И зашелся хохотом, задрав голову – хоть заглядывай в вывернутые ноздри.
Без размаха, дуговым ударом снизу Каменная вонзила наконечник посоха точно в подставленное горло, между бородой и железным нагрудником.
Закричала:
– Савва!!!
Близко, правее и выше уха будто прожужжала оса – это рассекла воздух стрела арбалета и вонзилась стоявшему на крыльце паробку в переносицу. Он качнулся, со звоном ударившись шлемом о столбец. Сполз. Факел перелетел через перила, упал на сено, и оно сразу задымило.
– Вперед, вперед! – взвыла Григориева, кидаясь с посохом наперевес.
Корелша еще не повалился, еще затыкал ладонями хлещущую кровь, а мимо уже бежали Настасьины молодцы. Легко обогнали боярыню, со свистом вырывая из ножен клинки.
Но и Марфе служили не пентюхи.
С крыльца, толкаясь плечами, скатились трое чешуйных воинов, заступили путь в дом, встали углом, по всей бойцовской науке: самый дюжий, почти великан, впереди, двое остальных одесную и ошую. Бились тоже не заполошно – с умом. У здоровенного в руке был длинный меч, какой обычно держат обеими руками, а он управлялся одной. Взмахнет – товарищи прикрывают щитами. Поди-ка, подступись.
Григориевские наскакивали, да отлетали. На тесном прикрылечном пространстве от двойного превосходства толку было мало. Савва целил новой стрелой, но те были настороже – закрывались щитами.
Позади грозных бойцов разгоралось пламя. Полезло вверх по стенам, добралось до свеса крыши.
Настасья металась за спинами своих паробков, подгоняла их. Никифор ринулся напролом, отбил длинный меч, чуть не достал середнего клинком в лицо, но боковой марфинский низовым ударом подрубил ему колено, и Никифор присел. Его добили, разрубив макушку.
Труп рухнул великану под ноги – тому пришлось шагнуть назад, и меж щитами образовалась щель. Настасья со всей силы метнула в нее посох. Он гулко стукнул детину в грудь, кольчуги не пробил, однако заставил несокрушимого воина пошатнуться, и тут Савва не оплошал – всадил стрелу меж доспешных пластин. С десяти шагов она ушла в тело по самое оперение.
Железный угол распался. Двое остальных еще бились, но теперь каждый в одиночку. Вот свалился один. Второй попятился было на крыльцо, но оно уже пылало, и он не вынес жара, прыгнул вниз – под удары сразу нескольких мечей.
– Бросьте их! – закричала Настасья бойцам, добивавшим поверженных врагов. – В дом! В дом бегите! Достаньте Олену, Юрия!
Паробки сгрудились перед крыльцом, не решаясь на него ступить. Оно полыхало и трещало, сверху сыпались огненные клочья. Горел уже весь дом, из ставенных щелей вверх тянулись струи черного дыма.
– Мааа! Мааа! – надрывался внутри Юраша.
Каменная подтолкнула одного, другого.
– Что встали? Скорей! Ну же, за мной!
Она хотела сама броситься вперед – Савва сзади ухватил за плечи:
– Куда, боярыня? Не видишь – там как в печи…
Яростно оттолкнув его, Григориева полезла прямо в дым, только прикрыла лицо широким рукавом. Вслепую ударилась локтем о перила, чуть не споткнулась о ступеньку, но все же прорвалась к двери, ввалилась внутрь.
Там было светло и жарко. На полу тлели половики, на стене горели, потрескивая, головы кабанов и лосей. Дышать было трудно.
– Юраша! Олена!
Из дальнего угла, затянутого серой пеленой, послышалось хныканье, и Настасья побежала на звук.
Там на лавке, круглым животом кверху, лежала Олена. Глаза закрыты, на виске кровоподтек. Юраша забился под лавку, съежился, одной рукой закрывал лицо, другой держался за Оленин подол.
– Сейчас, милый, сейчас…
Пощупать жилку – жива ли.
Жилка билась.
По потолку с хрустом прошла трещина, из нее посыпались клочья пламени.
С размаху – шлеп, шлеп! – Григориева влепила невестке две затрещины.
– Очнись!
Но голова лишь мотнулась.
Тогда Настасья, присев, обхватила бесчувственное тело, взвалила на плечо, с рычанием поднялась. Качнулась, но не упала.
– Юраша, вставай! За мной!
Сын пискнул и еще дальше вжался в стену.
– Жди! Сейчас вернусь!
Думая лишь об одном: не уронить бы, Каменная двинулась к выходу. Она и не знала, что в ней столько силы – нести тяжелое тело и не падать.
По крыльцу она не спустилась, а свалилась с него, только крикнув вперед, в дым:
– Примите!
Старалась упасть так, чтобы подложиться собой под Олену, но снизу подхватили в несколько рук, смягчили падение.
От удара и удушья Настасья на малое время сомлела. Перед глазами всё плыло, саднила обожженная кожа, но, едва зрение прояснилось, боярыня оттолкнула слуг и вновь, шатаясь, двинулась к крыльцу.
Дойти не успела.
Окутанная раскаленным, дрожащим воздухом изба покачнулась и рассыпалась, взметнув вверх облако черного дыма, багрового пламени и алых искр.
– Юраш-а-а-а!!!
* * *Боярыня сидела прямо на земле, гладила мертвого сына по лицу. Оно – вот чудо – не обгорело и было прекрасным, совсем не таким, как при жизни.
– Похож на отца…
Она наклонилась, поцеловала мертвеца в лоб и вздрогнула – на лбу осталось кровавое пятно.
Нет, это не кровавое, это родимое…
Ее тронули за плечо.
– Олена Акинфиевна очнулась. Зовет.
Григориева встрепенулась. Только что казалось – без чужой помощи не подняться, не хватит сил, но и вскочила, и пошла.
Невестка тоже вставала, отталкивая помощников. Сорвала с головы обгоревший платок, по бокам свисали опаленные волосы.
– Гадина! – закричала Олена, глядя мимо свекрови – на лежащего Юрия. – Могла его спасти и не спасла! Бросила в огне! Убью тебя! Ночью зарежу или отравлю!
Подбежала к покойнику, упала прямо на обугленное тело, зарыдала.
– Роди сначала, – сказала Настасья, гладя невесткин затылок.
В угрозу она поверила – Олена зря бросаться словами не станет, однако не испугалась. Мало ли желающих убить Настасью Каменную. Одной больше. Спасибо хоть предупредила – остережемся.
– Коня мне подведите, – оборотилась боярыня к паробкам. – Все остаетесь при Олене Акинфиевне. И знайте: не убережете ее, вам тоже не жить.
Села в седло.
– Куда ты одна, боярыня? – спросил Савва.
Она потянула узду, разворачивая лошадь. Ударила каблуками, поскакала назад, к Новгороду, через сизую мглу меркнущего дня.
Устала
Три великие женки встретились ночью в вечевой избе. А где еще было встречаться? Не у Ефимии же.
На столе лежали стопы избирательных берест – подсчет закончился с час назад, но результаты были ясны заранее. После того как муж и племянник Горшениной призвали своих выборщиков голосовать за Ананьина, а оставшаяся без предводительства григориевская партия ничего в ответ не предприняла, исход определился во всей несомненности.
Новый степенной посадник и лучшие мужи города сейчас были на великом молебне в Святой Софии, но истинные распорядительницы Новгорода туда не пошли. Им надо было потолковать без посторонних, напрямоту.
Когда вошла Каменная, две другие уже сидели – бок о бок, более не тая своего единства.
Здороваться не стали.
У Настасьи были опалены брови и ресницы, на щеке багровел волдырь, но лицо боярыни никаких чувств не выражало.
Она тоже села и заставила себя взглянуть в глаза Борецкой, светящиеся спокойным торжеством. Еще тяжелее было смотреть на Шелковую, однако на ней Григориева остановила взгляд дольше – и Горшенина не выдержала, потупилась.
– Простить не прощай, но знай, – тихо сказала она. – Я этого не хотела…
Марфа пришла на подмогу союзнице:
– Чего ты добилась, каменная твоя башка? И на выборы не поспела, и сына сгубила. Узнала теперь, каково оно – детей терять? Я так четверых лишилась.
Но Григориева ее будто не слышала, она всё смотрела на Ефимию.
– А чего ты хотела? – спросила Настасья. – Чтобы я сдалась? Чтобы отдала вам Новгород без боя?
Ефимия подняла глаза. Ни стыда, ни раскаяния в них не было, только печаль.
– Я хотела, чтоб ты выбрала – либо родню, либо общее дело. И если б ты осталась на вече, я велела бы Ондрею с Михайлой стоять за Булавина. Но ты алчная, тебе надо всё заграбастать – и ближний мир, и дальний. И туда, и сюда поспеть невозможно. Ты вот попробовала – и не получила ни того, ни другого. Я долго колебалась, но выбрала Марфу. У ней ближнего мира нету, она всю себя за Новгород положит. Она железная, а ты всего лишь каменная… И еще. – Взгляд Шелковой сделался тверже. – Ты, Настасья, всё на Москву оборачиваешься, не хочешь низовских прибытков терять. А я согласна с Марфой: нельзя нам с ихней татарской державой вести никаких дел. Отгородиться от них прочной границей, стеной непроходимой. Пускай к нам не суются!
– Будет тебе воду в ступе толочь, – перебила ее Григориева. – Недосуг мне. Говорите, зачем позвали. Ты, Марфа, желала горем моим полюбоваться? А ты, Ефимья, покрасоваться своим иудством? Или есть у вас ко мне дело?
Две остальные переглянулись. Марфа кивнула Горшениной – давай ты.
Шелковая испытующе посмотрела на Каменную, начала осторожно:
– Мы на Господе клялись: чей избранщик победит, тому все будем помогать. Порадеем Новгороду заедино, позабыв наши распри… Победил Аникита Ананьин, вчистую. За него почти пятьсот голосов, а за твоего Булавина меньше полутораста.
– Дальше что? – снова оборвала ее Каменная. – Чего вы от меня хотите?
– Того, что ты обещала. Со Псковом и с Казимиром Литовским мы сговоримся, однако ж напустить на Ивана братьев и татар можешь только ты.
– Ну да. – Григориева усмехнулась. – Попользуетесь мною, а потом скрутите в баранку.
– Ты клятву давала! – воздела к потолку перст Борецкая. – Перед людьми и Богом! Отречешься – завтра же созовем Господу, поставим тебя на поток!
– Погоди. – Ефимия досадливо махнула рукой. – Иль голова у тебя впрямь железная? Без Настасьи нам Москву не одолеть. Мы это знаем, она знает, вся Господа знает. Но и тебе, Настасья Юрьевна, без ладу с нами жизни в Новгороде теперь нету. Потому нужно нам меж собой как-то сторговаться. Говори, чего хочешь. Если разумного – столкуемся.
Помолчав минуту-другую, Григориева сказала:
– Тысяцкий будет мой.
– Нет! – сразу отрезала Марфа.
Ефимия была мягче:
– Не будет в Господе единения, если степенной посадник с тысяцким станут смотреть в разные стороны. Тысяцким станет мой Ондрей, это уже решено.
Каменная дернула углом рта, но сдержалась. Подумала-подумала:
– Тогда пусть вечевые дьяк и подвойский будут мои.
На это Борецкая коротко, зло хохотнула:
– Ишь, хитра! Обе печати заполучить хочет! Этак ты от имени веча любой указ состряпаешь!
Вечевой дьяк и подвойский каждый имели свою печать, и без них обеих ни одна важная грамота не считалась действительной.
– Давай так, Марфуша, – примирительно молвила Ефимия. – Дьяком останется твой Назар, а подвойского уступи. Гляди, Настасья: одна печать твоя будет, и коли ты с чем не согласишься, делу хода не дастся. Это много. Большего не проси, не в том ты ныне положении.
Григориева задумалась в третий раз, совсем надолго. Наконец горько покачала головой.
– Щедры вы, сестры ненаглядные… Да с ножом у горла не поторгуешься. Ладно. Подвойским завтра же поставите Захара Попенка. А клятву свою я помню. Я ее не ради вас, а ради Новгорода давала. Начинайте тайные переговоры с Казимиром и с псковской Господой. Как сладитесь – возьмусь за дело я. В орду пошлю ловкого человека с дарами. К Андрею Углицкому и Борису Волоцкому съезжу сама… И всё, жены. – Она тяжело поднялась. – Последняя это наша встреча. Хватит, набеседовались. Прощайте. Вам победу праздновать, мне сына хоронить.
* * *Григориева, не попрощавшись, ушла; Борецкая отправилась праздновать победу, позвала Шелковую с собой, но Ефимия отговорилась ломотой в висках. Голова и правда болела, но пуще того не заохотилось слушать хмельное бахвальство Марфиных подручных. Нынешняя трудная победа была ее, Ефимьиных рук дело.
Воротилась домой, пешком. На Великом мосту, кутаясь в легкую шубу из белой лисы, оглянулась назад. Там уныло темнела Торговая сторона, даже огни не горели. Все, кто обрадовался Марфиному торжеству, ушли на Софийскую гулять и угощаться, остались только побитые. Что ж, так оно всегда бывает: что одному радость – другому горе, теми дровами топится печка жизни.
Уже дома, прежде чем идти на свою половину, зашла к Ондрею. Он не спал, дожидался.
– Ну что? Вышло? – спросил с тревогой и надеждой.
– Да. Не заспорила даже. Быть тебе тысяцким.
Муж просиял, прижал Ефимьины руки к груди, стал их целовать, приговаривая:
– Умница моя, всех обвила, всех перегнула…
Еще б ему не радоваться. Быть степенным тысяцким покойней и прибыльней, чем посадником. Верши себе торговые суды, разрешай купеческие споры. Всем нужен, всяк хочет угодить, и от опасных дел далеко. В самый раз для Ондрея.
– А что Каменная? – Горшенин поежился. – Ты Шкирятину голову-то видала?
Ефимия пожала плечами:
– Что мне на ужасы смотреть? – Устало потерла глаза. – Настасья, конечно, мстить будет. Она по-ветхозаветному живет – око за око. Жалко ее дурачка-сына, но ему на том свете, я чай, лучше. Если он, конечно, есть – тот свет, – задумчиво добавила боярыня. – Ты не бойся, тебе Настасья беды не сделает. Ей нужно будет наказать меня, а какая у нас с тобой любовь, ей известно. Вот дочь надо услать из города. Пошли-ка зятька куда-нибудь по тысяцким делам. В Любек, что ли, на наше подворье. А когда покончим с Москвой и Настасья станет не нужна, молодые смогут воротиться.
Горшенин на то, что его бедой жену не накажешь, совсем не обиделся.
– Что дальше будет? – спросил он, повеселев.
– Как задумали, так и будет. Ананьин поедет в Псков. К Казимиру Литовскому сначала напишем, потом тоже надо будет съездить. Может, сама отправлюсь. К весне, я думаю, уготовимся. Тогда нужно будет, чтобы на Москву напали татары и удельные князья взбунтовались. Здесь поможет Каменная. Сколь зла она на меня и Марфу ни таи, а деваться ей некуда. В одной ладье плывем… Ладно, Ондрей Олфимович, пойду я почивать. День был длинный.
Супруги церемонно поклонились друг другу, разошлись по своим покоям. Ложа они не делили уже много лет.
* * *…В опочивальне Ефимию ждала воспитанница – не столь давно приближенная, сладкая. Встретила в одной рубахе, с распущенными волосами красивого бронзового отлива. Помогла раздеться. Снимая с плеч камчатную сорочицу, поцеловала сзади в шею.
– Ох, устала я, заятко, – так устала, мочи нет, – пожаловалась боярыня. – Не для моих лет такая жизнь. А куда денешься? Есть ли на свете место, где можно жить вдали от суеты и мороки? В монастыре разве, но какая из меня монахиня?
Пухлый ротик воспитанницы приоткрылся в улыбке.
– Есть такое место. Ложись, боярыня. Расскажу тебе про него сказку, убаюкаю, – проворковала она, певуче выговаривая слова на литовский лад. – Слыхала ль ты про Остров Дев на Дунае-реке?
Часть третья С верху в низ
Наука московской жизни
По февральской санной дороге, по бело-золотому руслу реки Москвы, новгородская великая боярыня Григориева катила в теплом, удобном возке почти без качки – как на перине. Возок изнутри был обит собольим мехом, в ногах лежал укутанный жарень – чугунный брус, который во время остановок накаливают на огне.
Зимой путешествовать сладко. Ни ухабов, ни грязи, ни комаров с мухами. И быстро. Если шибко не гнать, ночевать не в пути, а в селениях, за день проезжаешь поприщ сто. С поспешанием же выйдут и все полтораста.
Но Каменная не торопилась, она и так должна была делать частые остановки, чтобы не слишком отрываться от новгородского санного поезда, тащившегося сзади.
Вот и теперь, похоже, уехала дальше нужного.
– Выезжай на берег! – крикнула Настасья вознице через переднее окошко. – Справа холм с крестом – видишь? Туда подымись.
Вверх двинулись медленнее. Сильные лошади всхрапывали, зарывались в снег, но тащили исправно. Паробки, окружавшие возок, предпочли спешиться, вели своих коней в поводу. Прочие григориевские сани, где лежали припасы и подарки, остались ждать внизу.
Про длинную пологую горку, будто оплешивевшую – она была понизу лесиста, но с голой макушкой – Настасье говорили, что оттуда, если встать под черным крестом в славу Святого Егория, можно увидеть всю Москву. Низовская столица была совсем близко, за излучиной.
Захотелось размяться, вдохнуть морозца, да и надо было дождаться остальных новгородцев, чтобы въехать в город первой, а они все вроде как при ней свита.
Прежде, чем смотреть на Москву, Настасья оглянулась назад. Голова длинного поезда только-только выползала из-за высокого берега. Великий князь Иван Васильевич раз в три месяца выделил день на новгородские дела – вершить тяжбы, посредничать, принимать прошения. Сначала мало кто хотел ехать на московский суд, однако съездившие остались довольны. Несколько долгих споров были решены быстро и без оглядки на величие или худость рода. Для великого князя все новгородцы, хоть бояре, хоть черный люд, были одинаки. Поэтому на сей раз искателей справедливости и ходатаев набралось на сотню повозок. Ехали и главные вечевые служители, дьяк с подвойским, везли жалобу на наместника Борисова. Сам Борисов, верно, уже находился в Кремле. Было и ему на что пожаловаться.