Внутрь пустой площадки, вечевого круга, надо было проходить через оцепление, назвавшись по имени. Бирючи проверяли по списку, кланялись, пропускали, и выборщики шли к вечевой избе, давать присягу. Всё делалось неторопливо, новгородский обычай в большом деле спешки не поощрял.
Григориева прибыла на площадь первой из великих женок. Поднялась на помост, загодя поставленный слугами под самой звонницей. Села в кресло, будто не замечая тысяч устремленных на нее глаз. Ближняя толпа боярыню славила, в дальней свистели, но Настасья Каменная не шевелилась, в самом деле похожая на каменную бабу, что торчат на степных курганах. В вытянутой вперед руке так же недвижно застыл посох.
Головы Григориева не поворачивала, но глазами водила беспрестанно, ничего не упускала.
Вот явилась и Ефимия Горшенина, одетая во всё белое, кивающая на обе стороны. Лица издали было не разглядеть, но уж, конечно, на улыбки не скупилась. Рядом, подбоченясь, шли муж и племянник, первый в алом кафтане, второй в малиновом. Уже и не прикидывались, что будут соперничать. Опытным зрителям все равно было известно, что оба уступятся, и многие бились об заклад – за кого.
Последней, от моста, прибыла Борецкая, бок о бок с Аникитой Ананьиным. Им закричали, засвистели еще громче, чем Григориевой – это потому что Марфа прибыла с одним из основных избранщиков.
Борецкая картинно благословила его образом. Потом пошла, села на крыльце часовни, черная, как ворона. Нарочно отвернулась, чтобы не видеть Настасьи, и той радостно подумалось: знает, знает, что проиграла!
Впервые за все время Григориева двинулась – поправила на лбу плат. Это был условный знак Кривому: пора вести.
С реки зашумели, закричали.
По мосту, во главе длинного хвоста сторонников ехал второй из основных избранщиков – Ярослав Булавин. Он прибыл верхом, на могучем белом коне. Перед самой площадью, всем видный, картинно перекрестился – то ли на звонницу, то ли на боярыню Григориеву. Спешился. На вече конному въезжать нельзя.
Во всех церквах зазвонили, брякнули механические часы на башне – новгородская гордость. Трижды отрывисто ударил вечевой колокол.
Покричали в небе перепуганные птицы, унеслись прочь. Стало не то чтобы тихо, но молчаливо. Толпа переминалась с ноги на ногу, сопела. Разговоры прекратились.
Настасья подавила зевок. Теперь предстояло скучное: дьяк Назар станет выкликать выборщиков, подвойский – выдавать им голосовальные бересты.
– Изосим где? – спросила Каменная, покосившись по сторонам.
– Не было его здесь, матушка, – ответил Лука. – Уж не случилось ли где худа?
– Коли случилось, стало быть, Изосим там.
Настасья была спокойна. Что проку тревожиться, когда всё сделано и запущено. Дальше уж – как Господь рассудит.
Тонкий, пронзительный голос вечевого дьяка всё выкрикивал имена.
Потом скажет напутственное слово владыка, и все повторят за ним слова молитвы.
Потом станут выходить избранщики. Трое уступятся, двое останутся. Тогда и произойдет голосование – еще нескоро.
Важные члены Господы подходили только теперь, слуги несли за ними складные стулья. Многие бояре нарочно делали крюк, чтобы пройти мимо Григориевой и низко ей поклониться. Она всем кивала – одним слегка, другим пониже.
А когда перекличка выборщиков пошла на вторую сотню, со стороны Федоровского моста донесся дробный топот. Многие обернулись – кто там такой невежа?
Бирючи держали под уздцы взмыленного коня, на котором размахивал руками простоволосый человек в одной рубахе.
Настасья недовольно глянула, отвернулась было – и вдруг дернулась.
Это же Шкирята, горшенинский приказчик!
Сердце умнее головы, оно откликнулось первым: беда. И лишь затем застучали мысли.
Настасья быстро спустилась, пошла с площади, стараясь не бежать.
Издали приказала:
– Отпустите. Он ко мне.
У Шкиряты ворот на мокрой рубахе был надорван, на щеке кровоточила ссадина, взгляд дикий.
– Госпожа, лихо! – закричал он, да осекся – Каменная грозно тряхнула посохом: не вопи!
Взяла за локоть, оттащила подальше от чужих ушей.
– Что?
– Напали! Корелша, Марфин пес! Утром, когда мы уж и не ждали. С воды, на лодках! Туман над озером, не видать!
У Настасьи потемнело в глазах.
– Захватили?
– Нет… – Шкирята поправился: – Когда я вырвался, мои сторожа еще держались. В тереме заперлись. Но долго им не выстоять. Моих всего пятеро, а с Корелшей паробков десятка два. Они на берегу сосенку рубили, таран делать… А я в воду, и вплавь… На берегу у нас конюшня… И сюда, к тебе! Поспеши, боярыня!
В роковые минуты – а их в Настасьиной жизни было немало – мысль у нее не сбивалась, а начинала работать вдесятеро быстрей обычного.
«Вот, стало быть, что Марфа удумала. Ах, змея аспидная… Ночью она нападать и не собиралась. Ей надо меня на время веча из города убрать. Потому они и утра дождались. Что делать? Что?»
– Захара ко мне!
Лука, ни на шаг не отстававший от хозяйки, удивился:
– Он на кругу. Ему скоро перед народом говорить…
– Живо!
Побежал.
Настасья поглядела, кого можно взять. Паробков с ней было мало, все те же шестеро, что ночью. К тому же безоружные – на вече нельзя.
– Вы, шестеро! Бегите на двор. Оборужьтесь. Доспехов не надевайте, некогда. Если кого годного там увидите, берите с собой. На коней – и махом к Антоновским воротам. Мою Чайку заседлайте, с собой возьмите. Там встретимся.
Побежали и эти.
Григориева схватила за ворот двух рассыльных – а больше подле нее никого и не осталось.
– Где хотите сыщите мне Изосима! Кто безносого приведет – дам рубль.
Изосим в таком деле один стоит десятерых. Нашли бы только…
От площади бежал бледный Попенок, всё уже знающий.
– Что делать, боярыня?
– Пойдешь к вечевому дьяку. Скажешь: тебе-де донесли, что в выборном сундуке заложили берест больше нужного. Пускай все перечтут.
Перед голосованием избирательные бересты держали в запечатанном ящике, а то, бывало, накидают заранее таких, где одно имя уже помечено. Всякий избранщик имеет право потребовать проверки.
– Правда что ли? – ахнул Захар.
– Неправда. Нужно время занять. И придирайся, заставляй по два раза пересчитывать. Ступай!
Так. Это даст отсрочку. Часа на два, а то и на три.
С Марфой, конечно, получилась промашка. Недооценила Настасья дорогую подругу. Но можно еще поспеть. До горшенинского имения полчаса конного бега и обратно столько же. Но сколько там провожжаешься? И хватит ли людей?
Где же Изосим?
– Эй ты! – подозвала она уличного мальчишку, во все глаза пялившегося на саму Настасью Каменную. – Держи копейку. Прибежит человек в серебряной маске, скажешь, чтобы добыл коня и гнал в Горшенино, на озеро. После вдесятеро дам и к себе на службу возьму. Повтори!
Паренек повторил, не напутал. Исполнит ли порученное – Бог весть, но больше рядом никого не было.
Боярыня подобрала полы длинного охабня и побежала, как не бегала с девичества, стуча по земле посохом. До Антоновских ворот неблизко, а время дорого.
Бежала и яростно бормотала: «Изосим, урод безносый, где тебя черт носит?»
Бронзовая бабочка
А урод безносый был близко, в каморке на Немецком дворе. Лежал на постели застывшим лицом кверху. Мертвые глаза над маской изумленно глядели в оконце на потолке, красные эмалевые губы улыбались. Из-под задранного подбородка торчало навершие бронзовой заколки, утопленной в горле по самую бабочку.
Огонь
Почти все горожане собрались на площади, и на улицах было пусто. Немногие прохожие замирали, зря невиданное: большую, грузную тетку, размашисто бегущую по мостовой. Некоторые, узнавая Настасью Каменную, разевали рот, кое-кто даже осенял себя крестным знамением.
Непривычное к спешке сердце рвалось из груди, сбивалось дыхание, в глаза тек пот, но Григориева не дала себе послабления, замедлила бег только близ ворот, где уже ждала кучка верховых. Там был Шкирята – кто-то дал ему кафтан – и еще семеро (значит, нашли на дворе еще только одного, годного к бою, эх!). Белая кобыла Чайка, завидев хозяйку, приветственно заржала.
– Пособите!
Двое, соскочив, помогли боярыне подняться в седло. Она села по-мужски, бестрепетно задрав платье, и ударила лошадь посохом по крупу.
За воротами дорога была грязная, растоптанная, из-под копыт летели комья и брызги. Прикинув, что полем выйдет короче, да и скакать легче, вскоре после Волховецкого ручья Настасья взяла южнее.
«Поспеть бы, Господи!» – молилась она.
Потом спохватилась – не о том просит. Стала молиться, чтобы с сыном не случилось худа, а пуще того – с невесткиным чревом. Если сторожа не продержатся и Марфины псы ворвутся в дом, Олена беспременно полезет в драку, и тут недалеко до беды. Бабе на седьмом месяце много ль надо, чтобы плод потерять? Ударят, пнут, да просто толкнут…
«Поспеть бы, Господи!» – молилась она.
Потом спохватилась – не о том просит. Стала молиться, чтобы с сыном не случилось худа, а пуще того – с невесткиным чревом. Если сторожа не продержатся и Марфины псы ворвутся в дом, Олена беспременно полезет в драку, и тут недалеко до беды. Бабе на седьмом месяце много ль надо, чтобы плод потерять? Ударят, пнут, да просто толкнут…
– Твои сторожа надежны ли? – крикнула она, поравнявшись с приказчиком. – Чем оружны?
– Самострелы у них немецкие, сабли каленые! И дверь крепка, легко не вышибить! Бог даст, продержатся! – ответил тот. Встречный ветер задирал ему бороду, норовил запихнуть в открытый рот. – Людей бы поболе, боярыня…
Поглядев на управителя с прищуром, Настасья вдруг стала осаживать коня.
Остановилась.
Прочие, вырвавшиеся вперед, вернулись.
– Что не так, госпожа? – спросил седоусый Савва, бывший ушкуйник, служивший у Григориевой лет двадцать.
– Немолода я стала. Переведу дух… Спешимся. Сойдите и вы все, дайте коням передохнуть.
Боярыня и вправду задыхалась, будто это не Чайка скакала, а она сама.
Вокруг было голое поле, вдали серело озеро, дул ветер, качались сиротливые ветлы.
Слуги глядели на хозяйку с недоумением.
Настасья наступила носком сапога на кожаное копытце, закрывавшее острый стальной конец посоха. Подошла к Шкиряте – и коротким, мощным ударом пригвоздила его ступню к земле.
Приказчик завопил, дернулся, а отскочить не смог.
– Держите-ка его, детки, – приказала Каменная.
Приказчика взяли за плечи и за руки, перехватили сзади горло.
– Говори правду, вошь! Где мои? Что с ними?
Тот пучил глаза, шлепал губами, мотал головой.
– Бо… Богом-Христом… Что тебе вздумалось? Да я… Господи…
– Ты почему не к своей госпоже, а ко мне кинулся? Не потому ли, что так было уговорено с Ефимией? Ей надо меня с веча сорвать? Она заодно с Марфой? Напал Корелша иль ты мне наврал? Говори, если хочешь жить: что с моим сыном, что с невесткой?
Приказчик всё тряс башкой и повторял имя Господне, готовился упираться, а времени не было.
Настасья выдернула из правого отрожья своего посоха узкий нож.
– Правду, не то сейчас без глаза будешь! Ну?
– Христом тебе кля… А-а-а-а-а!!!
Паробки, хоть привычные ко всякому, охнули. По щеке взвывшего Шкиряты потек багровый сгусток. Приказчик забился, захрипел.
А Григориева снова подняла страшный, кровавый клинок, поднесла его к целому глазу, от ужаса вылезшему из орбиты и тут же зажмурившемуся.
– Сейчас второй выколю. Ну?
– Скажу, скажу-у-у! – всхлипнул приказчик. – Не нападал никто… Ефимия Ондревна велела впустить Корелшу, я и впустил… Мое дело подневольное… Увезли они твоих…
На миг, только на миг Каменная дрогнула, но скрипнула зубами, не дала сердцу воли.
– Куда? Скажешь «не знаю» – брюхо взрежу. Медленно.
– Корелша сказал, на Лопасню куда-то…
Похоже – правда. В Лопасненском бору у Борецких охотничья изба, место потаенное, для подобного дела годное.
– Сколько их?
– Было двадцать. – Шкирята единственным глазом всё смотрел на нож, не мог оторваться. – Пятнадцать остались у нас. Будто бы осаждают терем. Чтоб ты, когда приедешь, надолго застряла… А Корелша твоих забрал и уехал сам-пят на Лопасню… Всё, боярыня, больше ничего не знаю…
Вот значит как, Ефимьюшка, дорогая сестрица? Значит, не понравилось тебе, что твой Ондрей должен ради Булавина уступиться? Вон как ты порешила…
Теперь стало понятно многое – да, в общем, стало понятно всё, но думать о том сейчас было некогда.
– Этому срежьте голову. Суньте в мешок. Ты, Миньша, скачи в город. Кинешь мешок Горшениным на крыльцо.
Миньша был самым юным из паробков, в лихом деле никогда еще не бывавшим, проку от такого мало. С Корелшей только четверо людей, и нападения они не ждут. Тут главное – не число, а внезапность.
Не обернувшись на вопль, оборванный сочным хрустом, Григориева вскинулась в седло. В ней будто прибавилось холодной, неистовой силы. Настасья запретила себе думать о вече, о выборах. Сейчас – отбить своих, всё прочее после.
* * *Внезапно напасть не получилось – Настасья была сама виновата. Привыкла командовать людьми, а опыта в боевых делах не имела, вот и сваляла дуру.
Изба стояла посреди широкой лесной поляны, чтобы гостям после лова было где попировать, а при жизни Марфиных сыновей охота Борецких славилась на весь Новгород, на нее собиралось человек по триста.
Надо бы загодя спешиться, подкрасться, но Каменная торопилась, велела вылететь из лесу наскоком. Самый бывалый из паробков, Никифор, хотел возразить, но боярыня прикрикнула, и все подчинились.
Вылететь-то вылетели, гурьбой, но марфинские, должно быть, заранее услышали стук копыт и заперли двери, закрыли ставни.
– Ломай! – закричала Марфа из седла, и люди спешились, взбежали на крыльцо, но из-под венца крыши, из малого оконца высвистела стрела, ударила Савве в живот – хорошо, в железную пряжку, а то бы смерть. Другая стрела задела плечо долговязому Шипу.
Паробки кинулись прятаться за лошадей, двух из которых поранило.
Пришлось пятиться до опушки. Только теперь Григориева поняла свою ошибку, но исправлять было поздно.
Она приложила ладони ко рту закричала:
– Эй, Корелша! Я знаю, вас только пятеро! Нас больше, а скоро еще подъедут! Выпускай Юрия Юрьевича и Олену Акинфиевну! Все равно отобьем! Если сейчас выпустишь, отпущу тебя и твоих людей на все четыре стороны, зла не сделаю! Даю слово! Но коли придется боем отбивать – не взыщи. Все пятеро во́ронам на расклев пойдете! Ты выдь на крыльцо, не бойся!
Открылась дверь. Выглянул приземистый, широкий Корелша, почему-то с факелом в руке.
Пробасил вроде не напрягая голос, а зычно:
– Выпущу твоего сына с невесткой, отчего не выпустить. Вот гонец от Марфы Исаковны прискачет – и выпущу. А ежели тебе, боярыня, невтерпеж, попробуй взять силой. Смерти мы не боимся. Опять же не одни сгинем. Видала это?
Он поднял факел, потом показал вниз. Лишь теперь Настасья увидела, что и стены, и крыльцо дома обложены сухим сеном.
– Сунетесь – подожжемся! А обождешь – сын и невестка живы будут.
– Дай с Оленой поговорить! Может, ты их сгубил уже.
Корелша почесал затылок.
– Не заговорчивая она пока что. Брыкалась сильно, помяли. Лежит.
Не думая о стрелах, Каменная выскочила на поляну.
– Жива она иль нет?! Гляди, собака, – если с ней что, я велю тебя не убить, а на лоскуты резать, медленно!
– Не боязлив я, боярыня. – Оскалил зубы. – А и всяко Марфа Исаковна пострашней тебя будет. Цела твоя невестка, ее только слегка по голове стукнули. Но брюха не тронули, а голова у бабы – место не главное.
И засмеялся.
– Олена! Ты там? Отзовись! – во всю мочь крикнула Настасья.
Из дома донеслось:
– Мааа! Мааа!
Это Юрашка услышал матушкин голос.
Раз сын жив, то, верно, и Олену не убили.
Вполголоса, не оборачиваясь, Каменная спросила:
– Готов ли?
– Чуток бы поближе, – ответил из кустов Савва.
Он единственный, кто несмотря на спешку догадался приторочить к седлу немецкий арбалет. Должно быть, уже зарядил и приложился, только ждал команды. Стрелок он был отменный, но на Корелше панцырь, шлем – бить надо было без промашки в горло или в глаз.
Настасья медленно двинулась вперед, опираясь на посох.
– Погоди. Еще слово скажу… Да подойти ты, не заставляй горло драть. Видишь, я одна, женка, и то не боюсь.
Если старшо́го свалить, да чтоб факел упал подальше от сена, остальных можно взять на меч. На минуту растеряются, оробеют, а тут всего минута и нужна. Отбить Юрашу с Оленой – и еще не поздно будет на вече вернуться.
Корелша колебался, оглядывая кусты за Настасьиной спиной.
– Выйди на середину, боярыня. Тогда и я к тебе спущусь.
Повернулся к дверям, позвал кого-то. Вышел еще один кольчужный. Корелша ему что-то сказал, передал факел. И только после этого сошел с крыльца.
Григориева остановилась, будто бы утереть пот с лица, и снова Савве, негромко:
– В того цель, который с огнем. Не в Корелшу. Как махну посохом – бей.
– Попробую… – раздалось сзади.
Сошлись на поляне, встали в двух шагах друг от друга, Корелша ростом ниже, но шире Настасьи.
– Покупать будешь? – ухмыльнулся он.
Она сделала вид, что удивлена.
– Догадлив ты…
Он засмеялся.
– Ну, покупай. Сколько предложишь?
«Правда, что ли, продастся?» – обнадежилась Григориева. Это бы лучше всего.
– Сколько запросишь, – твердо сказала она. – Хочешь сто рублей?
– А тысячу дашь? – назвал Корелша невозможную сумму, явно глумясь. – И ведь дала бы… Только я непродажный. Из любопытства спросил.
И зашелся хохотом, задрав голову – хоть заглядывай в вывернутые ноздри.