– Знайте, – негромким голосом говорил он, – в Кодокане учатся те, кто воевал против России в минувшую войну. Учатся братья и сыновья тех, кто с той войны не вернулся. Каждый из них уверен, что рюси – враг, и двух мнений здесь быть не может. И потому вас будут ставить в поединки с ними целенаправленно, чтобы отработать самые жестокие приемы. С рюси можно не церемониться. Весь арсенал дзюудо используют против вас, но после каждого поединка вы должны будете поблагодарить за науку, даже если каждый вдох будет отдаваться в вас болью. – Мы слушали, затаив дыхание, это было как отеческое напутствие. – Я надеюсь, что мне удалось немного вас научить. В самом начале сильно давить на вас не будут, своим недавним визитом я выхлопотал вам немного времени, чтобы вы обжились там, освоились… Так что проведите это время с пользой. Заботьтесь друг о друге и помните, что права на ошибку у вас нет. Если вы сломаетесь, вас добьют. Запомните это. – Он помолчал, переводя дыхание. Мы тихо ждали, что он скажет еще. И он сказал: – Вам будет очень тяжело, но я верю в то, что вы, русские, сможете и в этих условиях доказать, что не хуже японцев. Чем выше цена, заплаченная за победу, тем больше радость победы. Не забывайте и об этом.
Затем говорил владыка:
– Я никого не неволю, – сказал он. – Потому подумайте хорошенько, прежде чем принять решение.
Емеля сказал, что подумает, а мы с Трофимом (очень странно, но среди моих друзей Трофимов оказалось несколько) сразу же согласились. По разным причинам: я был влюблен в дзюудо, а Трофим, как сам потом мне признался, просто хотел вырваться из семинарии – скучные, на его взгляд, уроки и жесткие правила ему порядком-де надоели.
Вечером в спальне мы втроем много говорили о предстоящей учебе. Трофим не верил, что дела обстоят так, как живописали нам наши преподаватели. Сгущают, мол, краски для пущей важности! С нами ведь тоже учились японцы, в том числе сироты, потерявшие родителей на той войне, но с памятного случая в восьмом никаких притеснений с их стороны мы не знали, и даже косых взглядов в нашу сторону не было.
Я возражал ему, больше веря словам Фудзиюки, и призывал к осторожности, но я был младше его на два года. Трофим относился ко мне, как к младшему брату, с заботой, но несерьезно, увы. Во всяком случае, наше решение было твердым, и на следующее утро вместо занятий мы отправились в Кодокан. Знаете, Виктор Афанасьевич…
– Погодите, – остановил его Спиридонов, замедлив шаг. Они были уже на улице.
– Хотите уточнить что-то? – поймал его взгляд Ощепков.
– Да нет. – Спиридонов достал новую пачку папирос. – Хочу закурить… Продолжайте, пожалуйста.
– Видите ли, мне очень жалко Трофима! Хорошим парнем он был и всю нашу учебу в Кодокане, как мог, защищал нас с Емелькой. Принимал на себя все удары, и тем, чего я достиг, я обязан ему.
Спиридонов глубоко затянулся и выпустил облачко дыма.
– Вот как? А что с ним случилось, с Трофимом?
– Сейчас расскажу…
* * *– В Кодокан мы двинулись третьего дня после того собрания. Сопровождал нас Фудзиюки, откуда и сил набралось… Мы прошли пешком до станции Мансэйбаси, и там меня поразил новенький памятник. Статный такой военный на постаменте высоком… простите великодушно, Виктор Афанасьевич, изрядно на вас похож.
Спиридонов хмыкнул:
– Очень сомневаюсь, что японцы воздвигли мне памятник.
– Да нет, конечно… Это капитан Такэо Хиросэ, командовавший одним из брандеров, который…
– Можете не пересказывать мне эту историю, – подхватил Спиридонов. – Я присутствовал при захоронении его тела. В Порт-Артуре. Почему-то мне запомнилось, что у него были прекрасные ботинки, при том, что не было головы… Я еще подумал – вроде флотский офицер, а в ботинках…
– Захоронении? – удивился Ощепков. – Мне говорили, что «русские варвары» растерзали его тело и скормили собакам. Собственно, не совсем так – мне угрожали, что поступят со мной так же, как рюси с их героем.
– Мы захоронили тело этого бедного малого с воинскими почестями, – сказал Спиридонов. – До войны он учился и жил в России… нашлись те, кто его опознал…
Ощепков кивнул:
– Ну, это не единственная ложь, какую мне довелось услышать о «русских варварах». Я и тогда-то не поверил… Вы знали, что Такэо Хиросэ учился в Кодокане?
– Нет, – ответил Спиридонов. – Я вообще о нем ничего не знаю.
Ощепков задумчиво посмотрел куда-то вдаль:
– Если бы мертвые умели говорить… Мне кажется, он немного не так относился к русским, как считают сами японцы. Он переводил Пушкина, читал Гоголя. Как вы считаете, такой человек мог считать нас варварами?
– Не знаю, – вздохнул Спиридонов. – Никогда не думал об этом.
– Я думаю, что не мог, – уверенно сказал Ощепков. – Я купил тогда копеечную брошюрку про этого Такэо, но она оказалась совсем бесполезной, такая агитка… В Кодокане я узнал больше, но не намного… ох, ладно, я что-то отвлекся. А все потому, что Дзигоро Кано оказался большим фанатом своего ученика и даже содействовал его обожествлению. Есть у японцев такая традиция. А мы можем вспомнить Георгиевский зал в Кремле…
– Или «святые мощи», – не упустил вставить Спиридонов. – Прав был Фудзиюки, все народы между собой похожи. Боюсь, мы с вами раньше до гостиницы дойдем, чем до Кодокана.
– Намек понял, – хохотнул Ощепков. – До Кодокана мы доехали на релейке – небольшом поезде из паровой дрезины и прицепного вагончика, что-то вроде трамвая, но грязное и пыльное донельзя. Нас провели в большой зал. Весь пол был устелен соломенными циновками. На циновках занимали места мальчики и юноши в кимоно. Фудзиюки указал нам наши циновки и сказал:
– Запомните, любое ваше движение могут расценить как неуважение к оратору. Если Кано-сэнсэю, который сейчас скажет вам речь, покажется, что вы невнимательны – не видать вам Кодокана, как своего… того, что сзади на голове. К вам внимание будет особое, не подведите меня.
Мы заверили его, что не подведем. Сели на циновки и стали ждать. Вскоре появился Дзигоро Кано. Я совершенно не ожидал, что он окажется таким. Он мало походил на японца, скорее на прусского офицера с картинки, с поправкой на расу, конечно. Он оглядел зал, задержал на нас взгляд, не меняясь в лице, и начал разговор.
Говорил он долго и витиевато, постоянно цитируя Басе и других поэтов. Смысл его речи вкратце состоял в том, что дзюудо – это дар богов японскому народу. Дзюудо дается не каждому, а лишь тому, кто всего себя без остатка посвятил пути воина и готов отдать семь жизней за страну. Но дзюудо – это не только борьба. Дзюудо божественно, это дух японской нации, и понять его, постигнуть премудрости его не сможет никакой презренный гайдзын, как не сможет он постигнуть величие мудрости синто, чьи боги проявляются через стихии.
Глядя прямо на нас, он рассказывал, что, когда русские варвары угрожали древней земле Нихон…
Спиридонов фыркнул. Ощепков понял его:
– За что купил, за то и продаю. Я не призываю воспринимать эту чушь всерьез. Так вот, когда мы угрожали древней земле Нихон и собрали могучий флот, сама Япония встала на защиту, ведь корабли, разгромившие флот с именами русских богов…
Спиридонов фыркнул еще раз:
– Императора Александра? Или князя Суворова? Я уж не говорю про «Орел»…
– Теперь вы меня с мысли сбиваете, – улыбнулся его шутке Ощепков. – Так вот, корабли эти носили священные для всякого японца имена Асахи, Шикишима, Фудзи…[31]
– Угу, а Яшима[32], которая под Артуром отправилась в гости к древнеримскому богу Нептуну, но без возврата. Тоже ведь священное название, – хмыкнул Ощепков, но тут же урезонил себя: – Все, молчу… но, мне кажется, этот Кано – просто пустой, напыщенный индюк.
– Я, как правило, воздерживаюсь от подобных оценок, – спокойно сказал Ощепков, – однако в этой ситуации не могу с вами не согласиться.
И продолжил:
– Когда Дзигоро говорил все это, то смотрел на нас. Должно быть, пытался как-то задеть наши чувства. Тщетно: мы сидели неподвижно, словно бронзовые будды. Не знаю, как остальные, но я думал только о том, как бы не шелохнуться, не выдать нараставшую боль, судорогой сводившую мышцы от шеи до пяток. Сидеть-то на пятках я привык, но не так долго! Кано-сэнсэй уж больно был велеречив в тот день.
В какой-то момент я вспомнил один из первых уроков отца Иоанна Сэнумы.
– Знаю, что вам, рюси, трудно сидеть по-японски, на пятках, – говорил он. – Но Христу куда труднее было висеть прибитым к кресту под палящим солнцем, правда? В народе говорят: Христос терпел и нам велел. Уметь терпеть – значит становиться сильнее, крепче, но еще и значит – приближаться к Богу. А когда совсем невмоготу, к Нему и обратитесь. Повторяйте про себя Иисусову молитву: Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного. Господь всегда нас слышит, а в страдании Он особенно скор на помощь.
И я начал про себя повторять эту молитву, стараясь не отвлекать свое внимание, сосредотачиваясь на этих простых словах. Господи Иисусе! Мне больно, но Тебе на Кресте было больнее. Ты знаешь, как тягостно, когда больно. Помилуй мя!
И я начал про себя повторять эту молитву, стараясь не отвлекать свое внимание, сосредотачиваясь на этих простых словах. Господи Иисусе! Мне больно, но Тебе на Кресте было больнее. Ты знаешь, как тягостно, когда больно. Помилуй мя!
Через некоторое время я перестал чувствовать боль. Перестал ощущать свое тело. Я даже не слышал, что бубнит Дзигоро Кано. А потом пытка прекратилась. Стало тихо. Кано смотрел на нас.
– Сегодня среди нас есть трое новеньких, – сказал он. – Это особые новенькие. Они рюси. Эти гайцзын думают обучиться высокому искусству дзюудо.
Со всех сторон послышался смех. Я продолжал повторять «Господи Иисусе».
– Их привел к нам великий дзюудоку, Фудзиюки-сэнсэй, – продолжил Дзигоро совершенно серьезно, но я уже порядком прожил среди японцев, чтобы отметить иронию в его словах. – Тот, кто так любит гайцзын, бака и шийо кинши[33]. Что ж, мудрость Фудзиюки-сама нам известна. Возможно, и эти рюси станут дзюудоку, когда меня обнимет моя дочь, зачатая лучом луны на стебле бамбука.
Вновь раздался дружный смех, а затем – спокойный голос Фудзиюки:
– Должно быть, Кано-сэнсэй из небожителей, если ему удается так производить дочерей на свет. Или у него по-другому не получается? Не мне судить, я не привык общаться со столь мудрыми людьми, так хорошо цитирующими пословицы простонародья.
Раздалось несколько смешков, но они быстро утихли. Кано бросил быстрый взгляд на Фудзиюки, и я понял, что такое «убийственный взгляд». Если бы взглядом можно было убить, то Фудзиюки тут же пал бы бездыханным. Затем Дзигоро Кано поклонился ему:
– Рад видеть вас в добром здравии, Фудзиюки-сама!
– Должно быть, вы приносите за меня обильные жертвы Аматэрасу, – ответил Фудзиюки. – Иначе откуда у меня столько здоровья? Во всяком случае, я рад, что вы так радушно приняли моих учеников и согласились обучать их. Пожалуй, я об этом составлю хокку на досуге.
Кано опять посмотрел на Фудзиюки испепеляющим взглядом, потом сказал:
– Рад приветствовать всех новеньких в Кодокане. Можете идти.
Мы поклонились, не вставая, но Дзигоро Кано, не обратив на это внимания, быстро удалился. Когда он ушел, ученики стали вставать с татами. Я тоже попробовал – и едва не чебурахнулся – ноги не слушались. Я позавидовал проворству, с каким другие ученики покинули татами… Впрочем, пока Кано говорил, они и не сидели столь неподвижно, как мы…
Я бы и правда завалился набок, да мне помог встать Фудзиюки.
– Ты молодец, – шепнул он мне на ухо. – Но дальше будет труднее.
В его компании мы вернулись в миссию, и, проходя мимо памятника Такэо, я совсем не по-христиански подумал, что, кажется, голову оторвало совсем не тому японцу.
* * *Ощепков остановился, поскольку остановился Спиридонов, который как раз заламывал «козью ногу» очередной папиросе. Увидев, что Ощепков остановился, Спиридонов кивнул – дескать, продолжайте, пожалуйста.
– Знаете, в чем была главная ошибка Дзигоро Кано? – продолжил Ощепков. – В излишнем уповании на собственные домыслы. Он мог бы сломать нас раз и навсегда, сразу же отдав нас на растерзание своим самым сильным бойцам. Или даже не самым сильным, а средним. Но он не мог этого сделать, ведь это означало бы показать, что мы чего-то стоим, а, по его мнению, мы не стоили ничего.
Потому он сводил нас с пусть и более выученными и опытными, но примерно равными нам бойцами, а к этому мы были готовы. На их стороне были знание, подготовка, выучка. На нашей – сила и отчаяние. Время от времени нас били, но не настолько, чтобы выбить. Точнее, выбили они только Емелю – после перелома обеих рук в поединке он окончательно выбыл из игры, а затем и вовсе ушел из семинарии. И мы с Трошей остались вдвоем против целого Кодокана.
Это было тяжело. Причем за пределами татами это почти не ощущалось, но на татами мы выходили, словно укротители в клетку опасного дикого зверя. Нас не щадили. На нас стремились отработать самые опасные приемы. Мы же не могли отвечать тем же, иначе нас вполне могли вытолкать из Кодокана взашей.
Но мы дрались – и побеждали, а когда проигрывали, все равно становились сильнее, набирались так необходимого нам опыта. Но легче не становилось. Каждая наша победа была ступенькой к следующему бою с более опасным противником. Троша как старший стремился меня защитить, вызывал огонь на себя. Пожалуй, он больше был достоин высшего дана, чем я. Но…
После смерти Фудзиюки мы с ребятами будто осиротели. И сразу почувствовали, что даже столь тонкой защиты, как его авторитет (конечно, Фудзиюки считали странным, чужим, но он был мастер – дзюудоку высочайшего уровня, и с этим сам Дзигоро Кано поспорить не мог), у нас больше нет. Когда я узнал о его смерти, мне хотелось забиться в угол и плакать. А надо было драться – и я дрался. Моральное третирование нас японцами меня не тревожило. Троша же, кажется, сильно переживал. Некогда весельчак и балагур, жадный до жизни во всех ее проявлениях… Ведь это он показал мне мир за яркими фасадами Токио – с опиумными курильнями, игорными домами и веселыми девицами. С ним я впервые побывал в веселом квартале Ёсивара. Меня этот мир не притянул к себе, но ради доступных японочек мы с Трошей туда наведывались – в семнадцать лет плоть своего требует. Но, поскольку денег ни у него, ни у меня толком не было, такие наши развлечения были ну очень редкими. Зато я узнал, что кроется за фасадами древней культуры. Дно общества везде одинаково…
При упоминании квартала развлечений у Спиридонова сжалось сердце.
– Простите, – не удержался он, – а вы в своих походах не встречали ли девицу по имени Акэбоно?
Ощепков наморщил высокий лоб, вспоминая:
– Акэбоно? Нет, таковой не припомню. Акэбоно – это по-японски рассвет, а те звались в честь облаков, дождей, течений…
Он коротко взглянул на Спиридонова:
– А откуда вы…
– Да оттуда же. Я тоже не сорокалетним родился.
Ощепков хлопнул себя по лбу:
– В Талиенване же был бордель. Фудзиюки его упоминал…
– По какому поводу?
– Да все в том же разговоре, с Сэнумой…
– Не могли бы вы поподробнее? – попросил Спиридонов.
– Да что там подробнее… – замялся Ощепков. – Я из той части разговора мало что понял. Сэнума усомнился, что русские могут выдержать обучение в Кодокане. Фудзиюки сказал ему, что бывает еще и не такое – мог бы он представить себе, например, что ойран, обученная токо но хиги, так полюбит гайцзына, что повяжет белый пояс?
Спиридонов остановился. Громы небесные! Фудзиюки говорил об Акэбоно…
– Что было дальше? – спросил он каким-то не своим, чужим голосом.
– Вы о Кодокане? – уточнил Ощепков. – Или?..
– Или, – кивнул Спиридонов.
– Да ничего, – пожал плечами Ощепков. – Сэнума сказал, что не верит в такое, скорее Фудзи прибежит к океану на востоке. А Фудзиюки ответил, что сам видел это и даже был… вот проклятье, запамятовал, какое ж он слово-то употребил? Что-то вроде помощник, только звучит по-другому… В общем, он эту ойран знал в лицо и сам тому был свидетель. На что Сэнума уточнил, не тот ли это бордель, где Фудзиюки звали босатсу, и тот подтвердил. Сэнума лишь сказал: «Чудны дела Твои, Господи» – и они вернулись к обсуждению Кодокана…
Спиридонов ничего не ответил. Расспрашивать дальше ему не хотелось. Но Ощепков и так все понял.
– Уж простите, – сказал он с обезоруживающей простотой, – но этот гайцзын был не вы ли?
Первым порывом Спиридонова было соврать, но он тут же понял, что не может. Ощепков выворачивал перед ним душу – так мог ли он, Спиридонов, лукавить перед ним?
Он молча кивнул и отвернулся, чувствуя, как в уголках глаз защипало. Что такого было в том белом поясе, который он завязал на Акэбоно? Может, так в Японии дают обет безбрачия? Фудзиюки был впечатлен этой жертвой… Может быть, об этом что-то есть в его дневнике?
– Продолжайте, – попросил он, пытаясь скрыть свое смятение. И Ощепков продолжил.
* * *– Так вот, внезапно Троша стал терять свою завсегдашнюю веселость, в его глазах я видел какую-то обреченность. Словно он знал, чем это все закончится…
Знаете, Виктор Афанасьевич, вот вы назвали Кано напыщенным индюком. Отчасти это так, но нельзя отрицать и его достоинств. Он фактически в одиночку создал дзюудо. Он очень хорошо наладил обучение в школе. И главное, хоть он и страстно желал нам с Трошей и Емелей зла, он выполнял свой долг. Он не преграждал нам путь к знаниям и умениям, он лишь делал его невероятно трудным. Да, он не хотел, чтобы мы закончили Кодокан.
Но Дзигоро Кано от всей души любит свою страну. Да, это слепая любовь фанатика, но она искренняя. Идет от самого сердца. Не стоит забывать, что, попав в Кодокан, мы оказались в святая святых японской разведки и контрразведки. И, несмотря на изначальную общую неприязнь к нам, смогли завязать хорошие отношения со многими из тех, кто потом должен был работать против нас. Мы внедрились в эту систему, и даже если бы нас сломали, свою задачу… вернее, задачу Свирчевского, мы выполнили. Наше подполье было во многом неуязвимо именно благодаря тем связям, которые появились у меня в Кодокане. Я, кстати, подметил кое-что любопытное – чем лучшим был боец, тем меньше неприязни он к тебе испытывал на татами. Это то, чему я все время пытаюсь научить своих учеников. На татами нет врага, есть соперник, и соперник он лишь на время поединка.