Совсем не такой, каким разговаривает дома.
Я открываю глаза, отворачиваюсь и смотрю на воду. Чтобы не смотреть туда, куда смотрит мать. Потому что она всегда на них смотрит. А рядом этот пацан не успокаивается никак. «Давай, я намажу тебе кремом лицо». Сама даже голову в мою сторону не повернула. «Я не хочу. Он воняет».
У самой воды собака бегает за малышней. То в одну сторону, то в другую. Как заведенная. Припадает на передние лапы и лает на них. А они бросают в нее песком.
Сзади – бац! И потом прекратилось.
«Костя!» – снова голос отца. – «Брось мяч!»
Я сижу и смотрю на собаку. Только спина стала немного твердая.
«Глухой, что ли? Эй, Константин!»
Сзади мягкие шаги по песку. Мать голову поднимает все выше. Остановилась. Смотрит куда-то мне за спину прямо вверх. Там не отец. На него она по-другому смотрит.
На песок рядом ложится тень.
«Я сейчас принесу», – женский голос. – «Все в порядке. Мальчик просто задумался глубоко». Я опускаю голову и смотрю на ее тень.
Длинные волосы. Совсем не так как у мамы. Тень съежилась и тут же стала большая опять. «Ловите!»
Бац!
«А почему вы с нами не играете никогда? И в прошлый раз вот так же сидели. И в позапрошлый».
Мать смотрит на нее и молчит. Зрачки от солнца превратились в черные точки.
«Ну, ты где там?» – голос отца. – «Давай быстрей!»
Бац!
Тень покачнулась и исчезла. Мать голову начала опускать. Зрачки вздрогнули и стали расти. А вокруг них такие яркие крапинки.
* * *
Наверное, надо было встать и бросить им этот мяч. Тогда бы она не подошла к нам, и отец бы потом не сказал в машине, что мать – ревнивая дура. Или проколоть его лучше ножом. Острый такой. Отец даже палец себе порезал, когда арбузом всех угощал. А эта с длинными волосами смотрела на него и смеялась. Как будто ее щекотали. И сок у нее по пальцам бежал.
«А ты почему не ешь?» – сказал отец. – «Опять задумался, что ли?»
Она стоит и смеется. А мать сидит под грибком. На воду смотрит.
Надо было бросить им мяч.
Хотя, бросай – не бросай, веселее от этого никому не будет. Отец все равно продолжал в свой волейбол на пляже играть. А когда наступила осень, все стали ездить в лес. В субботу с утра он уже начинал ходить по квартире и что-то свистеть. Мать говорила – не свисти в доме, а он садился на кухне и еще громче свистел. «Любишь футбол, Костя?» И я говорил, что люблю. «Тогда собирайся. Поедем в лес».
А в лесу было лучше, чем дома. Можно было найти боярышник и плеваться косточками в эту с длинными волосами. Из кустов. Откуда никто не видит. Или закатать репейник ей в волосы. Но насчет репейника не хватило духу. Только представлял себе как будет ножницами его выстригать. Представлял и плевался боярышником. Пока не вытащили из кустов.
«Хватит дурачиться. Будем играть в футбол».
А я не дурачился. Я старался попасть ей в голову.
«Будешь играть в нападении. А я стану в ворота».
Только в воротах он не стоял. Корчил всякие рожи и опять свистел. Но мама уже ничего ему не говорила. Сидела у дерева и смотрела на нас. Наверное, ей важно было, чтобы он не свистел дома. Не знаю. Тогда я этого не понимал. Просто бежал к чужим воротам и забивал. Но мы все равно пропускали больше. Потому что он специально давал ей забивать.
«Они же девушки. Чего ты расстроился? Мы же не будем против них серьезно играть» .
Но мне было обидно. Потому что я старался. Мне было важно их победить. А он специально напропускал вначале, чтобы счет получился пять-девять. И когда у них остался один только гол, он вдруг начал ловить. И мне показалось, что сейчас может все получиться. Я стал бегать быстрей и потом сравнял. В животе только что-то болело. Но оставался всего один гол. А эта с длинными волосами бегала вокруг меня и смеялась. А я не смеялся. Потому что мне надо было всего один гол забить. И я думал, что сейчас все получится. Хотя живот уже очень сильно болел. И вот тут он поймал мяч и бросил прямо ей в ноги. Я видел, что он специально ей бросил, но все равно побежал. Потому что мне показалось, что я успею. Но я запнулся и стукнулся головой. А когда посмотрел туда, они уже обнимались. И она кричала – мы победили. А я встал и пошел в кусты. Потому что я не хотел, чтобы они видели, как я плачу. И еще у меня живот сильно болел.
* * *
Вечером приехал врач и сказал, что это аппендицит. Медленно давил мне на живот, а потом отпускал очень резко. Я подпрыгивал от боли за его рукой. Как мячик.
В «Скорой» мы сидели на каких-то носилках, и отец гладил меня по голове. Я сказал ему, что, если умру, то пусть он больше не берет с собой в лес эту с длинными волосами. Он засмеялся и сказал, что я дурак. Аппендицит – совсем несложная операция.
* * *
Ревность – такая штука, что, в общем-то, ее не победишь. Никогда. Сколько бы ты ни старался. Бывают сильные люди, которые могут победить все, что угодно – врагов, друзей, одиночество. Но с ревностью тут другой разговор. Надо просто взять и вырезать себе сердце. Потому что она живет там. А иначе каждое твое движение все равно будет направлено против тебя. Как будто в болоте тонешь. Чем сильнее стараешься выбраться, тем быстрее уходишь в трясину. Скоро только глаза одни на поверхности остаются. Горят как прожектора. А в нос уже хлынула всякая дрянь. Если хочешь – вдохни. Так и так осталось не больше минуты. Прощай белый свет. Все было так прекрасно.
Пока не появилась эта тварь.
«Вернусь домой – убью ее, на хер», – сказал мне один сержант в госпитале, когда нас уже вывезли из Чечни.
«За что? – сказал я. – Она ведь даже не знает, что у тебя ноги нет».
«Узнает. И я ее потом не удержу. Там, дома, знаешь, сколько пацанов с ногами бегает? Носятся как козлы по всему городу, и у каждого по две ноги торчит».
Я смотрел на него и молчал.
«Поймать бы того пидора, который эту растяжку рядом с блокпостом натянул. Я бы ему рассказал – для чего нужны ноги. Как в школе учили… С выражением… Слышь, а ты как думаешь, я теперь ботинки смогу за полцены покупать? Мне ведь только один нужен».
Еще рядом со мной в палате лежал омоновец. Его привезли после того, как мне сделали вторую операцию. Он висел в такой люльке из простыней потому что его переехал задним колесом грузовик, и от таза у него ничего не осталось. Все кости лопнули и перемешались в кучу. Как детские игрушки, которые надоели, и ты их сваливаешь под кровать.
В живот ему зашили резиновый шланг, а к этому шлангу прикрепили бутылку. Так он ходил в туалет. Вернее, он никуда не ходил, а только висел в своей люльке. Просто бутылку время от времени меняли. Выливали и потом приносили опять.
Два раза он умудрялся скопить таблеток. Но врачи есть врачи – они его откачали. Им было без разницы – как ему дальше жить. Правда, потом главврач дал ему слово, что у него все будет стоять, и он перестал прятать в наволочку свои таблетки. Ему было важно, чтобы стоял.
«Ну а ты-то как? – спрашивал он меня. – У тебя девчонка дома осталась?»
И я говорил, что нет.
«Хорошо. А то бы она от тебя ушла. Ты сам-то видел – что у тебя там под бинтами?»
«Нет. В перевязочной зеркала нет».
Я врал. В перевязочной зеркало было. Для сестер. В военном госпитале, где лежат одни пацаны, девчонкам надо за этим делом следить. «Лореаль-Париж. Ведь я этого достойна». Кто его знает – где встретишь свою судьбу. Хотя, что с нас там было взять? Из троих с натяжкой один нормальный пацан получался.
Но я омоновцу про зеркало не говорил. Во-первых, сам не решался к нему подходить, а во-вторых, он никогда бы так и не узнал правду. Сколько ему еще оставалось вот так висеть?
«Зато у тебя там внизу все в порядке, – говорил он. – Работает аппарат».
И я говорил, что да, все нормально.
«А я не знаю теперь – что жене, на фиг, сказать. Уйдет, наверное. Ты как думаешь, главврач мне наврал?»
«Не знаю, – говорил я. – Вообще-то, он мужик нормальный».
Но самым страшным в госпитале были сны. Потому что первое время, после того как очнулся, я не помнил, что с нами произошло. Как отрезало. Забыл даже как в БТР садились. Лежал в бинтах, стонал и ничего не помнил. Больно было, поэтому просто ждал медсестру. А у нее прохладные руки. Чувствовалось даже через бинты. Сначала не знал – как это у них называется, но потом услышал. Кто-то говорил – «прамидол». И еще говорили – зачем ты ему набираешь так много? У тебя целых две палаты еще. Потом – ее прохладные руки, укол в предплечье – прямо сквозь корку, которая немного хрустит, – и темнота начинает качаться. Вальсирует и отступает все время назад. И ее голос – ты знаешь, как ему больно? Пусть немного поспит. Голос раскачивается с темнотой, превращается в белую ленту и тает, – знаешь, каким его сюда привезли?
Поэтому я все время ждал, когда она придет. Принесет свой тающий голос. «Сейчас, сейчас, не торопись. Ну, что ты? Потерпи немножко».
Потом я начал видеть сны и стал бояться ее приходов. Потому что я вспомнил. Я все увидел во сне.
Поэтому я все время ждал, когда она придет. Принесет свой тающий голос. «Сейчас, сейчас, не торопись. Ну, что ты? Потерпи немножко».
Потом я начал видеть сны и стал бояться ее приходов. Потому что я вспомнил. Я все увидел во сне.
* * *
– Блин, он живой! Он живой! – кричал Генка. – Тащи его оттуда! Он там сгорит!
– Снайперов вокруг херова туча! – голос Сереги. – Я не смогу туда снова залезть.
– Ползи! Ты видишь, у меня нога перебита?!! Ползи! Я не смогу его достать! Пашка! Ты слышишь меня? Пашка?!! Вон там в окне снайпер. Захерач его, когда Серега к БТРу опять побежит. А я вон тех захерачу. Дай мне еще рожок! Где этот х… капитан?!! Давай, Серега! Приготовился? Раз, два, три! Понеслася!
Беспорядочная стрельба из нескольких автоматов. Потом гулкий удар.
– Хрен вам, суки! – кричит Генка. – Долби его, Пашка, гранатой еще раз!
Серега запрыгивает ко мне в БТР, прикрываясь от пламени руками. Пули как дождь щелкают по броне.
– Костя! Костя! – кричит он. – Ты живой? Ты меня слышишь?
Я открываю рот. У Сереги на лице ужас. Он прямо ладонями гасит на мне огонь. Я хочу закрыть глаза, но век уже нет. Они обгорели.
– Сейчас мы тебя вытащим! Капитан уже за нашими побежал. А прапорщика Демидова убили. И плейер его осколком совсем разнесло. Господи, как же это? Ты же совсем обгорел! А я думал – ты мертвый! Костя, прости меня! Костя! Я думал – ты мертвый!
– Серега! – голос Генки. – Где ты, блин, там?!! Давай, тащи его оттуда скорее! Надо уходить! Мы долго здесь не продержимся! У меня скоро патронам – п…!
Снова шквал автоматной стрельбы. Потом гулко – подствольный гранатомет.
– Пашка! Приготовился? Раз, два, три! Давай, Серега! Пошел!
Серега склоняется надо мной, и от боли я просыпаюсь.
Вот так я вспомнил.
Поэтому теперь я боялся спать. Мне было страшно, когда она приходила со своим уколом.
«Ну, что ты? Чего ты волнуешься? Сейчас укольчик поставлю – и сразу уснешь. Измучился совсем. Ничего, еще две минуты – и не будет больно. Потерпи, сейчас все пройдет».
* * *
«Ну, что? Животик болит? – сказал врач, склоняясь ко мне. – Ничего страшного. Аппендицит – это ерунда. Сейчас усыпим тебя, а когда проснешься – все уже будет в порядке. Видишь, вон там, в конце коридора свет? Иди туда. Это операционная».
Они с отцом остались в той комнате, где меня раздели, а я пошел в темноту. Пол был холодный.
«Ты не стой там босиком, – крикнул мне в спину врач. – Забирайся на стол и лежи. Я сейчас приду».
На мне только длинная, почти до пола, рубаха. В правом боку у нее разрез. Круглый как яблоко, но намного больше. Как будто кто-то арбузом рубаху порвал. Не очень большим. Трогаю живот через эту дырку и продолжаю идти. Кругом темно, только впереди светится открытая дверь. Там никого. Я иду – один шаг, другой. Быстрее идти трудно. Больно там, где на рубахе разрез. И ноги мерзнут. Темнота.
А в комнате никого. Светло, но все равно холодно. Потому что осень, и мама без конца говорит, что от домоуправления тепла, видимо, не дождемся – хоть в суд на них подавай, идиоты несчастные, только водку жрать и по телефону матом ругаться. Оденься, Костя, теплей. А то простынешь, и придется пропускать школу. Где твой свитер?
Где? Где? Под диваном – вот где. Один раз надел – во дворе пацаны стали дразнить «подсолнухом». Желтые птички, розовые цветы.
А теперь бы – нормально. Натянул бы его прямо на эту рубаху с дыркой и свернулся калачиком где-нибудь. Потому что больно. И немного тошнит. Но свернуться негде. Посреди комнаты только какая-то гладильная доска. У мамы почти такая же. Но без ремешков. И лампы у нее такой нет. Огромная – больше таза. А внутри еще четыре горят. Настоящий прожектор. Чтобы гладить такая нам не нужна. Я всегда помогаю ей гладить.
«А ты чего на полу? – из коридора доносится голос доктора. – Ну-ка, вставай. Я же тебе сказал – забирайся на стол. Ты почему на пол улегся?»
«Там узко. Я упаду».
«Давай, давай. Ты смотри, что придумал! Воспаление легких решил подхватить?»
«А зачем такая большая лампа?»
«Давай, забирайся. Хватит болтать. Помогите ему. Он так никогда не встанет».
Я поворачиваю голову и вижу – ко мне идут ноги в женских туфлях. А врач где-то за спиной продолжает говорить мужским голосом: «Надо же, решил лежачую забастовку здесь нам устроить. Давайте, поднимайте его на стол».
У нее руки тоже холодные, но мне уже почти все равно.
«А ну-ка, приподнимись чуть-чуть».
«Мне больно».
«Я знаю. Сейчас в маску подышишь – и все пройдет».
«В какую маску?»
«А вот поднимись – я тебе покажу».
Стол очень узкий. Она смотрит на меня темной половиной лица и пристегивает мне руки.
«Ну что, теперь будешь плакать? – голос из-под повязки у нее стал другой. – Ты же у нас будущий солдат. Солдаты не плачут. Ты любишь кино про войну смотреть?.. Что? Говори громче. Чего ты шепчешь?».
Я повторяю – «люблю».
«Ну вот. А солдатам, знаешь, как иногда бывает больно. И они не плачут. Они должны терпеть. Ты будешь терпеть, когда пойдешь на войну?»
Я киваю головой, но слезы вытереть не удается. Она пристегнула уже обе руки.
«Молодец. Сейчас я тебе вот тут кое-чем помажу – будет немного холодно, но ты потерпи. Ладно?».
Я снова киваю, и она мажет чем-то мокрым там, где на рубахе у меня дыра.
«Нормально?».
«Да».
Мне не видно – чем она там намазала. Чувствую только, что липко. И стало еще холодней.
«Давайте наркоз», – говорит врач. На лице у него тоже повязка.
«Не бойся, малыш, – говорит она. – Маска плотно прилегает? Не верти головой».
Но я не вертел. Я хотел кивнуть, что прилегает плотно.
«Сейчас я включу тебе газ, а ты начинай считать от ста до одного. В обратную сторону. Понимаешь меня?.. Не верти головой».
И я начал считать. Но потом забыл, потому что старался держать глаза открытыми. Чтобы они не подумали, что я уснул. И не начали резать.
«Ты считаешь?.. Да перестань вертеть головой. Думай о чем-нибудь приятном».
Но я вдруг увидел эту с длинными волосами. Как она бежит к воротам и забивает отцу гол. А потом глаза просто закрылись. Я хотел им что-то сказать, но не успел. Кажется – о том, что лучше буду считать сначала.
* * *
– А где Пашка? – сказал я, усаживаясь на переднее сиденье Генкиного джипа. – Опять, что ли, подрались?
– Сегодня Серегу будем искать без него, – ответил Генка. – У него дома проблемы.
– А вчера почему не приехали?
– Вчера у нас у обоих были проблемы.
– А я вас ждал.
– Ничего, – усмехнулся Генка. – У тебя семья теперь новая объявилась. Нашлось, наверное, чем время занять.
– Нашлось. Брата своего водил в школу на «Веселые старты».
– А мамка его чего? На тебя, что ли, пацана своего скинула?
– Да нет. К ней какие-то журналисты американские приехали. С ними была занята.
– Американские? – он опять усмехнулся. – А отец твой куда смотрит? Уведут телочку. Она такая себе ничего.
– Да это же все по работе.
– Знаю я их работу. Трахаются в своих редакциях без конца. Я бы сам с этой телочкой с удовольствием подружился. На предмет взаимной и бескорыстной любви. Отец-то у тебя уже старенький. Ей, наверное, скучно с ним. Ты как думаешь, полюбит она ветерана чеченской войны? Или сам уже яйца намылил? А, Константин?
Я промолчал и стал снимать куртку. В машине печка работала на полную мощь.
– Обиделся, что ли, Костя? Ты чего? Она же тебе никто. И отца своего ты, между прочим, сам не хотел видеть. Если б не я, ты, вообще бы, у них не остался.
– Я не обиделся, – сказал я.
– Брось ее вон туда, на заднее сиденье. Чего ты мнешь ее у себя в руках.
Я развернулся, чтобы положить куртку, и в этот момент из ее кармана выпал листок.
– Опа! – он тут же подхватил его, продолжая одной рукой вести джип. – Это у тебя что такое? Сам, что ли, нарисовал? Ни фига себе ты рисуешь! Классно! А почему никогда не говорил?
– Я вчера только рисовать начал.
– Да ладно тебе! – одним глазом он смотрел на дорогу, а другим заглядывал в листок. – Сразу, что ли, так рисовать научился?
– До армии еще чуть-чуть рисовал. Один человек меня заставил.
– Умный человек. Спасибо ему скажи. А говоришь – тебя телочки не интересуют. Ты посмотри – какую классную нарисовал! Да еще с длинными волосами! Знаешь, как я люблю длинноволосых телок. Кто это?
– Знакомая моего отца.
– Слушай, вот батя у тебя молодец. С виду уже пердун–пердуном, а телки вокруг него – самый цимус. Липнут молодые на старичка. Надо взять у него консультацию.
– Ей сейчас, наверное, лет пятьдесят.
– Да? – он полностью отвлекся от дороги, чтобы внимательнее вглядеться в ее лицо. – А почему так молодо выглядит? Прикалываешь меня? Слушай, какой-то ты сегодня странный.
– Смотри на дорогу, а то врежемся во что-нибудь.
– Да я-то смотрю. А вот ты про телку мне рассказать не хочешь.
– Нечего рассказывать. Я тогда маленький был еще.