– «Лучше думали» – это как? – недоумевал артист Филатов. – Что я научился жить без денег?..
Труд актера, по себе знал Леонид Алексеевич, – это неимоверная трата сердца, нервной системы. Актер «сгорает», он работает на особом топливе, внутреннем горючем, и это надо учитывать. Артисты быстро стареют. И когда актер «набирает вес», когда он самостоятельно может выбирать, где и что ему играть, – он уже «самортизирован»… После бесконечных халтур, концертов, поездок по провинции, скитаний по дурным гостиницам, приставаний каких-то странных людей – после всей этой жизни ты уже ничего не можешь людям подарить. Ты знаешь профессию, но душевно и физически ты уже очень болен…
Самое страшное, что презрение к актеру передается и творческой интеллигенции. Иначе не была бы, например, развязана такая истеричная, но в то же время планомерная кампания против актеров Театра на Таганке, якобы повинных в безвременной кончине Анатолия Васильевича Эфроса. «Конечно, ситуация была, сложная, драматическая, – писал Филатов, – но обзывать актеров «чернью», как это делает в своей статье один уважаемый театральный писатель, – это бестактно… На меня его статья произвела ошеломляющее впечатление. Не могу себе представить, чтобы А. Н. Островский или А. П. Чехов, тоже театральные писатели, презирали актеров…»
Леонид Алексеевич поделикатничал и благородно не стал называть имя того самого «театрального писателя».
Я назову – Виктор Сергеевич Розов.
* * *«История с назначением к нам… Эфроса и последовавшая за ним цепь трагических событий. Некоторые артисты в знак протеста ушли из «Таганки» только потому, что не имели возможности сопротивляться административной воле, – с неутолимой болью в сердце, как на исповеди, не раз рассказывал об этом печальном и знаменательном факте в многострадальной биографии «Таганки» Леонид Филатов. – И дело, конечно, не в Анатолии Васильевиче, который сам по себе был замечательным человеком, талантливым режиссером. А в том, что в его назначении фактически была воплощена «оккупационная» воля начальства, делавшего все, чтобы закрыть сцену Любимова. Театр пережил тяжелые годы…»
«Анатолия Васильевича могли бы внести в театр на руках… Если б только он пришел по-другому… Актеры очень доверчивы, их легко обмануть, но даже этим чиновники не озаботились. Замечательного режиссера «спустили сверху» – как инструкцию… И при этом все ощетинились. Хотя одновременно было его и жалко».
Но по околотеатральной Москве зашелестели листочки машинописных злющих эпиграмм:
«Сверхзадача» бюрократов-иезуитов была такова: столкнуть лбами самый политизированный и «занозистый» театр, на который никак не находилось управы, с самым аполитичным, «эстетуизированным» (если можно так выразиться), но столь же чуждым властям режиссером. Авось они с аппетитом «сожрут» друг друга без всякой соли.
Есть смысл напомнить: один из лучших режиссеров той, советской эпохи, Анатолий Эфрос пришел на Таганку в самый тяжкий период, когда ее создатель и бессменный художественный руководитель Юрий Любимов был изгнан из страны и лишен гражданства. Театр был в руинах. Эфрос тогда сам как раз переживал драму в своем Театре на Малой Бронной, ему некуда было деться. Но он хотел работать. Думал, что сумеет найти общий язык с актерами, с которыми еще в 1976 году (кстати, по предложению Любимова) сделал замечательный спектакль на Таганке – «Вишневый сад». Но крепко ошибся.
Как бы оправдываясь, Эфрос позже говорил: «Вообще, художнику не надо бояться менять свою жизнь. Нельзя очень стабильно жить. Актеры, если они сидят на своих местах долго и крепко, обрастают ремеслом, обрастают даже определенным кругом приятелей, который им все прощает. Они становятся спокойными, их ничто не тревожит, они даже не боятся провала. А вообще надо бояться провала. Нельзя делать спектакли наверняка, уж лучше опыт, который неизвестно чем кончится».
С позицией нового главного режиссера спорили, с ним не соглашались. Тот же Вениамин Смехов, Алла Демидова и, разумеется, Леонид Филатов.
«Приход Эфроса, – считал Леонид Алексеевич, – был тогда чем-то вроде секретной операции, дуплета, разыгранного руководящими органами. Они надумали таким способом разделаться и с Любимовым, и с Эфросом, и с театром, показать, что власть в их руках, что это они распоряжаются искусством. Нас заставили играть в политику, а точнее, всех поставили вне этики. Наверное, будь мы чуть мудрее, взрослее, мы постарались бы понять положение Эфроса и поберечь его, не уходить из театра, потому что этим мы как бы во всеуслышание объявили его приход на место Любимова неэтичным. В этом была правда, но если бы знать, что он на краю…»
А новый главный режиссер от политики был далек, как пятилетний мальчик, а посему неспешно ходил со свитой по закоулкам «Таганки» и искренне сокрушался, качая седой головой: «Особая атмосфера театра нарушена. Это проходной двор, коридор, часто неотапливаемый – ну как в нем сохранить ощущение храма? Это давно не храм…»
На одном из первых же сборов труппы Анатолий Васильевич мягко, но решительно заявил: «Прошлый сезон был не слишком удачен». По окончании этого обязательного и малоприятного «мероприятия» он пометил в своих записных книжках: «Когда собрание кончилось, я был совершенно разбит. У меня осталось такое чувство, будто я выпустил вожжи, и телега покатилась куда-то без управления…» Так оно, в сущности, и было.
А в своем кругу после очередной репетиции он не сдержал чувств и в сердцах обронил гордую фразу: «Люди не прощают тем, кто выше их, чище и талантливей».
«Эфрос был гений, – ни в коем случае не отрицал Филатов, – кумир нашей юности. Его приход в театр был его трагедией. Я ушел не от него, а из безлюбимовского театра… Хотя как режиссера очень любил. Любил такой любовью, понимая, что он номер один. Даже по сравнению с Петровичем нашим.
Люди на Таганке были с самого начала поставлены в безвыходное положение. Не за чужие деньги они там убивались, им действительно деваться было некуда: Любимова лишили гражданства, Эфроса назначили, театр реально погиб… во всяком случае, в прежнем свое виде. И мне тогда казалось, что я прав, прав стопроцентно! Это было такое слепое упоение собственной правотой! Потому что я не подумал хотя бы на один шаг вперед: а если Эфрос умрет? А он умер. А потом вернулся Любимов – такой, какой вернулся. И где вся моя правота?..»
Возглавив «Таганку», Анатолий Васильевич прежде всего взялся за репертуар. Освежать (или освежевывать?) афишу и параллельно реанимировать прежние любимовские работы.
Cама идея – обязательно сохранить спектакли Юрия Любимова – на первый взгляд, была благородна. Но с некоторым музейным «привкусом» и болезненным покашливанием, вызываемым неистребимой пылью старых кулис. Некоторые спектакли было позволено восстановить, остальные, как водится, отправить в «запасники». Фетишизация еще никогда и никого до добра не доводила. Даром, что ли, там присутствует такое слово, как «шиза»?.. Даже верная спутница Эфроса по жизни, замечательный критик Наталья Крымова была вынуждена признать, что театра не было – были спектакли.
Новая постановка «У войны не женское лицо» стала натужным приближением к васильевским «А зори здесь тихие…», «Мизантроп» – слабым отражением «Тартюфа», «Полтора квадратных метра» по повести Бориса Можаева и в подметки не годились прежнему, «трижды непропущенному» спектаклю «Живой» по роману все того же Бориса Андреевича… Как уверял сын Эфроса, театральный художник Дмитрий Крымов, отцу пришлось уговаривать актеров возобновить «Дом на набережной». А они просто саботировали благородный замысел нового главного режиссера. Может быть.
По просьбе руководителей югославского фестиваля БИТЕФ, пояснял Анатолий Васильевич, мы восстановили «Вишневый сад». Но уже без Высоцкого. Его роль – купца Лопахина – исполнил актер Дьяченко. Не было Высоцкого. Зато, уверял Эфрос, в спектакле теперь меньше балагурства и, хочется надеяться, больше глубины.
Потом Анатолий Эфрос согласился возобновить «Мастера и Маргариту», хотя прежняя постановка была ему не по душе. «Парламентеру» от театра Валерию Золотухину он так и сказал: «Пусть восстанавливают, если хотят, но доведи до сведения труппы, что спектакль мне – по искусству – не нравится». Но из уважения… Только коли прежде фантазия неуемных театральных придумщиков Любимова и Боровского поражала, как красивая обнаженная спина Нины Шацкой, то в новом прочтении, хотя спина по-прежнему оставалась прекрасной, но она уже не спасала. Булгаковская трагедия была сведена к комиксу, фарсу. Получилось представление, своего рода мрачная предтеча «Маски-шоу».
Эфрос неоднократно предлагал Филатову новые роли. «Причем так настойчиво. Можно сказать, настырно, – раздраженно вспоминал актер. – Он говорил: Лень, ты мне скажи, ты будешь работать или не будешь? А я как бы так шлялся по театру…»
Сославшись на предельную занятость в киносъемках, он наотрез отказался репетировать напополам с Валерием Золотухиным роль Васьки Пепла в классической горьковской пьесе «На дне». Даже находил подходящие аргументы. Поймите, Анатолий Васильевич, убеждал Филатов, у нас в театре никогда не было «вторых составов». Потом взывал к авторитету Михаила Афанасьевича Булгакова с его бессмертной «осетриной не первой свежести». Не помогало.
Актеры, которые участвовали-таки в дебютном спектакле нового главного режиссера, и впрямь чувствовали себя на сцене погано, как на самом что ни на есть дне жизни. Зато газета «Правда», само собой, высоко оценила спектакль: «Смело и мощно». Профсоюзный «Труд», не утруждая себя изысками, беззастенчиво процитировал Горького, озаглавив свою рецензию – «Человек – это звучит гордо!». Более либеральная «Литературная газета» высказалась чуточку скромнее: «Постановка созвучна и театру, и самому режиссеру…» Московский корреспондент газеты американских коммунистов «Дейли уорлд» Майкл Давидов проницательно узрел в эфросовской трактовке иной, по его мнению, более выпуклый подтекст: «Когда я смотрел пьесу «На дне», то словно видел тех угнетенных и униженных, которые заполняют сегодня улицы США. От этого спектакля я вынес и ощущение той большой правды, которая объединяет «дно» Российской империи с нынешними бездомными периода правления Рейгана…» No comments, товарищ Давидов. Нет слов.
Прозорливый Вениамин Смехов почувствовал, что, придя в театр, Эфрос больше всего был потрясен тем, что «таганцы» оказались совершенно не похожими на актеров, что они – команда, будучи абсолютно уверенным в том, что они – марионетки, что Любимов работал исключительно хлыстом. «Он не ожидал, – сожалел Филатов, – что «Таганка» примет его приход как оскорбление… Он обязан был подумать, прежде чем соглашаться. Эфрос, человек редкого душевного чутья, не сообразил, что это социально – да и морально – некрасиво… Но ведь любое сватовство предполагает взаимность… Я защищал мир, который не был таким, этот мир был моим. Приходить в него было нужно по-людски».
«Театр этот не легкий, – разделял устоявшееся мнение «верхов» Анатолий Васильевич. – Многие артисты привыкли сниматься в кино, нередко гастролируют по разным городам. Иногда кажется, что в театре они только «прописаны». Поскольку все это вошло в привычку, то и не поймешь сразу, как с этим поступать. Много здесь и других, недостаточно знакомых мне привычек, которые мешают…»
При этом малейшие промахи нового «главного» не прощались и тут же получали ядовитые рифмованные оценки:
В противостоянии доходило до трагикомических ситуаций. Кто-то это даже окрестил «Эфро-фарсом». В апреле 1984 года, в канун двадцатилетия театра, активисты из партбюро прямым текстом заявили местным «бунтарям» в лице Смехова и Филатова: «Вы… все время говорите, что вы любите «Таганку» – мы любим «Таганку». А вы не любите «Таганку». Тогда оскорбленный Вениамин Смехов не выдержал и с ненормативными вставками заорал в ответ: «Разница есть: вы любите на словах, а я ради этой любви могу себя сжечь». Присутствующие похихикали и засомневались: «Не сожжете». А потом дирекция театра взяла и объявила день рождения театра – 23 апреля – выходным днем. На дверях была выставлена охрана.
Филатов позвонил этим бравым ребятам в чехословацких костюмчиках на проходную и на полном серьезе предупредил: «Сейчас привезут две канистры – так это для Вени Смехова. Он скоро подъедет. Передайте ему, пожалуйста, что канистры с бензином». За подобные телефонные шуточки нынче строго наказывают. А тогда «искусствоведы в штатском» просто плотно «сели на хвост» машинам дерзких актеров, «поводив» их, на всякий случай, денек-другой.
– Мы собирались в Дом литераторов, к Окуджаве, отпраздновать вместе с ним, – рассказывал Леонид Алексеевич, – и я почувствовал – нас «пасут». Мы специально свернули в тупик, чтобы проверить – точно! Конечно, мы могли только предполагать, что за организация прявляет к нам такой странный интерес. Но собственно – кому еще? В ресторане ЦДЛ они сидели за соседним столиком – такая мужская компания, мощные ребята, я похожих видел на похоронах Высоцкого. Мы задирались – они нам не отвечали, видимо, было указание.
Все равно, славно посидели в Доме литераторов, объяснились друг другу в любви, обменялись тостами и подарками-сувенирами. Потом кто-то потребовал «продолжения банкета», и они всей компанией совершили «телепортацию» в гостеприимный дом Губенко и Жанны Болотовой. Дескать, вот им всем!..
«Я считал для себя невозможным участвовать в спектаклях без Любимова, – говорил Леонид Филатов. – Эфрос недоумевал: «Ну, почему, ведь ты же был любимцем Юрия Петровича?» Я парировал: «А вы так уважаете любимцев, которые сразу на все согласились?..» Тогда Анатолий Васильевич в сердцах бросил ему: «Если вы так относитесь к театру, вам просто надо уходить отсюда!»
Как бы дальним зрением Филатов видел, предчувствовал, что вся эта усушка-утруска произойдет. Но все же написал заявление и ушел в никуда. Попрощался, хлопнув дверью. Тогда ему казалось, что все надо делать громко.
Решение уйти, пытался объяснить свой поступок Филатов, было рождено на уровне личного понимания того, что хорошо, что плохо, но понимания эгоистического. Считал, что если сейчас не уйти, то потом ему самому будет бесконечно плохо, в силу характера.
Но случилось самое страшное – внезапная смерть Эфроса. То есть стопроцентное банкротство идеи, которая казалась бунтарям правильной, хорошей. Человек умер, и ты уже не знаешь: как быть, кто прав, кто виноват. Права всегда жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила. Оппонент умер, ты – победитель. В одиночестве. С полным ощущением своего тотального поражения!
После смерти Анатолия Васильевича на его могиле Филатов не был. Ему казалось неприличным встретить там его близких. Свечку в церкви поставил.
Позже Филатов сетовал, ругал себя и друзей: «Штурмовать умеем, спасать нет… Ведь в то время наша труппа и конкретно я были уже не дети малые, имели синяки и шишки. И обязаны были понимать про жизнь чуть больше. Но не понимали. Словно знаменем, размахивали именем Юрия Петровича Любимова».
Галина Борисовна Волчек без долгих раздумий, с ходу предложила Филатову: «Ну что ты будешь шататься без дела, приходи в «Современник». Нина Шацкая, естественно, последовала за мужем. Туда же, с Таганки на Чистые Пруды благополучно мигрировали ведущие актеры Вениамин Смехов и Виталий Шаповалов, а заодно с ними и главный сценограф любимовского театра Давид Боровский.
«Для меня, – признавался Филатов, – эта «эмиграция» была единственной возможностью сохранить верность той «Таганке», которую помнил и любил. При желании в таком поступке нетрудно отыскать противоречие здравому смыслу. Но патриотизм – не та сфера, где правит общественное мнение. Бывает, надо доверять только себе…» Выступая на встречах со зрителями, Филатов и Смехов пытались объяснить свою позицию: неправда, с Таганки никто не ушел, она умерла, и мы – вместе с нею. Сегодня, мол, в старых стенах – новый театр, и дай Бог, чтобы искусство там победило…
Оскорбленный в «лучших чувствах» Эфрос крепко осерчал, не сдержался, как покинутая неверным мужем жена, и публично объявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались хлопотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое – ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…»
Пламенной Жанной д’Арк в стане верных сторонников Эфроса, безусловно, стала верная муза режиссера Ольга Яковлева, сменившая следом за ним прописку с Малой Бронной на Таганскую площадь. Старожилы говорили ей в спину: «Со своей обезьянкой пришел».
С каким неистовством и жаром клеймила актриса их общих с режиссером оппонентов! Рассказывают, даже туфлями в них бросалась. Считала, что Эфрос «был очень снисходителен к людям, все зная про них и прощая все… Он иногда приходил в отчаяние со всей своей терпимостью и всепрощением… А когда он осознал окончательно, что происходит, осознал, что происходит нечто, с его достоинством несовместимое, он просто разрешил себе не жить…»
В качестве могучего, как ей казалось, аргумента в пользу нового режиссера Ольга Михайловна Яковлева с умилением рассказывала о трогательной любви к Анатолию Васильевичу одной… уборщицы Театра на Таганке. «Он шел на репетицию, – вспоминала Галатея Эфроса, – и увидел, как она, юная девушка, тащит тяжелое ведро с тряпкой по лестнице. И он помог ей донести это ведро. Она: «Что вы, что вы!» А он отвечает: «Мне это не трудно». До сих пор этот эпизод помнит…»