– Вы уже знали, что такое сэой отоси?[30] – улыбнулся Спиридонов. Этому броску Фудзиюки научил его в самую первую очередь.
Ощепков кивнул:
– Да, вы правы, так все и было, а поскольку в список достоинств Камигавы отнюдь не входили богатырские габариты, кувыркнулся он знатно, едва не врезав встающему с полу Манабе. Тот, от греха подальше, предпочел улечься на пол.
«Где-то я это уже видел», – подумал Спиридонов, вспомнив госпиталь и то, как Фудзиюки бросил все тем же приемом сэой отоси здоровенного, как сумоист, бугая так, что его гэта едва не зашибла второго опасного противника.
– Вся наша карусель закончилась прибытием Ивана Акимыча в компании Фудзиюки, – продолжил Ощепков. – Увидев разгневанного Сэнума, я уж и решил, что мне влетит по первое число, да прогадал. Сэнума подхватил обоих еще не очухавшихся семинаристов и потащил их к отцу Николаю, а я остался с Фудзиюки.
Он словно и не заметил происходящего, но из его дальнейших слов я понял, что все он видел.
– Знаете, Васа, – сказал он, – если бы вы твердо не решили стать священником, я бы очень советовал вам заняться дзюудо. Я мало видел тех, кто столь же хорошо приспособлен к нему, а среди европейцев и подавно, хотя исключения, конечно, бывают…
Он расфокусированным взглядом посмотрел мимо меня, вдоль коридора; сейчас я думаю, он вспоминал вас. У меня такое впечатление, что Фудзиюки не просто так обращал внимание на русских учеников. Он тоже по вас скучал, Виктор Афанасьевич, хотя это, конечно, очень слабое утешение, я понимаю…
Спиридонов кивнул.
– Я ответил ему, что вовсе не собираюсь быть священником, по крайней мере не настолько серьезно решил, чтобы не думать о каких-то других вариантах.
– Так что если вы согласитесь быть моим сэнсэем… – сказал я, но он отрицательно покачал головой:
– Нет. Я бы вас взял, Васа, но вы сейчас говорите с умирающим. Моя печень разлагается, отравляя кровь и медленно пожирая меня изнутри. Думаю, я заразился чем-то при переливании крови. Во Франции считают, что так может передаваться желтуха. Так что мне осталось недолго, намного меньше, чем хотелось бы. В моем ян растет инь, и скоро его чернота зальет все светлое. У вас будет другой учитель.
Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся:
– Вы не боитесь трудностей. Вы слышали что-нибудь о Кодокане?
Да, о Кодокане я слышал. Попасть туда мечтали многие. Я кивнул.
– Думаю, нелишне вас предупредить, что Кодокан вам покажется адом, – сказал Фудзиюки, употребив французское le enfer, но я понял. – Там вам будут не рады. Здесь вы все-таки у своих под надзором, а в Кодокане могут покушаться и на вашу жизнь.
И вновь посмотрел вдоль коридора, отстраненно. На сей раз я не мог предположить почему. И не понял, почему ответил ему, что это меня не пугает.
Ощепков поймал взгляд Спиридонова:
– Скажите, а у вас бывает, что вы говорите что-то до того, как понимаете смысл сказанного?
Спиридонов отрицательно покачал головой.
– А вот у меня в тот раз было именно так, – задумчиво произнес Ощепков. – Ума не приложу, зачем я тогда это сказал.
* * *– Однако эта история имела неожиданное и очень неприятное продолжение, – продолжил Ощепков. – Оказывается, свидетельницей происшествия была та самая мадемуазель эмансипэ. Она как раз была у владыки, выпрашивая очередную подачку (мадемуазель неплохо устроилась в Японии, третируя своих земляков и выбивая с них деньги на свои непонятные нужды), когда туда примчались мальчишки, на которых напали Камигава с Манабе. Владыка, конечно, ситуацию в момент разрешил, но при этом Сэнума не преминул упомянуть, что Камигава с Манабе тоже получили свое от русского ученика (к счастью, он моего имени не назвал). Отец Николай выговорил и Сэнуме, такое бывало с ним редко, но самое плохое, что Горячковская все это видела и мотала на ус. Спустя самое короткое время либеральная пресса России вылила на миссию ушаты грязи. Расстроены были все – и Сэнума, и преосвященный Сергий, и добрейший Позднеев, вообще, по-моему, не раз доведенный до слез этой энергичной и дурно воспитанной дамой, и лишь один владыка хранил совершеннейшее спокойствие и даже пытался удержать отца Сергия, когда тот вознамерился дать опровержение, но тщетно. Опровержение было дано и, кажется, возымело обратное действие – для русской либеральной прессы отец Николай стал удобной мишенью на долгие годы. Он сносил это с поразительным терпением. Однажды я услышал от него фразу: «Благословляйте проклинающих вас, а вдвойне – если вам откроется, что это вам же на пользу». Произнес он ее с улыбкой, и лишь потом, после общения со Свирчевским, я понял, к чему была эта фраза. Появление Горячковской было одной из составляющих «операции прикрытия», и владыка об этом, конечно же, знал.
Впрочем, от этого несправедливые обвинения в его адрес не стали менее несправедливыми и менее обидными, но отец Николай был настоящим учеником Христовым. Когда его ударяли по правой щеке, он подставлял левую и этим повергал противников к своим ногам. Вы, конечно, знаете историю ронина Савабэ, пришедшего убить «развратителя нравов Никораи» – и ставшего первым священником-японцем? Увы, но владыка не принадлежал нашему миру, он еще при жизни казался гостем из мира горнего. Ему было чуждо все, что волновало Генштаб, контрразведку и лично подполковника (уже подполковника) Свирчевского. Иначе у нас в Японии был бы агент, в одиночку способный заменить целую агентурную сеть.
– Вы им восхищаетесь? – глядя на Ощепкова исподлобья, спросил Спиридонов.
– Им нельзя не восхищаться, как нельзя не восхищаться красотой рассвета, например, – пылко ответил Ощепков. – Как невозможно не восхититься панорамой гор Камчатки. Он сам – лучшая из христианских проповедей, и Японии с ним очень повезло. Я верю, что насажденное им вырастет, вырастет, несмотря на все проблемы, какие были между Россией и Японией, и все, какие еще последуют. А отношения между нашими народами еще очень долго будут сложными, и мне очень жаль, что это так. Япония – прекрасная страна, и японцы – прекрасные люди. Да вы и сами знаете…
Я говорю и утверждаю это, хотя и прошел через Кодокан. Знаете, после скандала с Горячковской я думал, что мне не судьба туда попасть. Через некоторое время я стал невольным свидетелем разговора Сэнума с Фудзиюки. Когда наступила зима, Фудзиюки стало настолько плохо, что нам прислали (по его рекомендации) другого учителя дзюудзюцу, а сам Фудзиюки лежал в своей спальне, называемой в миссии кельей. Я же вызвался приносить ему все необходимое, пищу и воду.
– Спасибо вам! – с жаром откликнулся Спиридонов.
– Не за что, – рассеянно ответил Ощепков и по-доброму усмехнулся: – Фудзиюки успел к себе многих расположить, так что этим не только я занимался. Да и не ел он почти. Сколько принесу, столько и обратно уносить приходилось. Но самое интересное, что ему со временем стало получше, иногда он садился и писал что-то в дневник. А однажды вечером, после вечерних занятий, я зашел к нему справиться, не нужно ли чего, и застал у него Сэнуму. Точнее, не так. Я лишь подходил к его келье, как услышал голос Сэнумы:
– Вы понимаете, что такое отправить русского в Кодокан?
– Понимаю, – спокойно отвечал Фудзиюки, – но думаю, что эти ребята справятся.
– Справятся с чем? – не уступал Сэнума. – Конечно, если вы говорите о дзюудзюцу, тут вам виднее, но есть еще кое-что: в Японии к русским сейчас относятся очень плохо, а в Кодокане подавно.
– Вы мне это рассказываете? – невозмутимо возразил Фудзиюки. – Отец Иоанн, я с этим не просто столкнулся, сами знаете. В том-то и дело. Дзюудо – это прежде всего преодоление. Борьба. И не с противником на татами, главный враг дзюудоку – он сам. Его лень, его себялюбие, все то, что вы, христиане, зовете страстями. Меня удивило, что наши идеологии столь близки, в вашем восточном христианстве я нашел все то, чем живет дзюудо.
– Фудзиюки-сама, все это прекрасно, но не много ли мы требуем от простых детей? – возразил ему Сэнума. – Само по себе обучение у Дзигоро тяжелое, а с учетом предвзятости учителя оно станет и вовсе невыносимым. Ребят могут даже убить, бывали такие случаи…
– Бывали, Сэнума-сан, – согласился Фудзиюки. – Но вы не знаете Кано Дзигоро так, как знаю его я. Он благородный и по-своему достойный человек. Убить для него не означает победить, более того – это, скорее, означает расписаться в бессилии. Он хочет вышвырнуть, выдавить, растоптать и унизить того, кто ему не по душе, но не убить. Мальчики это вынесут, Васа – без сомнения. А к тому моменту, когда старый лис поймет, что перед ним – медведь, способный сломать ему хребет, Васа уже будет для него неуязвим.
– Но для чего?! – недоумевал Сэнума.
– Для него самого, – спокойно пояснил Фудзиюки. – Если сейчас не дать ему возможности, он проживет несчастным всю жизнь. Поймите, Сэнума-сан, нет человека более несчастного, как тот, кто мог осуществить мечту, но не сумел.
– Но для чего?! – недоумевал Сэнума.
– Для него самого, – спокойно пояснил Фудзиюки. – Если сейчас не дать ему возможности, он проживет несчастным всю жизнь. Поймите, Сэнума-сан, нет человека более несчастного, как тот, кто мог осуществить мечту, но не сумел.
– А у вас есть мечта? – спросил Сэнума. Вернее, он спросил немного по-другому, но я не знаю, как поточнее передать его вопрос. «Может, это потому, что вы тоже о чем-то мечтаете?» – вот приблизительно так.
И Фудзиюки согласился:
– Да. Я мечтаю, чтобы высший дан дзюудо получил рюси.
– Но почему? – Сэнума был сильно обескуражен.
– Во-первых, это нужно Японии не меньше, чем России. Это нужно дзюудо – чем раньше мы поймем, что можем проиграть на своем поле, тем лучше. Если этого не случится – увидите, и десяти лет не пройдет, как дзюудоку других стран, западных стран, загонят нас в угол. А еще у меня есть своя причина, личная, но о ней я вам, простите, не скажу…
Ощепков замолчал, отхлебнул чаю и задумчиво посмотрел на Спиридонова.
– Я тогда, конечно, не понял, что это была за причина, но был заинтригован, – продолжил он через секунду. – И вот прошла пара десятков лет, и я узнал ответ. Он говорил о вас, Виктор Афанасьевич!
– Обо мне? – Спиридонов беспокойно вытащил из пачки последнюю папиросу. Благо у него была еще одна, непочатая. – Почему же вы так решили?
– Потому что это все объясняет! – веско ответил Ощепков. – Посудите сами. Ваш учитель хотел, чтобы вы получили высший дан в Кодокане. Возможно, он хотел вас найти, но не смог. Чувствуя, что его время уходит, он решил отправить к Дзигоро Кано меня. Для нас, европейцев, логика не совсем понятная, но только не для японцев. В его понимании я был представителем вашего, Виктор Афанасьевич, клана…
Сказав это, Ощепков опустошил кружку до дна. Спиридонов молча курил, запивая дым остывшим чаем, и думал о странной связи судеб. О пленном японце, который открыл для сироты с Сахалина двери Кодокана, и о пленном русском, который стал для японского дзюудоку-сэнсэй так дорог, что тот мечтал увидеть его в высшем дане дзюудо. Ощепков ему не мешал переваривать то, что он услышал.
– Василий Сергеевич, – наконец раздумчиво проговорил Спиридонов. – Мне все-таки кажется, вы преувеличиваете. У Фудзиюки был наметанный глаз. Он просто разглядел ваш безусловный талант, а поскольку сам не мог обучать вас, то скрепя сердце решил отрядить в Кодокан. Все закономерно, так что…
– Виктор Афанасьевич, спасибо, конечно, за ваше великодушие, но нам нет нужды спорить об этом сейчас, – перебил его Ощепков с улыбкой. – У меня есть идея получше!
– Что за идея? – Спиридонов отер ладонью лицо, словно стирая с него воспоминания о днях, проведенных в японском госпитале с Фудзиюки, и пошевелился на стуле.
– Я знаю одного человека, – сообщил Ощепков. – Фудзиюки оставил ему дневник. Свой дневник. Я отпишу ему, и он передаст его мне. Вот из дневника вы все и узнаете. Уверен – у вас есть право его прочитать.
Он встал из-за стола, показывая этим, что им пора закругляться.
– Вы чай допили? Предлагаю закончить бдение, а по дороге я расскажу вам все остальное, идет?
Услыхав про дневник, Спиридонов внутренне встрепенулся. Вправе ли он читать эти записи? Они могут быть очень личными. Да и, собственно, сможет ли он прочитать текст, написанный по-японски? Не больно-то он в этом силен…
Словно угадав его мысли, Ощепков сказал:
– Дневник я видел, даже в руках держал. Фудзиюки вел его на каком-то невразумительном языке. Я не знаю такого. Похож на испанский… или там португальский… но больше, если честно, на тарабарщину! Возможно, вы сможете разобраться, что это за язык такой…
– Фудзиюки прекрасно говорил на французском… Не французский ли? – предположил Спиридонов.
– Это не французский, определенно, – ответил Ощепков, прибирая на столе после их нехитрого застолья. – Кстати, там, на обложке, и надпись имеется: «Я надеюсь, что мой дневник попадет к тому, кто помнит этот язык. К сожалению, здесь нет ни пословиц, ни поговорок»… э, а вы ведь, кажется, поняли…
Спиридонов действительно понял. Он был поражен. Так, значит, Фудзиюки и впрямь хотел, чтобы он прочитал его записи! А еще это означало, что есть причина, почему он не хотел, чтобы дневник достался кому-то еще.
– Дневник в Японии? – быстро спросил он. Ощепков кивнул. – И вы в самом деле можете добыть его мне?
– Постараюсь, – пообещал Ощепков.
– Вы меня очень обяжете… – Спиридонов в два глотка допил чай и встал. – И довольно об этом пока. Идемте, а по дороге расскажете мне про Кодокан.
– Само собой, – кивнул Ощепков и, прихватив в карман два кубика рафинаду, заговорщически подмигнул Спиридонову.
Глава 5 Ангел Пергамской церкви
– По понятным причинам, к Фудзиюки в тот вечер я не пошел, – продолжил рассказ Ощепков, когда они со Спиридоновым вышли за дверь. – Ни на следующий день, ни позже Фудзиюки со мной на эту тему не заговаривал. Казалось, он шел на поправку и вскоре начал приходить на наши занятия, которые на время его болезни стал вести один из его учеников, Окамото Ёсиро. Окамото служил сугэдейским полицейским… Сугэдей – это район Токио, холм, на котором стояла миссия. Он был хорошим бойцом, Окамото Ёсиро… но как наставник оставлял желать лучшего.
Мы все, конечно, втихаря ждали, что Фудзиюки вернется к нам, но тот был очень слаб. По мере сил он старался бывать на занятиях Окамото, но сам тренировал лишь нескольких ребят, более способных. Так прошел еще год.
В конце десятого – начале одиннадцатого года Фудзиюки, казалось, совсем подлечился и занимался с нами значительно больше, но настроение у него было видно, что неважнецкое. А в мае одиннадцатого он получил какой-то пакет из посольства, из нашего. Содержимое пакета мне неизвестно, но Фудзиюки оно явно опечалило.
Через несколько дней он собрался и отбыл в Кодокан. Это недалеко, как вам должно быть известно. Между Кодоканом и миссией не более каких-нибудь четырех с гаком верст. Ну, может, пять. Но для Фудзиюки и это было серьезное расстояние, да и не в этом, собственно, дело…
Вернулся Фудзиюки неделю спустя, и сразу стало заметно, что болезнь вернулась к нему если не в полной мере, то ощутимо. И все-таки он выглядел умиротворенным. Перво-наперво навестил отца Николая и пробыл у него довольно долго. За то время, что он был у владыки, туда же вызвали Сэнуму, затем секретарь миссии отправился на телеграф. Когда он вернулся, все разошлись. С учениками Фудзиюки в тот день встречаться не стал, сразу удалился к себе и, вероятно, забылся усталым сном.
Через день в миссию прибыл Дмитрий Матвеевич Позднеев, и переговоры возобновились в составе «те же и вновь прибывший». Что-то они решили, и Фудзиюки пришел к нам на вечерние занятия. Но никого не тренировал, просто смотрел, как мы занимаемся с Окамото. Вид у него был изможденный, он осунулся и будто постарел на несколько лет.
Фудзиюки и следующим днем пришел к нам на занятия и был какой-то отстраненный, хотя и внимательный, как всегда. Пришло лето, и он вновь слег. С той поры ему становилось только хуже. На одной из последних тренировок, на которой он у нас был, он спросил меня, поехал ли бы я в Кодокан учиться, представься мне такая возможность.
Я жадно ответил, что да, затем, спохватившись, добавил, что мне не нужно было бы никакого Кодокана, если бы он выздоровел и продолжил нас тренировать. Он покивал:
– Если бы… Если бы я мог сам, я бы не стал бросать вас в пасть голодной акуле или прыгнул бы с вами. Может случиться так, что ваше желание сбудется. Будьте готовы.
В начале октября Фудзиюки стало настолько плохо, что он дней десять не появлялся на людях. В двадцатых числах, если быть точным, то двадцать пятого, поутру, меня вызвали к владыке Николаю. В его крохотном кабинете собрались помимо него профессор Позднеев, Сэнума, Окамото, Фудзиюки и трое старшекурсников – Трофим Попилев, Емеля Родионов и Ваня Попович. Всех троих я хорошо знал, поскольку Фудзиюки тоже обращал на них дополнительное внимание.
Взрослые сели, мы остались стоять. Первым заговорил Окамото. Он сказал, что мы хорошо показали себя в дзюудзюцу и Фудзиюки считает, что у нас есть талант. А как известно, талант следует отдавать в рост туда, где он принесет больше прибыли. Фудзиюки рекомендовал направить нас в школу Кодокан для дальнейшего обучения.
Окамото предупредил нас, что учиться в Кодокане нам будет не просто тяжело, а и опасно. Обучение борьбе дзюудо, более специализированной по сравнению с дзюудзюцу, само по себе небезопасно. К тому же ректор Кодокана, Дзигоро Кано, предвзято относится к иностранцам вообще, а к русским в особенности. Потому он нарочно будет ставить нас в непереносимые условия, сводить в поединках с опасными противниками и как минимум закроет глаза, если кто-то из его учеников захочет разобраться с нами за пределами татами. Тут Вася Попович дал задний ход, сказав, что и так устал от того, что к японцам относятся лучше, чем к русским, «ровно мы не люди». Его отпустили на занятия, и мы из учеников остались втроем. Следом за Окамотой выступил Фудзиюки. Его лицо посерело, но глаза горели живостью. Он подтвердил, что все, что мы тут услышали, – чистая правда, и еще больше напустил на нас страху.