Но он не понял, а потому потупился и сказал:
– Вот как, значит… теперь ты меня биржей труда попрекать будешь? Не знал, что тебе моя благодарность так важна, но, если ты настаиваешь…
– Какая еще благодарность? – Спиридонов, в свою очередь и по тем же причинам, не уловил ход мыслей Ощепкова. – При чем здесь благодарность? Я пытаюсь втемяшить тебе – нельзя преподавать систему кому ни попадя! Что, у нас коммунизм уже наступил? Вокруг еще несознательного элемента столько…
– А с чего же ему быть сознательным, – тихо, но упрямо, спросил Ощепков, – если ему податься некуда? Вся дорога – от ночлежки до Каланчовки[42] с заходом в рюмочную. А мы ему даем альтернативу! Понимаешь? Сам же говорил – единоборства делают человека ответственнее и благороднее.
– Это если у него… – Виктор Афанасьевич хотел возразить, но не мог сформулировать мысль. – Это если есть с чем работать. А если душа давно в той же рюмочной в заклад заложена?
– Так ведь мы работаем не с контингентом ночлежек, – горячо возразил Ощепков. – Тех к нам калачом не заманишь. Мы работаем с молодежью! Пойми! Раньше им одна дорога была – на ту же биржу, а с помощью ГТО…
– Ага, – ёрнически усмехнулся Спиридонов, сминая в пальцах мундштук давным-давно докуренной папиросы. – Конечно, ГТО из шпанюка сделает сознательного гражданина!
– А вот и сделает! – с азартом воскликнул Ощепков, но тут же вновь стал привычно кротким и, заглянув в глаза Спиридонову, сделал свой мягкий выпад: – Ну и что плохого в том, что мы делаем подростков сильнее, выносливее, здоровее? Им же в армию потом идти! Так лучше, если…
– Лучше. – Спиридонов встал с лавки и похлопал Ощепкова по плечу. Его злость внезапно исчезла по причинам столь же непонятным, как появилась. – Может, и лучше… Говоришь, в Совнаркоме одобрили?
Ощепков кивнул.
– Ну, раз в Совнаркоме… – задумчиво уронил Спиридонов и, не закончив фразы, вздохнул: – Пойду я, брат. Что-то у меня голова разболелась, знаешь же, не люблю я водки.
– Зато смалишь, как пароход, – с тихой укоризной ответил Ощепков, глядя, как Спиридонов подкуривает в дверях кухни очередную папиросу. – Бросал бы ты это, только здоровье гробишь.
– Кому какое дело до моего здоровья? – огрызнулся Спиридонов, но через секунду смягчился: – Ты извини, брат, я правда пойду. Будь счастлив! Как говорится, совет да любовь.
– И тебе того же, – невпопад ввернул Ощепков, но, по счастью, Спиридонов не заметил его оплошности. Он старательно гнал от себя мысль, что ошибся в Ощепкове, однако мешало воодушевление того относительно ГТО и злорадная фраза, брошенная беззубой старухой своей столь же дряхлой товарке…
* * *До дома Спиридонов решил пройти пешком по Большой Дмитровке. Он любил ночную Москву, но редко когда мог по ней прогуляться – свободного времени у него было категорически мало. Сейчас же он просто не мог отказать себе в удовольствии, да и была потребность выветрить алкоголь и охладить голову.
Но не успел он в приятном своем предвкушении начать путь, как из-за ограды темного Страстного парка наперерез ему вышли трое. Это были почти подростки, лет шестнадцати-восемнадцати. Спиридонов не сразу обратил на них внимание – мало ли кто по ночам гуляет? Но один из них окликнул его:
– Гражданин хороший, папиросочкой не угостите? А то так есть хочется, что и заночевать негде.
Товарищи балагура сдержанно загоготали.
Спиридонов тоже улыбнулся:
– Отчего же, угощу, – дружелюбно ответил он, доставая из галифе пачку «Люкса» и разглядывая парней. Одеты они были приблизительно одинаково – серые толстовки, серые парусиновые штаны (у одного с большой заплатой на бедре), серые дерюжные картузы. На ногах у двоих – стоптанные квадратные ботинки, помнящие, если судить по заношенности, штурмовые ночи Спасска и волочаевские дни, у заводилы – лаковые штиблеты, некогда щегольские, а ныне пришедшие в не лучшее здравие – левый откровенно просил каши, так что в дыре просматривались босые пальцы.
Зато Виктор Афанасьевич с удивлением заметил у него значок ГТО третьей степени. Пока он доставал папиросы, заводила что-то шепнул корешам.
Но Спиридонов услышал:
– «Московской» тянет, тепленький… и «Люкс» духачит, надо мочить лебедя.
Виктор Афанасьевич обучал эркаэмовцев едва не со времен основания этой почтенной организации, а в былые годы практиковался с учениками, разгоняя воровские малины, и смысл сказанного, и обстановку уловил мгновенно. Но как ни в чем не бывало поплотнее запахнулся в пиджак, скрывая значок ОГПУ.
– А нет ли у тебя, дядя, чего поосновательнее, вроде фантиков с портретом Ильича? – полез по нарастающей заводила. – А то ты, я вижу, отдохнул уже, а нас-то трое, и нам тоже бы отдохнуть…
Пока он все это лепил, двое его напарников обходили Спиридонова справа и слева. «Ровно волки на охоте», – подумалось Спиридонову. На слове «бы» подпевалы бросились вперед… и в следующее мгновение улеглись на брусчатке, качественно об нее приложившись. Поскольку Виктор Афанасьевич был не на татами, он не особенно заботился о сохранности бренных тел нападавших, а столкновение человеческой физиономии с брусчаткой вызывает характерные нарушения здоровья в виде разбитого лба, носа, губ…
Шпанюки приложились отменно, обильно обрызгав галифе Спиридонову кровушкой. Один совсем отключился, другой откатился на бок, стеная, и прикрыл руками лицо. По его пальцам струилась кровь.
– Ну вот, вымазали мне красивые новые синие галифе, – укоризненно проворчал Спиридонов, распахивая пиджак, под которым на кармане рубахи-френча взблеснул значок НКВД. – А еще нормы ГТО сдаешь.
– Да я тебя сейчас на ремни порежу, мусор! – взвизгнул заводила, как от ожога, и выхватил откуда-то выкидной нож, уже не называвшийся навахой, но еще не ставший финкой. Впрочем, порезать он успел только себе пальцы – Спиридонов точным приемом заломил ему руку назад.
– Ночь-то какая хорошая, – лирически проворковал он, удерживая в полусогнутом положении вооруженного ножом задиру. – Пойдем-ка пройдемся тут неподалеку…
– Куд… куд… кудку… тьфу… куда? – заикаясь, завыл урка.
– В отделение, куда ж еще. – Не выпуская задержанного, Виктор Афанасьевич двумя пальцами поднял с земли нож и сунул в карман пацану. – Это пока ты поноси, мне без надобности. Да не трусь ты. В отделении быстро разберутся, где тебе лучше будет постигать науку пролетарской сознательности – в Мордлаге или еще где…
– Дяденька, не губите!!! – на высоких октавах запричитал хулиган. – Я ж молодой совсем, мне на крытку попасть – это ж совсем пропасть…
– А вот об этом надо было раньше думать, – назидательно заключил Спиридонов. – Кстати, заодно и разберемся, откуда у тебя значок. Поскольку знак ГТО – советская символика, носить его кому ни попадя запрещено законом. Так что, если ты нормы не сдавал, то тут, брат, светит тебе что похуже, чем два-три года перевоспитания несознательного элемента.
– Сдавал, крест на пузе, сдавал! – истерически заблажил шпанюк. – Мамкой клянусь! У нас в клубе нормы принимают, все хотят значок получить! Со значком-то бабы на тебя лучше глядят! Вот только не больно просто сдать-то его, холера!.. Ну отпусти ты меня… Я больше не буду!!!
– Идем-идем, «больше не буду»… – почти ласково, словно родной батька сынка журит за незначительную провинность, проговорил Спиридонов. – Скоро выясним, на законных основаниях бабы на тебя лучше глядели или же нет…
Глава 9 Прикосновенье
1934
Остановив машину у гаража, Спиридонов пошел открывать гаражные ворота. На скрип петель вышел Михалыч, кутаясь в неизменную шинель – снимал он ее только тогда, когда наступало календарное лето.
– Виктор Афанасьевич, здравия желаю, – поздоровался он. Михалыч здоровался всякий раз, как видел Спиридонова, даром, что это могло быть три раза на дню.
– И тебе, Михалыч, не хворать, – ответил Спиридонов, садясь за руль. Он загнал машину в гараж, вышел из нее и привычно передал ключи завгару. – Будет время, загляни под капот моему коню. Что-то постукивает, а что – ума не приложу.
– Да, верно, палец, – тоном знатока отозвался Михалыч. – Гляну, конечно. Штука неприятная, не ровен час, клин поймать. А вы откуда так рано?
– С кладбища, – невесело отвечал Спиридонов.
– Что, опять? Вы ж в том еще году все уладили…
– Да нет, я с Красной площади, – усмехнувшись, уточнил Спиридонов. – Ты ж газеты читаешь, не знал, что ли, что сегодня Менжинского хоронили?
Со дня свадьбы Ощепкова прошел год. За это время Виктор Афанасьевич ни разу его не видел, но слышал о нем постоянно. Ощепков развил бурную деятельность: кроме работы в ЦСКА и Институте физического воспитания он еще курировал спортивное общество «Авиахим». Ощепков рос, но нельзя сказать, что Спиридонов при том умалялся.
Просто у Виктора Афанасьевича год выдался действительно тяжелым, и Михалыч знал почему. Собственно, он-то невзначай и сообщил Спиридонову, что Дорогомиловские кладбища – еврейское и купеческое – власти Москвы решили снести, а кладбищенское место застроить. У Спиридонова все внутри оборвалось – застроить место, где нашли покой его родители, тесть с тещей и, самое главное, Клавушка?
Просто у Виктора Афанасьевича год выдался действительно тяжелым, и Михалыч знал почему. Собственно, он-то невзначай и сообщил Спиридонову, что Дорогомиловские кладбища – еврейское и купеческое – власти Москвы решили снести, а кладбищенское место застроить. У Спиридонова все внутри оборвалось – застроить место, где нашли покой его родители, тесть с тещей и, самое главное, Клавушка?
Он бросился в горисполком, чтобы решить вопрос перезахоронения, но наткнулся на уйму препятствий. Во-первых, пробиться к нужному начальнику было очень сложно – тысячи граждан ежедневно «висели на аппарате», осаждая чиновников своими проблемами. Когда же Спиридонов все же пробился, выяснилось, что «перед советскими законами все граждане равны, и вопрос об эксгумации и перезахоронении будет решаться общим порядком».
Что означало «общим порядком» в Советской России, обросшей Аппаратом, как старый осокорь омелой? Это значило, что «вопрос должен пройти все инстанции согласования». И все бы ничего, но снос кладбищ, в отличие от куда менее физически трудоемкого вопроса согласования, шел с завидным опережением сроков…
Ситуация осложнялась нежеланием Спиридонова обращаться за помощью к своему вышестоящему начальству. Он вполне мог заручиться поддержкой того же Ягоды или Власика, не говоря уж о Сашке Егорове, который окончательно перебрался в Москву, поскольку начальник штаба РККА, которым его назначили не так давно, не может сидеть в Белорусском военном округе. Но Виктор Афанасьевич был щепетилен и полагал, что не имеет никакого права отвлекать этих людей своими личными нуждами. А должность самого Спиридонова на московское городское начальство впечатления не производила, как и значок отличника ВЧК – ОГПУ. Мало ли отличников? Много в столице таких же значков. Вот был бы он главным майором госбезопасности, тогда бы и поговорили. А так у нас в очереди люди и поважнее стоят, даже делегаты съезда. Вы, товарищ Семенов… простите, Спиридонов, не делегат? Так становитесь в очередь!
Виктор Афанасьевич проваландался все лето и половину осени, тщетно обивая пороги и ругая, когда тихо, а когда в голос, родную бюрократию. Он, непобедимый на ринге, был против них абсолютно бессилен – не применять же болевой захват против женщины, дающей ему отпор на канцелярском плацдарме?
Наконец в один из дождливых октябрьских дней дело сдвинулось с мертвой точки, причем неожиданно. Виктору Афанасьевичу позвонили домой (персональный телефон ему провели по личному распоряжению Ягоды) и сообщили, что, если он желает перезахоронить своих родственников, ему могут выделить один участок на Ваганьковском кладбище. На вопрос, как можно перенести пять захоронений в одну могилу, ему резонно ответили, что в наше время и не такое возможно, в одной могиле могут покоиться два десятка человек. Если по коммуналкам ютятся живые, то мертвым с их запросами и подавно легко потесниться, особенно если Совнарком так велел. И вообще, ему для этого выделят бригаду опытных могильщиков, так с какой стати ему быть недовольным?
Спиридонов спорить не стал и выходные провел меж двух кладбищ, наблюдая процесс перезахоронения. Откровенно говоря, он чувствовал нечто, чему не мог подобрать названия – не страх, скорее какое-то оцепенение. Он боялся увидеть останки дорогих ему людей, как говорится в одном из православных канонов, в виде бесславном и безобразном. Но обошлось. Гробы до революции умели делать на совесть, так что и двадцатилетнее пребывание в земле им не особенно повредило. Хотя все равно – при виде Клавушкиного гроба, который он сам когда-то бережно опустил в мерзлую землю, Спиридонова стала бить крупная дрожь. У него возникло желание приоткрыть лишь слегка покосившуюся крышку и посмотреть… Еще раз увидеть незабвенные, любимые черты. Умом он понимал, что черты эти не сохранились до настоящего дня, обратившись в прах, но сердце сжималось и ныло, пока гроб не опустили рядом с родительскими гробами в кузов обращенного в катафалк старенького «АМО». Могила на Ваганьковском уже была вырыта. Гробы пришлось ставить в три яруса, Клавушкин оказался на самом верху. И вновь Спиридонов бросал землю на его крышку, и вновь договаривался об установке памятника – старые надгробия пришлось оставить на Дорогомиловском, откуда их, дабы прекрасный мрамор и доломит не пропадали зря, брали на облицовку набережной Москвы-реки.
В тот вечер Спиридонов пришел домой поздно, и Варя сразу же поняла, что с ним творится что-то неладное. Его бил озноб, начался жар. Варя вызвала врача. Тот осмотрел Спиридонова, покачал головой и сказал, что нужна госпитализация.
В больницу Виктор Афанасьевич, несмотря на все ухудшающееся самочувствие, ехать наотрез отказался, и врач, разведя руками, дал Варе инструкции и ушел. Варя умчалась в аптеку, а Спиридонов, чувствуя себя все хуже, позвонил дежурному по обществу «Динамо» и дал распоряжения на случай своего продолжительного отсутствия. «Или смерти», – добавил он про себя.
Когда Варя вернулась, Спиридонов попытался отправить ее в общежитие, аргументируя свою настойчивость тем, что он мог на кладбище подхватить какую-нибудь инфекцию, ведь там и тифозных хоронили, и туберкулезных, и каких угодно. Ехать в общежитие Варя снова не захотела, а Виктора Афанасьевича спор окончательно ослабил, и он, махнув рукой, рухнул на диван и отвернулся к стенке.
Варя же, сноровисто сшив себе ватно-марлевую повязку, принялась его обихаживать. На следующее утро отсутствие Спиридонова на рабочем месте и его ночные инструкции вызвали в «Динамо» изрядную панику. К Виктору Афанасьевичу на квартиру нагрянул целый консилиум, а к дому подогнали новенький «ЗИС-5» с подвижной инфекционной лабораторией в кузове.
Однако после тщательного обследования впавшего в полубессознательное состояние Спиридонова (со взятием проб крови и горловой мокроты) следов инфекции обнаружено не было, и консилиум пришел к выводу, что сразившая его загадочная болезнь – отголосок перенесенной контузии и нервного напряжения последних недель. Ему назначили консервативное лечение, а Варе, к ее вящей радости, предписали не только не покидать больного, но и находиться при нем неотлучно.
Вплоть до самых Октябрьских праздников Виктор Афанасьевич был настолько слаб, что нуждался в помощи даже для естественного обихода, и Варя неизменно была рядом. И только когда по Красной площади, сияя кумачом и портретами членов Политбюро, шла праздничная демонстрация, Виктор Афанасьевич впервые смог подняться с дивана и с Вариной помощью доплестись до санузла. До Нового года он был все еще слаб, но Варя всеми силами старалась поставить его на ноги.
За несколько дней до праздника Виктор Афанасьевич, казалось, почувствовал себя лучше, добрался до эркера и, открыв настежь окно, закурил. Варя выругала его за «такую неумную выходку»: курить-де, если уж такая нужда, можно и в постели, а в эркере холодно и сквозняк – еще, мол, простудитесь. И как в воду глядела – едва она отлучилась, чтобы купить к празднику елку (традиция наряжать елку к Новому году вернулась в Москву, и Варя, втайне от Виктора Афанасьевича, решила купить появившиеся в магазинах потребкооперации алые елочные шары с кремлевскими башнями, членами Политбюро, самолетами, танками и так далее), как, вернувшись, застала Спиридонова с жаром и усилившимся кашлем. Елку они все-таки нарядили, Спиридонов упрямо отказывался возвращаться в постель, но хитрая Варя сторговала за эту помощь то, что она напоит его лечебным чаем и сделает ему на спину водочный компресс. Водки в доме не было, зато было полбутылки армянского коньяка, вторая половина пошла в чай. Вероятно, благородный напиток оказался не столь действенным для лечебных целей, нежели родная сивуха, – на следующий день Спиридонова буквально сгибало пополам от надрывного, лающего кашля. Пришедший врач констатировал воспаление легких, судя по всему, ураганно распространяющееся. От госпитализации Спиридонов вновь отказался, и Варя опять приняла на себя роль патронажной сестры при нем.
Время от времени Спиридонов в жару вспоминал Акэбоно. Возможно, Варины прикосновения чем-то напоминали ему ее. Тогда больной начинал бредить, притом по-французски.
Ни одна жалоба ни разу не сорвалась с ее губ. Наоборот, было видно, что ухаживать за этим строптивым упрямцем доставляет ей неподдельное удовольствие. Она даже несколько расцвела, и Спиридонов в полубреду похвалил ее. От комплимента Варя зарделась, как обычно бывало, когда он не скупился на доброе слово в ее адрес. А это происходило все чаще, ибо Спиридонов видел ее усилия и не мог не оценить девичьего стоицизма.
Видел – и в глубине души не понимал зачем. Зачем она это делает? Кто он ей? Обслуживающий персонал? Персональный наблюдатель? Он не мог сбросить со счетов и такой вариант… Конечно, можно предположить, что у нее к нему какие-то чувства, вон как она похорошела, пока ухаживает за ним, немощным и болезным, разрази ее гром, эту болезнь… Но он вдвое старше ее, его жизнь клонится к вечеру, а у нее только-только наступает рассвет. Какие могут быть соприкосновения у ранней весны с поздней осенью? Что меж ними общего?