«Я от страха собрал артистов первой величины, – говорил Леонид Алексеевич, – которые всюду были нарасхват и поэтому не могли долго работать у меня. Пришлось уложиться в двадцать четыре дня без выходных… Я невероятно «гнал» съемки, не зная никакой технологии, учась всему по дороге…»
Повидавший многих режиссеров-постановщиков, и маститых, и начинающих, оператор Павел Лебешев с этим был решительно не согласен: «С первой же минуты он (Филатов. – Ю. С .) повел себя так, как будто снимал не первую, а двадцать первую картину. Нервничал, конечно, был чересчур напряжен, но на работе это не отражалось».
Практически все актеры, занятые в фильме, с громадным удовольствием вспоминали время съемок. Исполнитель главной роли Владимир Ильин так просто таял: «Знаете, как в театре говорят: «Против кого будем дружить?» Так вот, на тех съемках никто не дружил «против». Все дружили «за». За Ленечку. Своим юмором, умением находить выходы из любых ситуаций он влюбил в себя всех…»
С ним был солидарен и Александр Абдулов: «Отказать Лене я никак не мог, несмотря на то что снимался одновременно в семи картинах. Во-первых, мы хорошие приятели, во-вторых, считаю, долг артиста помочь артисту. Я знаю его как талантливого человека и верил в то, что будет хорошая работа. И сценарий мне очень понравился, да еще про актеров – всегда интересно сыграть свою профессию… Бывало так, что мне приходилось целый день сниматься у итальянцев, потом ехал к Филатову, оттуда утром на репетицию в театр, после репетиции – к итальянцам, ночью у Лени. Часто после такого напряжения наступает озлобление. Здесь этого не было. Я видел, как ко мне относятся, видел, как меня любят, меня хотят. Актеры как дети. Скажи, что ты самый лучший, самый замечательный, и актер горы свернет… А Леня это говорил».
Хотя Филатов категорически отказывался проводить какие-либо параллели между фильмом и реальной биографией Театра на Таганке, но все же, все же, все же… Там есть кое-какой «привет» Любимову из уст партийного негодяя, которого я сыграл, – раскрывал карты Леонид Алексеевич. – Мой герой изумляется актерам некоего театра, их отношению к оставшемуся за границей режиссеру: «Он же вас предал!.. Почему же вы обвиняете всех вокруг, а его берете под защиту?» Слова эти с экрана говорит негодяй, но сыграл-то его я…»
Его Сергей Сергеевич яростно орал на взбунтовавшихся артистов: «Дураки! Чтобы стать Христом, надо иметь идею! А у вас ее нет и не может быть! И не прикидывайтесь детьми! Вы – злобные, коварные, хитрые, подлые и тупые существа! Нет, вы не дети! Вы – сукины дети!» В страстном филатовском монологе эхом отозвалась грустная фраза гениального драматурга, стоявшего, кстати, у истоков «Таганки», Николая Эрдмана, произнесенная им давным-давно: «Актеры как дети – пять минут играют, а сорок пять – сутяжничают».
Однако в целом у Филатова получилась далеко не документальная, не исключительно внутрицеховая история. А вполне показательная, горькая житейская притча. И даже не столько о театре, по крайней мере, не только о нем. По мнению автора, это должна была быть сказка о том, какими хорошими людьми могут быть актеры. В финале фильма он вообще хотел красиво отправить их всей труппой на небеса обетованные. Но отказался. И правильно сделал – ведь, если подумать, что такого особенного сделали эти актеры, чтобы их за это взяли на небеса?..
Филатов скромничал: «Мне дали деньги – я побаловался. Это и кино назвать нельзя. Простенькая история…» Кокетничал, напрашивался на безудержные комплименты? Да нет. Потому что считал: «человек, благосклонно воспринимающий комплименты, козел по определению. Ему поют оды, а он молчит, размышляет, насколько справедливы слова. Козел!..»
Да и вообще, обычно был, как всегда, прямолинеен и самокритичен Леонид Алексеевич, это все – …ходьба налево: я мог снимать фильм, а мог и не снимать. У меня нет хобби, которое могло бы меня развлечь, но чем-то ведь заниматься надо… Поэтому я и царапаю бумагу… Вообще, нашей кинематографической бедности нахлебался досыта, говорил он о бюджете, выделенном на «баловство».
Современники считали, что первый и, к огромному сожалению, последний авторский фильм Филатова стал крупным событием в российской культурной жизни «смутного времени». Как признавали авторитетные кинокритики из когорты «шестидесятников», это было «отважное, наотмашь бьющее свидетельство того, что мы-таки живы и нас не так легко ввергнуть в привычное, десятилетиями насаждавшееся состояние испуга и летаргии». Филатов объяснился в любви к коллегам по собачьей профессии. И сказал при этом все, что он о них думает, без злости и без фиги в кармане.
И все же Леонид Алексеевич не удержался и, что называется, вывернул душу наизнанку: «Это фильм о том, что люди, каждый из нас, носят в себе человека… Есть минуты, есть верховные часы, когда человек обязан стать человеком, и в нас проявляется ощущение достоинства: «Я живу один раз, и что мне все на свете начальники, плевать я на них хотел. Я умру с легкими, полными воздуха, а не так, как они мне предлагают: сползти к безымянной могиле. Жизнь уникальна, она все-таки подарок божий, а не Советской власти или правящей партии. И подчиняюсь я только Господу Богу, а не им, с их идеями, доктринами, укладами и всем прочим».
Уж кому-кому, как не соратнику Филатова по таганскому актерскому цеху, тонкому литератору и режиссеру Вениамину Смехову было дано объективно оценить работу коллеги! «Ленечка замечательно, сердечно написал, – говорил он радиослушателям «Эха Москвы». – Он не писал славу одному режиссеру и бесславие другому, он писал о веществе актерского механизма, об актерах, которые одновременно святые и предатели. Люди чести и трансформации, и вместе с тем проститутки по роду деятельности, функционально… Пришел один режиссер, они поют ему славу, пришел другой, они зависят от него и так далее. Это мучительно, но это такая комбинация нашей профессии…»
Вечный оппонент Валерий Золотухин, разумеется, слова доброго не нашел: «Уж чересчур всерьез Ленька запузырил эту чепуху. Чувство юмора изменило ему, однако. И мало «виходки», мало остроумного. Надо было (даю совет) ориентироваться на комедию. Слишком серьезны Шацкая, Евстигнеев…»
И факт чисто формальный, но тем не менее приятный – фильм Филатова «Сукины дети» получил первую премию на фестивале «Кинотавр».
Его неизменно привлекали сюжеты неожиданные, люди нестандартные, выбивающиеся из унылого, серого ряда. «Неординарность, талант, я уж не говорю о гениальности, всегда считались некоей аномалией. И поэтому интерес к таким людям закономерен. Что такое святая норма? Жующий, пьющий, заботится о семье. Но нет у него задачи осчастливить мир. Так чего изучать? Он без неожиданностей… Отразить, отобразить – бросьте! – злился Филатов. – Можно отражать и общественные туалеты. Задача искусства не кого-то чему-то научить, открыть истину человечеству, но хотя бы смягчить нравы. И если не дал Бог таланта подняться до откровения – занимайся хотя бы этим».
Неутолимое желание вырваться из удушающих объятий обыденности в какой-то момент совпало с обостренным интересом к трагической судьбе незаурядного, самобытного киргизского актера и выдающегося спортсмена, чемпиона по карате, обладателя «черного пояса» Талгата Нигматулина. За отпущенные судьбой 36 лет он успел сняться в двух десятках фильмов, среди которых особняком стояли, разумется, легендарные «Пираты ХХ века».
А затем он попал в силки религиозной секты, и «гуру» жестоко наказал строптивого актера за непослушание своей воле. Бандиты забили Талгата до смерти. Все просто, как в кино. «Жизнь моя – кинематограф, черно-белое кино…» Сценарий Николая Попкова о Нигматулине «К вам пришел ангел», который был опубликован в одном из киноальманахов, Филатова не на шутку задел, и он стал всерьез задумываться над его постановкой. Но режиссеру вновь помешала болезнь.
Филатов отдавал себе отчет в том, что упущено время, когда можно всерьез прийти в режиссуру. Ведь быть режиссером – не значит сделать одну картину и случайно «попасть». Он всегда строго, с повышенной ответственностью подходил к себе и избранному делу: «Нужно превратить в систему, разработать некую эстетику, художественную идею. Но для этого нужна была бы другая жизнь. Так поздно в режиссуру не приходят: это труд, производство, два, три года на картину, на замысел, на его реализацию, огромное количество задействованных людей, своя «команда»…
Потом все же он рискнул, и последовала новая попытка продлить линию авторского кино. Филатов уже самостоятельно написал сценарий трагикомической фантазии «Свобода или смерть» о родимом болтуне-диссидентике, писателе Толике Парамонове, смывшемся подальше от «совка» на берега мутной, но как бы вольной Сены.
Фарсовым названием – «Свобода или смерть» – Филатов, словно тяжелым театральным занавесом, укрывал собственные, глубокие философские размышления: «Есть, конечно, внешние параметры свободы. Они изложены, скажем, в Декларации прав и свобод человека… Но само по себе это слово еще ничего не означает. Варлам Шаламов говорил: «Свободным можно быть и в тюрьме». Он имел в виду свободу внутреннюю. А она от внешних причин мало зависит…
Фарсовым названием – «Свобода или смерть» – Филатов, словно тяжелым театральным занавесом, укрывал собственные, глубокие философские размышления: «Есть, конечно, внешние параметры свободы. Они изложены, скажем, в Декларации прав и свобод человека… Но само по себе это слово еще ничего не означает. Варлам Шаламов говорил: «Свободным можно быть и в тюрьме». Он имел в виду свободу внутреннюю. А она от внешних причин мало зависит…
Однако мы и сегодня все еще ведем себя, как дети. И понятие свободы воспринимаем на детском, инфантильном уровне. Разрешили – значит, можно. Руки развязаны – свободен. Мы опять снимаем пленку, верхний слой. До сути – далеко. Идет… игра в поколение… Все это уже у нас было. И не раз. Ниспровергали кумиров во имя воздвижения новых. Результат этого всегда плачевен. Сколько нас, «не помнящих родства»? Страна непохороненных людей…»
Если мы не любим какое-то время, то это совсем не означает, что его не было… Все куда запутаннее и сложнее. Но водораздел все-таки четкий – суть уже обнажена. И посему ничего нельзя забывать. Ни малодушия, ни предательства, ни подвига.
К мучительной теме о неблагодарной памяти человеческой Леонид Алексеевич будет потом возвращаться еще бесконечное количество раз. В повседневной жизни и в творчестве. Один на один с листом бумаги, перед телекамерой или в разговорах со своим светлым ангелом-хранителем по имени Нина. Она неизменно была и первым слушателем, и зрителем, и первым судьей…
– Климат бездарных людей сегодня, – был категоричен Филатов. – Все поменялось… Люди свободы шиши в кармане держали. Говорили: если бы дали развернуться. Ну, дали вам свободу, вытаскивайте, что у кого есть. Все ящики пустые. Ни у кого ничего нет…
Мы увидели только человеческий мусор, пену. Тех самых «творцов», которым талантливейший актер и режиссер Ролан Быков настойчиво и убедительно, как врач больным, советовал: «Хватит вам расчесывать комариные укусы, выдавая их за боевые раны».
Конечно, филатовская киноистория, носившая фривольный подзаголовок «Амурные похождения Толика Парамонова», была фарсовой, в определенной степени издевательской. «Всерьез Парамонова воспринимать нельзя. Запойный графоман, обольщенный на свой счет, который ничего не умеет. Оказывается, кроме лозунгов: «Я против КГБ, я против того-то…», он ни на что не годится, – без всякой жалости «раздевал» своего героя автор. – Нормальная вошь. Странно, конечно, что такого придурка смогла полюбить вполне разумная французская девушка Сильви. Но она эдакий резонер, который должен внести некую толику здравого смысла во все повествование. Чтобы сконструировать притчевую историю, были неизбежны некоторые натяжки…»
Прибыл Толик в славный город Париж и привез с собой прежний образ мыслей, очерчивал вчерне свой замысел Филатов, наши вкусы, наши амбиции, непримиримость, лень, позерство. В Париже ему говорят: «Знаем мы таких умников, языка учить не желают. Дескать, примите меня таким, каков я есть». Понимаете, он все свое увез с собой. Зачем тогда уезжал? Есть в сценарии такая фраза, звучит грубовато, но, скажем, литературно: «Робеспьеров до черта, а работать некому». К сожалению, этим заражена вся страна…
В «Свободу или смерть!», как ни странно, но поверили «богатенькие буратины»-спонсоры, отыскали необходимые деньги, и в 1993 году в осеннем Париже режиссер стремительно начал съемки. Он же всегда говорил: «Я живу быстро. Для меня самое большое мучение видеть, как впустую тратятся минуты».
Тебе бы отдохнуть, советовали друзья, подлечиться. Пустое, отвечал он. В Париж Филатов прилетел уже с нарушенной координацией движений. Французы за его спиной шушукались, интересовались у членов съемочной группы: «Этот ваш режиссер, он что, пьет?..» «Нет, – отвечали им, – просто он работает без пауз».
Но словно черная печать проклятия лежала на фильме. То съемочную группу ограбили на русском клабище, то в парижском аэропорту директор картины забыл негативы с отснятым материалом. То потом стремительно стал таять утвержденный на картину бюджет.
Чтобы сэкономить недостающие на картину средства, Филатов официально отказался от полагающегося гонорара. Полагавшегося ему и как автору сценария, и как режиссеру-постановщику, и как исполнителю главной роли. «Идиот… думал, что себе-то можно не платить», – делился своей «гениальной» находкой Леонид Алексеевич. Только слабаком оказался художник в безумном море бухгалтерии. Оказалось, все эти гонорарные деньги – тьфу, пустяк, ничтожная капля в море.
Суть проблемы (хотя какой там проблемы? – настоящей беды) – заключалась, к превеликому сожалению, вовсе не в дефиците денежных знаков.
По окончании изнурительнейших каждодневных рабочих смен Леонид Алексеевич на всех парах мчался в парижскую гостиницу, в номере падал в кресло, включал телевизор и без устали, куря сигарету за сигаретой, поглощая кофе в невероятных количествах, с полуночи и до утра, до рези в глазах смотрел бесконечные репортажи о начале того самого октябрьского ужаса – расстреле московского Белого дома. Досматривать финал полетел уже домой, в Москву.
Прилетел, глянул и – готово дело, инсульт. Случайное совпадение? Кто знает. Приказ «Пли!» по Белому дому был отдан как раз из Дома кино. Из самого гнезда интеллигенции! Оказалось, это такая серая «передовая часть», на самом деле очень трусливая, но думающая, что она очень интеллектуальна. Очень поверхностная, очень неглубокая, очень мало умеющая чувствовать. То самое «говно», говоря опять-таки ленинскими словами. Но обобщать, конечно, нельзя, как бы предупреждал Филатов. Там тоже есть разные люди. Но в основном мешпуха, пена, как тот же Толик Парамонов. То поддерживающая, то негодующая.
Вообще, касаясь этой тошнотворной и малоприятной темы, Филатов обычно не сдерживал свой темперамент: «Интеллигенция и вшивота всякая все строит под себя, все заходится: свобода, свобода… Народу не нужна никакая свобода. Ему работа нужна, чтоб не помереть с голоду. Это в Доме кино приятно потрендеть о свободе, чтоб себя «прогреть», чтоб вызвать волну. Наши «вольнодумцы» и смутьяны вдруг поняли, что никому не нужны. Ни власти, ни людям… Проходит время не только дураков, но и мыльных пузырей… Постепенно проходит страх. И не надо в каждом частном случае – что-то прикрыли, кого-то сняли – видеть грозное знамение, что мы немедленно всей страной отправимся на Соловки. Говорить о свободе в нашей стране, когда каждое говно подает голос, и делать при этом благостное выражение лица – мол, пусть все цветы цветут своим цветом, – тоже, наверное, не совсем правильно…»
«Впрочем, я-то худо-бедно из него (инсульта) выкарабкался, – как бы винился за свое и наше с вами прошлое Леонид Алексеевич, и безжалостно добавлял: – А вот страна до сих пор в коме…»
(Только хоронили Филатова… все-таки из столичного Дома кино).
«Что хочешь со мной делай, но не было тогда необходимости расстреливать парламент из танков. Дело не только в том, что там были жертвы! Дело в том, что это был расстрел посреди Москвы, сознательный, демонстративный. После этого стало можно все – в том числе и Чечня; государство не укрепило себя этим – оно себя уронило. Поддерживать его стало этически невозможно…»
«Неужели мы не видели, – искренне поражался вселенской слепоте Леонид Алексеевич, – что к власти пришли те же самые ребята, только не успевшие навороваться!»
В общем, фильм о свободе и смерти так и остался незавершенным. Свобода, по всей вероятности, на радостях подгуляла, заплутала и встретила у входа кого-то другого… Ну, а смерть все перевесила, просто взяла да и поставила черную точку в короткой жизни большого художника.
* * *Он всегда считал свою Нину подарком судьбы. А она, в свою очередь, в долгу не оставалась, признаваясь: «Я до сих пор благодарю Бога, что он подарил мне Леню».
Александр Наумович Митта рассказывал, как неожиданно открыл для себя роман Филатова и Шацкой. «Однажды после работы мы решили собраться. В чисто мужской компании. И тут, немного смущаясь, Леня говорит: «Ребята, должен перед вами извиниться. Я позвал с собой даму сердца. Только вы не удивляйтесь, если я поведу себя как-то странно». Надо сказать, что Филатову не везло с женщинами – все время попадал в какие-то неудачные истории. Я не знал, кто придет, но дверь открылась, и вошла Нина Шацкая – ослепительная красавица. Ну, думаю, опять Леня влип. Она ведь была женой Валерия Золотухина. Филатов встал перед Ниной на колени и поцеловал ей руку. Леня вообще ухаживал за дамами довольно старомодно. Для него это было так органично – поцеловать женщине руку. На следующий день он признался: «Я такой счастливый. Все мои чувства сконцентрировались на Нине»… Всякий раз, когда потом встречались, он меня предупреждал: «Я приду к тебе с подарком». И приезжал с Ниной. Леня считал, что общество с этой женщиной – подарок для всех…»