черт возьми, какой изумительный запах, матушка Шуберт!
Она еще раз пригласила его к столу, а вскоре и сама села за стол.
— Генрих придет сегодня поздно. Придется снова жарить, — сказала она. — Он тоже любит только горячие. Говорят, недавно на танцах от вас здорово досталось Бютнеру, — неожиданно переменила она тему разговора.
— Это, конечно, преувеличение. Парень был здорово пьян и пристал к пограничнику, вот мне и пришлось вмешаться. Представляете себе, как бы это выглядело: драка с участием пограничника. К счастью, дежурный пограничник оказался на месте.
— Хорошо, что вы удержали толстяка. А то было бы дело! А вы, я смотрю, ладите с пограничниками.
— На днях командир заставы спрашивал меня, не хочу ли я стать членом группы содействия пограничникам, — заметил Восольский.
— Угощайтесь, пожалуйста, — напомнила фрау Шуберт. — Тогда ночью в деревне вам иногда придется оглядываться. Вас это не страшит?
— Не так страшен черт, как его малюют. Внизу, у наблюдательной вышки, — пограничники, а над часовней — отвесные утесы, так что вряд ли кому–нибудь удастся пробраться. Я, правда, сам туда не ходил. Слышал…
— Это верно. Как–то после войны мы с Генрихом однажды поднимались наверх. Оттуда открывается чудесный вид. Рассказывают, будто перед войной там сорвался один парень из Хеллау. Он хотел сходить к своей девчонке…
— Значит, он спускался по утесу?
— Не знаю. Старики говорят, что там есть тропа.
— Мне еще надо сходить в деревню. Ах, чуть было не забыл! У меня к вам просьба, — сказал Восольский.
— Да?
— Я еще не освоился здесь и потому хочу спросить вас. Один мой родственник просил меня приютить его девочку на пару недель. У нее что–то с сердцем, и сейчас ей полезно было бы изменить обстановку. Не могла бы она пожить у вас?
Фрау Шуберт задумалась.
— Сколько лет ребенку?
— Ребенку! — Восольский засмеялся. — По моим подсчетам, Барбаре двадцать один год.
— Ах так, — облегченно вздохнула фрау Шуберт. — Тогда она может позаботиться о себе сама. Это совсем другое дело. Если ей у меня понравится, я не возражаю. Но разрешат ли ей жить в запретной зоне?
— Постараюсь это устроить. Я уже говорил о ней с бургомистром и с пограничными властями. А насчет комнаты вы не беспокойтесь: ведь она все время будет на воздухе. Приедет не раньше чем через три недели.
— Хорошо, господин учитель. А я пока посмотрю, что можно сделать с этой комнаткой.
— Благодарю вас, фрау Шуберт. Приподняв шляпу, он вышел.
* * *
— Погаси сигарету, темнеет, — потребовал Зейферт.
— Еще одна затяжка. Разве сейчас заметишь сигарету: она ведь едва тлеет.
— Ночью, при ясной погоде, такой огонек виден очень далеко. Хоть спрячь окурок в руку.
— Ты сегодня добрый. — Фриц тихо засмеялся, но сделал так, как ему приказали.
Они находились несколько ниже часовни. В листве что–то нашептывал ветер. Ночь обещала быть теплой. Внизу, в деревне, включили уличное освещение.
Фриц погасил окурок и стал крутить в руках ремень автомата. Мыслями он был у Ганни. Она сейчас рукодельничает, а может быть, читает. Еще через полчаса, самое позднее через час, она уже пойдет спать…
— И кому только нужны эти ночные смены! — вздохнув, произнес он.
— Любовная скорбь? Ну и петух же ты! А на границе придется тогда поставить щиты с надписями: «Нарушителей просят явиться на заставу».
— А внизу: «Приемные часы с десяти до двенадцати, выходной день — воскресенье», — добавил Фриц.
Они замолчали и продолжали вести наблюдение. Контуры местности все больше расплывались, пока наконец совсем не растворились в темноте. На фоне неба еще можно было различить предметы, возвышавшиеся над линией горизонта.
Клаус достал бинокль и осмотрел местность. Кругом — ни души. Время шло медленно. Вдруг в Хеллау залаяла дворняжка, к ней присоединились другие, и вскоре начался настоящий собачий концерт. Забасил дог, расстроенной скрипкой на высоких нотах завизжал чей–то пинчер.
Вдруг, будто по знаку дирижера, все кончилось, и только пинчер не смог отказать себе в удовольствии извлечь из своей «скрипки» последний пронзительный звук.
Клаус посмотрел на часы: до полуночи оставалось еще полчаса.
— Пойдем спустимся к окраине. Когда так вот лежишь — замерзаешь, — шепнул он Фрицу.
Молча, взяв карабины наизготовку, они пошли в Хеллау по дороге, ведущей к часовне. Остановились у первых домов. Фриц перевесил автомат на другое плечо.
— Становится все тяжелее, — пробормотал он.
— Тсс! — произнес Клаус. — Тише!
— Что случилось?
— Кажется, внизу, у домов, кто–то есть.
Теперь и Фриц услышал шаги. Сердце его забилось.
Нарушитель границы? Ой поднял автомат и начал напряженно всматриваться в темноту. Через секунду различил медленно приближающуюся фигуру человека. Ночь прорезал луч фонарика Клауса.
— Стой! Руки вверх!
Смущенно улыбаясь, в луче света жмурился учитель Восольский. Вытащив руки из кармана, он поднял их над собой.
— А–а, это ты, Вальтер! — Ствол опустился. — Подойди.
— Черт возьми! — облегченно вздохнув, произнес учитель. Посмотрев обоим в лица, он подошел ближе. — Ах, это вы! Добрый вечер.
Они поздоровались.
— А что ты все–таки здесь делаешь? — спросил Клаус.
— Решил помогать вам не только на словах. Если уж я стал членом группы содействия пограничникам, то должен что–то делать. Вот я и решил обойти деревню.
— Правильно, — заметил Клаус, — однако выходить за пределы деревни не следует. Это может тебе дорого обойтись.
— Знаю, знаю. Но понимаешь, стою я там внизу, у последних домов и вдруг слышу что–то. Думаю, надо посмотреть. Знай я, что это вы, не пошел бы.
— Учти на будущее. Днем — другое дело.
— Конечно, если каждый будет шляться по ночам, где ему вздумается, вас это будет отвлекать. Ясно! Но как получилось, что в наряде сразу два ефрейтора? Что, здесь особенно важный участок?
— Иногда бывает, — прошептал Фриц. — Знаете, люди в отпуске, да и…
— А–а–а… — Восольский потер руки. — Хорошая погодка выдалась сегодня. Вам до утра стоять?
— До четырех. Это еще ничего…
Фриц не успел кончить фразу: Клаус больно наступил ему на ногу и сказал:
— Нам, пожалуй, пора идти. Ну, Вальтер, учти и в будущем не выходи за пределы деревни!
Они подождали, пока перестали слышаться шаги Восольского. Потом пошли в направлении часовни.
— Скажи, пожалуйста, ты, вероятно, думаешь, что я свои ноги выиграл по лотерее? — прошептал Фриц.
— Что значит «выиграл по лотерее»? Чудак человек! Выкладываешь все первому встречному! Какое Вальтеру дело до того, через сколько времени мы сменяемся.
— Брось! Вальтер занимается с нами. На заставе он свой человек, а по ночам добровольно делает обходы. Ты что, подозреваешь его? Может быть, думаешь, он хочет перейти на ту сторону?
— Не болтай! Рассуждаешь как ребенок! Ты прекрасно понимаешь, что в такие дела никто не должен лезть!
— Но это же комедия! Если ты в каждом будешь видеть шпиона, далеко пойдешь.
Клаус обозлился.
— Не преувеличивай, Фриц! Кто говорит о шпионах? Доверять надо, но не слепо! Ты по секрету говоришь что–то одному, тот другому, а через пару дней об этом знает вся деревня. Запомни одно: о том, когда и как долго ты стоишь на посту, не должен знать даже твой сосед по койке, дорогой мой. Ты ведь знаешь, сколько было неприятностей из–за того, что пограничники не умели держать язык за зубами!
— Я не нуждаюсь в твоих поучениях, — раздраженно ответил Фриц. — Все это мне без тебя давно известно.
— Значит, неизвестно, иначе ты бы не стал болтать. Они молча дошли до часовни и заняли свои наблюдательные посты.
* * *
У Болау зрела мысль, которая с каждым днем все сильнее овладевала им. Мюнх казалась ему воплощением счастья, пределом мечтаний. В последнее время она по глазам угадывала каждое его желание. Образы жены и ребенка стирались в памяти. Изощренные ласки Мюнх отодвигали все на второй план.
Болау стал чаще бывать у нее и со временем забыл о всяких мерах предосторожности. Начал даже подумывать, что неплохо было бы провести у нее отпуск. Он понимал, что это связано с большим риском, но идея захватила его, и он уже был не в силах противостоять ей.
…Болау сидел на кровати и еще и еще раз старался все обдумать. Казалось, все предвещало успех. Вчера он получил письмо от жены. Она опять упоминала о материальных трудностях. Из последнего жалованья Болау выслал ей всего двести марок.
Сейчас Болау думал не о письме, а о том, как лучше использовать его для осуществления намеченных планов. Ведь многие видели, что он получил письмо. На следующий день Болау решительно надел фуражку и направился к командиру.
— Что у вас, товарищ Болау?
— Вчера получил письмо от жены. Сын серьезно заболел. Нельзя ли мне съездить домой? В понедельник утром вернусь.
— Сочувствую вам, товарищ Болау. Что с вашим ребенком?
— Не знаю… Жена не написала, что с ним. Берген перелистал караульную ведомость.
— Письмо с вами?
— Нет. К сожалению, я его сжег. Не имею обыкновения хранить письма. Мне его принес сам гауптфельдфебель.
«Если мальчик действительно болен, Болау следует отпустить», — решил про себя Берген.
— Хорошо, можете ехать. Пусть гауптфельдфебель занесет вас в книгу отпускников. В понедельник с первым поездом вернетесь.
— Спасибо, товарищ младший лейтенант!
* * *
Гейнц Заперт ворочался в постели. «Я должен все рассказать! Никто меня не съест…»
— Не хочешь погулять? — спросил Гейнца Юрген Гросман. — Ты ведь свободен.
— Нет.
Юрген продолжал работать над своим докладом к следующему собранию молодежи. Неожиданно к нему подскочил Заперт. Лицо его выдавало сильное беспокойство.
Юрген отложил ручку в сторону и посмотрел Гейнцу в глаза.
— Ну, выкладывай! Я давно уже приметил, что тебя что–то волнует.
Заперт решился.
— Юрген, скажи, можно ли назвать дружбой такое: ты знаешь о свинстве и молчишь, потому что его совершил твой приятель?
— Смешно! Ты сам знаешь.
— Отвечай, не увиливай.
— Ну, если ты настаиваешь, пожалуйста. Все мы должны помогать друг другу. Но покрывать свинство… Это не дружба. Этим не поможешь. Наоборот, сам станешь соучастником. Вот так.
Заперт уставился в стол.
— Ты что–нибудь утаил? — спросил Юрген.
— Да. Но больше молчать не могу. Скажи, как мне быть?
— Но я же ничего не знаю! О чем идет речь? — Юрген схватил Гейнца за руку. — Рассказывай!
— Юрген, я… я знаю, кто разбил окно в часовне и повредил крест. Я присутствовал при этом… Это Вилли Болау…
— И ты участвовал в этом деле?
— Нет. Разве это имеет значение. Гросман подскочил на стуле.
— Ты должен рассказать все! Болау сегодня поехал домой, сказал, что у него болен сын. А если он лжет?
— Рассказать все! — простонал Заперт, обхватив голову руками.
— Не болтай! Лиха беда начало! Возьми себя в руки, ты все–таки член партии! Пойдем вместе!
Заперт решительно поднялся…
Лейтенант Рэке молча выслушал ефрейтора.
— Как вы могли так долго молчать, товарищ Заперт? Разве вам не известно, какие мы испытываем трудности?
— Знаю, товарищ лейтенант. Уже давно. Боялся…
Рэке поднялся.
— Я доложу командиру заставы, как только он вернется. Однако благодарю вас за ваше, хотя и запоздалое, признание, товарищ Заперт. Вы, конечно, понимаете, что вам придется держать ответ перед партийной организацией.
— Понимаю! И считаю это справедливым, товарищ лейтенант.
Рэке пожал Заперту руку.
— Хорошо, можете идти. Не отлучайтесь до приезда начальника заставы.
— Слушаюсь, товарищ лейтенант.
Понедельник. Утро. Мотоцикл с коляской быстро приближался к цели. В субботу вечером Берген получил по телефону разрешение начальника отряда разобраться в деле Болау и сейчас направлялся туда, где жили его жена и сын. Дорогой он упрекал себя в том, что, не проверив доводов, выдвинутых Болау, отпустил его.
Заперт! Ведь он, Берген, всегда следил за его ростом. И вот парень сумел перебороть себя. Допустил серьезную ошибку, оступился, но не упал.
Справа показались трубы калийного завода, где некогда работал Болау.
— На завод, товарищ водитель! — принял решение Берген.
Заводская администрация, узнав, кто он такой и по какому делу, направила Бергена к начальнику отдела кадров.
— Болау? Помню его! Вы, значит, его командир? Что он был за человек? Да как вам сказать… С ним у нас были трудности. Водка, женщины, погулять любил… Но мы надеялись, что он исправится. Жалко было его жену. Я ведь ее знаю: она раньше работала у нас. Думали, что служба в вооруженных силах исправит его, воспитает…
Мотоцикл остановился в узком переулке, перед домом, где жила семья Болау. В дверях появился пятилетний мальчуган в чистых, но много раз штопанных штанишках и уставился на Бергена. Тот погладил его вихрастую головку.
— Как тебя зовут, малыш?
— Клаус Болау. Ты похож на моего папу. У него такой же пиджак. Ты тоже солдат, дядя? Ты и папу привез?