Филатов был глубоко убежден: «Женщина сама по себе совершенное создание, дар природы, укор второй половине человечества. Ей можно простить все. Требовать от нее дополнительных талантов бессмысленно и глупо. Она уже Женщина». Он говорил, что, кроме общеизвестных параметров, как то: красавица, не полная дура – для меня еще в женщине важно, умеет ли она быть товарищем. И тихо добавлял: «Особенно когда тебе худо. Может, это у меня чисто наши, советские, иждивенческие настроения – но для меня это актуально…»
Леонид Алексеевич не скрывал: «Вообще-то нам с Ниной можно позавидовать – мы друг друга любим. А за что? Если муж может точно объяснить, за что любит жену, значит, он ее не любит. О Нине я могу говорить бесконечно, все будет правдой, но все неточно. Ну скажу я: за смех, за взгляд, за понимание… Нет, это невозможно выразить словами…»
Нина не была с этим согласна и в дни разлук писала Леониду нежнейшие письма: «Любимый мой! Не дышится без тебя. Не удаляйся ни на секунду, а то каждую секунду страшно. Не разлюбливай меня, заклинаю! Люби, пока любится…»
Один из близких друзей, прекрасно знавших историю любви Нины и Леонида, как-то пошутил, что у них одна кровеносная система на двоих. Она говорила о своем муже: «Он необыкновенный. Один такой». А он в ответ с шутливым одобрением кивал: «Жена-а… Ну хочет иметь такую легенду».
Даже свой последний, так и не оконченный киносценарий «Бесаме», который сочинял Филатов, был именно о любви. О любви сумасшедшей, какой не бывает. А рабочее название было и вовсе предельно откровенным – «Последний свихнувшийся на почве любви»…
* * *Но ведь была еще и проза жизни.
«Основные заботы ложатся на мою бедную жену, – не скрывал Филатов, – она и хозяйка дома, и диспетчер, отвечающий в день на двести звонков, и администратор, который всегда знает, где и в какое время я должен находиться. Но, помимо всего, она еще и актриса. Так что ей очень трудно…»
«Дома по хозяйству я ничего не делаю, – сокрушенно каялся он. – Даже если бы выздоровел, я симулировал бы болезнь, чтобы ничего не делать. В жизни ничего дома не делал! Даже мусор не вынес ни разу…»
А «бедная жена» не отступала от избранных собой нерушимых принципов «домостроительства»: «В жене главное, чтоб она была замечательной любовницей, замечательной хозяйкой и талантливым другом… Дом. Дом. Дом. Это моя крепость, где я отдыхаю, где мне хорошо, даже если плохо там, за стенами. Я прихожу домой, все дурное оставляю за порогом, а здесь Кисанька (кошка Анфиса) и Лёсенька…»
Гордилась тем, что ему, жуткому привереде в еде, нравится все, что она готовила, особенно ее борщи. Еще знала, что ее Лёсенька обожает китайскую кухню, но и то, что после всех операций ему ни в коем случае нельзя было перченого, слишком острого, что ему всегда нужны были бананы, и по утрам – непременно – кашу в постель. Однако раз в месяц все-таки позволяла ему отвести душу.
Нина Сергеевна утверждала, что в жизни Филатов был наищедрейшим принцем на белом коне, волшебником из сказки: «Леня привозил мне из-за границы тряпки чемоданами. Боже ты мой, чего только не привозил! И играл в это. Достанет одно, другое, вроде все, а потом говорит: да, еще забыл! И таких «еще» опять семь штук. Я плакала…»
Однажды, 16 марта, в день рождения жены, Леонид спешно улетел на съемки, а Нина должна была возвращаться с гастролей. Он купил ей в подарок шторы (о которых она так давно мечтала), а пол устлал розами удивительной красоты. Их было ровно столько, сколько ей в тот день исполнялось лет. В складки штор задрапировал всякие милые безделушки. На столе лежала Лёнина нежная и трогательная записка. Нина читала-перечитывала ее и плакала.
«Я не старался ее чем-то поразить, – говорил Леонид, – я хотел сделать ей приятное, и нет в этом ничего сверхъестественного. А вот Нина меня поражала абсолютно всем. Самим своим появлением поразила…»
«Остепенившись», то есть став в конце концов законными мужем и женой, они долго друг к другу «притирались». Как считала Нина, «это неудивительно, ведь мы с Леней люди из совершенно разных семей, по-разному воспитанные…»
Он с этим соглашался: «Моя семья была нищая, у меня и до сих пор на излишества охоты нет: не приучен по своей провинциальной жизни. Я сам с Поволжья, из Казани. Родители все время переезжали, я и родился-то транзитом, на корабле. Чуть переждали, пока стал транспортабелен, и опять: Пенза, родной Ашхабад… Отец был радистом, все время на ключе, классным специалистом, мастером спорта по охоте на лис, – изредка погружался Леонид в свои детские воспоминания, – все время в экспедициях, и мы кочевали то в казахстанских степях, то в горах Киргизии…»
Семью Филатовых изначально преследовали странные совпадения. Первое: родители были… однофамильцами. Во время войны девушкам, работавшим на заводе, выдали списки фамилий бойцов, номера частей и велели: «Пишите письма». Клава Филатова, недолго думая, выбрала в долгом перечне родную фамилию и написала письмецо неизвестному солдатику Леше Филатову. Он ответил «заочнице». После войны демобилизованный Алексей приехал в Пензу, отыскал свою ненаглядную избранницу. «Надо сказать, – добродушно посмеивался над своим батюшкой Леонид Алексеевич, – он ловелас был еще тот, и в Пензе у него оказалось еще с десяток девушек, которые с ним переписывались». Может быть, «ловелас» таким образом рассчитывался за свою не слишком ладно сложившуюся жизнь, за все тяжкие испытания, которые выпали на его долю, – войну, два лагерных срока?
Но я, открещивался Леонид Филатов, совсем не такой, как он… Я, конечно, не без глаз и не без ушей – отмечаю женщин, проходящих по жизни. Но нельзя сказать, что у меня щенячье желание уцепиться за подол и говорить: «остановись, посмотри на меня…»
Хотя и не отрицал: «В трудные минуты мне помогали только женщины, особенно в юности. Именно они меня всегда и вытаскивали из сложных ситуаций. К ним можно было приползти в последнюю секунду. Они чуткие, более сентиментальные и человечнее, чем мужики. Причем эти женщины необязательно были любимыми, а просто подругами или даже случайными знакомыми».
Филатов был убежден, что он был так неудобно рожден – в конце года, ни то ни се. В первый класс сразу не взяли, сказали: какой-то он слабенький, чахлый, не потянет, давайте годик подождем. Леня помнил себя маленьким, с четырех лет. Тогда жива была еще прабабушка Ксения Климентьевна, мамина бабушка. Удивительным она была человеком – все ходили к ней лечить душу: она знала какие-то особенные слова и всегда помогала людям превозмочь напасти, отвести беду.
Еремеич (так звала Филатова-старшего вся округа – от мала до велика) был мужиком невероятно веселым, жизнелюбом, обожавшим застолья, в общем, без комплексов. Когда навещал знаменитого сына в столице, разгуливал по улицам попросту – по старой ашхабадской привычке – в одной майке, в босоножках на босу ногу. Со спины нипочем было не сказать, что старик: сплошные бугры мышц.
Писаным красавцем не был. «Маленького роста, с большой головой, шевелюрой, – описывал отца Леонид. – Рано поседел и красился басмой, но так как никогда не мог соблюсти пропорции, цвет волос получался волнами – от огненно-рыжего до иссиня-черного. А мама была красавицей. Много работала, постоянно подрабатывала, заочно закончила Московский экономический институт…»
Еще о странных стечениях обстоятельств в семье Филатовых. У Леонида был старший сводный брат от первого отцовского брака, которого тоже звали Леня. «Почему он и меня назвал Леней – неизвестно. До сих пор не пойму, что им руководило. Так отцу, наверное, нравилось…» Брат был малый добрый и веселый, все время что-то сочинял про себя: то он заместитель министра, то еще кто-то. Так что выносить его долго было невозможно.
Когда Леонид Филатов, которого мы все знаем, получил письмо, где крупными буквами было написано: «Скончался Леонид Алексеевич Филатов…» то испытал просто мистический, панический ужас. Это была как повестка-извещение о своей собственной смерти…
Родители развелись, когда Лене было около семи. Мама, взяв сына в охапку, укатила тогда из родной Казани к дальней-дальней родне в Ашхабад. «Когда уехали, я был ниже собственного колена», – рассказывал будущий поэт. Хотя родни на месте и не оказалось, все равно решили: остаемся. Отец их потом каким-то образом вычислил, приехал, весь благоухающий одеколоном, уговаривал сойтись вновь, вернуться в Пензу. «Но тут заартачился я, – признавался Леонид. – Мне в Ашхабаде нравилось. У меня было много друзей, мне не хотелось это все бросать…»
И настоял ведь на своем. Остался. Учился в школе, писал стихи. Дрался, cмолил дрянные папироски, допускал прочие шалости и проказы. Граница с Ираном была более чем прозрачной, одна из центральных улиц Ахшабада и вовсе была прямой дорогой в Персию. На рынке совершенно спокойно можно было купить легкую «наркоту» – анашу, гашиш. Особой борьбы с этим в то время не было, курили и мальчишки, и взрослые. Наш герой тоже пробовал парочку раз, но не понравилось, мама об этом даже не догадывалась.
И настоял ведь на своем. Остался. Учился в школе, писал стихи. Дрался, cмолил дрянные папироски, допускал прочие шалости и проказы. Граница с Ираном была более чем прозрачной, одна из центральных улиц Ахшабада и вовсе была прямой дорогой в Персию. На рынке совершенно спокойно можно было купить легкую «наркоту» – анашу, гашиш. Особой борьбы с этим в то время не было, курили и мальчишки, и взрослые. Наш герой тоже пробовал парочку раз, но не понравилось, мама об этом даже не догадывалась.
Ну, а дальше-то как жить? «Не очень знал, чего хочу, – признавался Филатов. – Никак не учился по точным наукам, и педагоги меня «тащили», понимая, что этим я заниматься дальше не буду».
Так, получив аттестат в зубы и отгуляв-отплясав свое на выпускном балу, Леонид отправился в далекую и загадочную Москву, еще не догадываясь, что ему, бедолаге, придется ее натужно покорять…
Повзрослев, Филатов, естественно, спокойнее стал оценивать себя, свои возможности: «Жизнь устроена разумно: кому – что. У каждого есть свой выбор… Был он, наверное, и у меня… Однако сложилось так, как сложилось… В молодости совершаешь поступки, которые не совершить не в силах, просто потому что не можешь иначе».
Он был благодарен своим родителям: «Мы воспитаны людьми войны. Какую-то долю истины, святости, стойкости у них почерпнуть успели или, по крайней мере, успели к этому прикоснуться. Война в жизни наших родителей была тем, что вызывало уважение, почитание. Мы были внутренне ориентированы на военные годы, тут была глубинная связь… То, что проповедовали наши родители в свой час, подвергалось страшной проверке и испытание выдержало. То, что пытаемся проповедовать вслед за ними мы, терпит фиаско ежедневно и ежечасно в наших собственных поступках-непоступках, в нашем собственном: поеду за границу – не поеду за границу, получу премию – не получу премию. У того поколения был счет другой: убьют – не убьют. Вот вам и девальвация ценностей. Честь, Совесть, Порядочность, Верность – сегодня смысловое наполнение этих категорий иное…»
Филатов постоянно мучился вопросом: почему человеку бывает неинтересно, откуда он родом. «Вот руки, ноги, морда такая именно, а не другая. От кого? Почему? – недоумевал он. И задавал себе и нам с вами жесткие вопросы. – Характер даже твой, он чей – деда, прадеда, солдата или генерала какого-нибудь, сражавшегося под Бородино? Если ты человек, не знающий, не помнящий своего родства, какое будущее можешь ты построить? Пес ты беспородный – и все. И дело вовсе тут не в том, из дворян ты или из крестьян. Ты даже этого не знаешь. Ты – ниоткуда».
Хотя, конечно, установить свою родословную, особенно если она не «голубых» кровей, у нас весьма затруднительно. Моя бедная мать, рассказывал Леонид Алексеевич, много лет пыталась выяснить судьбу своего отца, революционного матроса, которого когда-то похоронили в центре Алатыря как героя. На месте срытой могилы там давно уже стадион. Совсем другая жизнь на могилах.
– Всегда есть высота, которая не дает забыться, заставляет помнить, что надо сделать, что еще не сделал! – разрывался на части Филатов. – Бежим наперегонки с людьми, с которыми тебе и стыдно и не нужно соревноваться. Не то, не мое, не удовлетворяет… а на другую дорожку не сойти, и не то что сил нет, а зависим…
* * *В отношениях Нины и Леонида неизменно и закономерно присутствовал Денис, сын Шацкой от Золотухина. Когда мама сказала: «Денис, я, наверное, скоро выйду замуж». – «За кого?» – «За дядю Леню Филатова», он закричал: «Ура!» «Я был в восторге, – уверял Денис. – Потому что мы давным-давно относились друг к другу с большой симпатией».
Дети вообще к нему неравнодушны, вспоминала Нина. Однажды, когда мы с Леней только «притирались» друг к другу, он сильно вспылил и ушел. Тогда сын, еще совсем маленький и, несмотря на то что было уже темно, собрался его искать и защищать.
Для Дениса отчим сразу стал отцом. «Слово «отчим» мне в принципе не нравится, – объяснял он, – и Лене тоже. Но он и вел себя как отец. Он появился как раз в тот момент, когда мне очень необходимо было ежедневно на кого-то опираться. Я ж по жизни-то пентюхом был. А он – парень из Ашхабада – научил меня, как себя вести, научил не бояться человеку врезать по морде. Пардон, по лицу… А вдруг покалечу? Это не страх перед тюрьмой, а внутренние угрызения. Леня мне говорил: ничего, по морде бей. Морда – такая штука: сначала опухнет, а потом пройдет…»
К вопросам воспитания детей Леонид Алексеевич подходил основательно, можно сказать – системно. Главный постулат – не лгать. «Не на уровне произносимых всуе слов (поговорить мы умеем все), но в поступке, в конкретном мышечном усилии. Скажем, если сегодня трое били одного, а ты струсил и это видел твой сын, потом ты можешь месяц изощряться в воспитательных экзерсисах – все будет мимо. Наши дети – такие, какие они есть, – не результат нашего воспитания, а результат нашего вранья… Не лги. Не участвуй в общем хоре, если знаешь, что хор фальшивит. А если взялся «подтягивать» – хоть лица благородного не делай. Не ищи рикошетных решений – в искусстве. Соответствуй себе самому, тому, что исповедуешь, прежде всего в человеческой, а не только в творческой своей биографии».
«Он мне посвящал много времени, – рассказывал Денис. – Мы подолгу разговаривали. Он даже, бывало, гостей своих оставлял в комнате и приходил ко мне. О чем мы только не говорили!.. Я на 100 процентов находился под его влиянием. У него не было своих детей – только я. Так что на мне он реализовывал свои нерастраченные отцовские чувства… Но это не главная причина его теплого ко мне отношения… Дело в том, что Леня любил маму, причем беззаветно, – и часть его любви перешла на меня, как на плод любимой женщины».
Конечно, Леонид Алексеевич мечтал и об общих с Ниной детях. Считал так: «В жизни каждого человека должен быть малыш, которого он вырастил с пеленок. Когда большая часть роста ребенка проходит мимо глаз, это плохо. Но перенесенная Ниной операция не позволила ей иметь детей. Тогда появилась шальная идея взять ребенка. Денису было четырнадцать, ему сказали, он в слезы: «Зачем вам ребенок, у вас есть ребенок!» – «Кто?» – «Я!» На том все и закончилось».
Что тут поделаешь… Но вольно или невольно из-под филатовского пера на бумагу прорвалась потаенная строчка: «Мне своего бы выпестовать сына…» Злые языки поговаривали, будто бы Золотухин даже молился, чтобы у Леонида с Ниной никогда не было общих детей. Сам Валерий Сергеевич, не отрицая этой гадкой версии, что-то пытался объяснить: «Это чувство было своего рода мужской местью, поскольку как покинутый муж я испытывал громадную боль. А когда все улеглось и страсти стихли, – вздыхал он, сердобольный, – я был бы даже рад его родительскому счастью, но, увы, Леонид так его и не испытал…» А в своем дневнике записывал: «Я ужасно не хотел, чтобы она от него родила. Чтоб род его не был продолжен через Нинку. Но я очень хотел бы, чтобы они зарегистрировались, и чтоб она обеспечена была, и Денис тоже. Я его учу, я плачу за его сына. Плати, плати! Хочешь спать с красивой бабой – плати, а ты как думал!» И в назидание даже приводил историю о том, как некий «ленкомовский» электрик менял одну иномарку за другой. Рэкет ему сказал: плати. Он их послал – машину взорвали, его убили. Мораль: не надо покупать иномарку…
Спасибо. Вот уж до конца, наизнанку вывернул свою душу Валерий Сергеевич, до самого-самого донышка.
* * *Когда вижу детей товарищей, малышей в особенности, признавался Филатов, я обязательно завожу отношения. Мне с ними интересно… При взгляде на малышей, чего греха таить, возникают соображения: хорошо бы все сделать для того, чтобы не стыдно было перед ними за прожитую жизнь, чтобы они – через нас – поняли и наше, и свое время.
«Денис, которого я воспитал, – вспоминал Филатов, – когда был маленький, иногда заявлял: «Вот вырасту, получу паспорт и возьму твою фамилию». Я отвечал: «Ты что, с ума сошел? У тебя есть отец, и не такая уж у него позорная фамилия». Потом сын с этой темой притих, и мы больше никогда к ней не возвращались. Правда, сегодня я очень переживаю, что внучка Оленька носит фамилию Золотухина. Меня больше бы устроила любая другая. Слава Богу, это временно, только до замужества».
Леонид Алексеевич гордился, что самолично занимался воспитанием Дениса. Его, тощего, длинноногого, нескладного мальчишку, он называл смешно и немножко обидно – «Глиста в корсете». В комнате соорудил для него настоящий турник и, «пока не отработает комплекс упражнений, из дома не выпускал! Я его так воспитывал – ого!
Всю мировую классику прочитать заставил. Он у меня весь цвет русской литературы – да что там цвет, второй, третий ряд – всех знал по имени-отчеству! Станюковича – ну кто сейчас читает Станюковича, двух рассказов бы хватило, – а он прочел полное собрание сочинений! По «Войне и миру» я его лично экзаменовал, чтобы он не пропускал французский текст!.. Денис прочел, конечно, все – и Чехова, и Горького… у которого вообще ничего хорошего нет, кроме «Самгина»… И я рад, что он не только любит Пушкина, но и прочитал Вересаева, Крейна, Тынянова, Гессена…»