Теперь, когда он переехал в тот же дом, где жила Эльза, которая кормила его и в конце концов выходила, опять с неизбежностью должен был встать вопрос о разводе с Марич. И в начале 1918 года он был поднят. “Желание привести мои личные дела в некоторый порядок побуждает меня вторично предложить тебе развестись, – писал он. – Я решил сделать все, чтобы этот шаг стал возможным”. На этот раз его финансовое предложение было еще более щедрым. Он будет платить ей 9 тысяч марок вместо прежних 6 тысяч марок годового содержания при условии, что 2 тысячи из них будут откладываться на нужды детей [57].
И затем он добавил необычное новое предложение Марич: “Нобелевская премия – если ты согласишься на развод и если она будет мне присуждена – полностью будет отдана тебе”31. Он был убежден, и на это у него имелись веские основания, что когда-нибудь он получит Нобелевскую премию. Несмотря на то что научное сообщество еще не полностью прониклось идеей специальной теории относительности, а тем более его новой и недоказанной общей теорией относительности, в конечном итоге это произойдет. Или же будет признана его разрушающая основы физики концепция световых квантов и объяснение фотоэффекта.
В финансовом отношении это было заманчивое предложение. Нобелевская премия была тогда, как и сейчас, очень большой суммой в денежном выражении, в действительности – огромной: в 1918 году она составляла около 135 тысяч шведских крон, или 225 тысяч немецких марок, – в тридцать семь раз больше того, что Марич получала в год. Кроме того, немецкая марка начинала падать, а Нобелевская премия выплачивалась в стабильной шведской валюте. Самое главное, что в этом была какая-то символическая справедливость: в 1905 году Марич помогала Эйнштейну выполнять математические расчеты, читала корректуры его работ и обеспечивала домашний тыл, и теперь она имела право получить часть награды.
Сначала она была в ярости. “Ровно два года назад подобные письма толкнули меня в бездну страданий, от которых я до сих пор не могу прийти в себя, – ответила она. – Зачем ты бесконечно мучаешь меня? Я ведь не заслужила этого”32.
Но через несколько дней она изменила отношение к ситуации и стала воспринимать ее более объективно. В ее жизни настал худший период. Она страдала от приступов боли, тревоги и депрессии, ее младший сын был в санатории, сестра, приехавшая ей помочь, тоже впала в депрессию, и ее поместили в сумасшедший дом. А ее брат, который служил санитаром в австрийской армии, попал в плен к русским. Возможно, на самом деле для нее было лучшим выходом прекратить борьбу с мужем и получить финансовую независимость. Она обсудила этот вариант с соседом Эмилем Цюрхером – адвокатом и другом.
Через несколько дней она решила принять предложение. “Пусть твой адвокат напишет доктору Цюрхеру, каким, по его предположениям, должен быть этот контракт, – написала она. – Я должна передать решение неприятных вопросов объективным людям. Я не хочу вставать на пути твоего счастья, раз ты все решил”33.
Переговоры велись весь апрель в письмах и с помощью третьих лиц. В какой-то момент Эйнштейн печально пошутил: “Мне любопытно, что будет длиться дольше – мировая война или наш бракоразводный процесс”. Но, поскольку события развивались в том направлении, в котором он хотел, он весело добавил: “В сравнении с этим [войной] наш мелкий вопрос все-таки намного более приятен. Нежный привет тебе и поцелуи мальчикам”.
Главная проблема была в деньгах. Марич жаловалась подруге, что из-за Эльзы Эйнштейн стал скупым (на самом деле он таким никогда не был). “Эльза очень жадная, – писала Марич. – Ее две сестры очень богаты, и она всегда завидовала им”. Они с Эйнштейном обменивались письмами, в которых обсуждалось, как именно деньги предполагаемой Нобелевской премии будут выплачиваться, какое право будут иметь на них дети, что будет с ней, если она снова выйдет замуж, и даже то, какая компенсация ей полагается в том маловероятном случае, если премия не будет ему присуждена34.
Еще один спорный вопрос состоял в том, могут ли его сыновья навещать его в Берлине. На этом запрете Марич упорно настаивала35. Наконец в конце апреля он сдался и принял это последнее условие. “Я сдаюсь в вопросе о детях, потому что теперь верю, что ты хочешь решить вопросы в духе примирения, – писал он. – Может быть, ты позже поменяешь мнение и не будешь возражать против приезда мальчиков. А пока я буду видеться с ними в Швейцарии”36.
Учитывая плохое состояние здоровья Марич, Эйнштейн пытался предложить другой вариант: обоих мальчиков поселить поблизости от матери – в Люцерне у его сестры Майи и ее мужа Пауля Винтелера. Винтелеры готовы были взять опеку над своими племянниками и однажды даже отправились поездом в Берн, чтобы понять, можно ли это организовать. Но, когда они прибыли, Цангер был в отъезде, а они рассчитывали заручиться его поддержкой, прежде чем обсуждать вопрос с Марич. Поэтому Пауль зашел к своей вздорной сестре Анне, бывшей замужем за Мишелем Бессо, чтобы выяснить, можно ли переночевать у них.
Он не планировал рассказывать Анне о цели их приезда, так как она считала себя защитницей Марич и заходилась в приступе праведного негодования, когда ей казалось, что ту обижают. “Но она догадалась о цели нашего приезда, – сообщила Майя Эйнштейну, – и, когда Пауль подтвердил ее подозрения, на него пролился поток обвинений, попреков и угроз”37.
Тогда Эйнштейн написал письмо Анне, попытавшись заручиться ее поддержкой. Марич, утверждал он, учитывая ее здоровье, “не в состоянии вести домашнее хозяйство”. Было бы лучше, если бы Ганс Альберт переехал жить к Майе и Паулю, написал он. Эдуард мог либо тоже жить там, либо остаться в горном санатории, пока его здоровье не улучшится. Эйнштейн будет платить за все это, включая содержание Марич в санатории в Люцерне, где она могла бы каждый день видеться со своими сыновьями.
К сожалению, Эйнштейн сделал ошибку, попросив Анну в конце письма помочь разрешить ситуацию так, чтобы он смог жениться на Эльзе и наконец покончить с двусмысленностью их отношений, от которой страдает репутация ее дочерей. “Подумай о двух молодых девушках, чьи шансы выйти замуж из-за семейной ситуации падают, – написал он, – замолви за меня при случае словечко перед Мицей [Марич] и дай ей понять, как нехорошо усложнять жизнь другим людям”38.
Анна ответила, что это Эльза эгоистка. “Если Эльза так боялась за свою репутацию, она не должна была бегать за тобой так открыто”39.
По правде говоря, у Анны был достаточно сложный характер, и она вскоре поссорилась и с Марич, так что Марич пожаловалась Эйнштейну: “Она пыталась вмешиваться в мои дела, причем так, что я почувствовала злой умысел”. Но это по крайней мере помогло улучшить отношения между Эйнштейном и Марич. “Я вижу из твоего письма, что у тебя тоже возникли проблемы с Анной Бессо, – написал он Марич сразу после того, как она согласилась с условиями развода. – Мне она присылала такие грубые письма, что я прекратил общение”40.
Решение о разводе было достигнуто только через несколько месяцев, но теперь, когда переговоры были завершены, все, казалось, почувствовали облегчение, поскольку забрезжил свет в конце туннеля. Здоровье Марич улучшилось настолько, что она смогла жить с детьми41, а письма из Берлина в Цюрих и обратно стали дружелюбнее. “Пока мы с женой переписывались по поводу развода, у нас установились удовлетворительные отношения, – написал он Цангеру. – Поистине, забавный повод для примирения”42.
Эта разрядка напряженности означала, что у Эйнштейн появилась возможность выбирать, как провести летние каникулы в 1918 году: либо навестить своих детей в Цюрихе, либо провести более ленивый отпуск с Эльзой. Он выбрал последнее, отчасти потому, что его врач не рекомендовал подниматься в горы, и семь недель они с Эльзой отдыхали на курорте Аренсхоп на Балтийском море. Он привез с собой книгу для пляжного чтения – “Пролегомены” Иммануила Канта – и проводил “бесчисленные часы в размышлениях о квантовой проблеме”, наслаждаясь передышкой в работе и тем, что боль в желудке отступила. “Никаких телефонных звонков, никаких обязанностей, абсолютное спокойствие, – писал он другу. – Я лежу на берегу, как крокодил, поджариваюсь на солнце, никогда не заглядываю в газеты и нисколько не беспокоюсь о так называемых мировых проблемах”43.
Во время этих замечательных каникул он пытался успокоить Ганса Альберта, который написал ему, что скучает по отцу: “Напиши мне, пожалуйста, по крайней мере, почему ты не приезжаешь”44. Тон объяснения Эйнштейна был грустным и виноватым: “Ты можешь легко понять, почему я не смог приехать. Этой зимой мне было так плохо, что мне пришлось два месяца провести в постели. Каждое блюдо для меня должно готовиться специальным образом. Я не могу делать резких движений. Так что мне не разрешили ни ходить на прогулку с тобой, ни питаться в отеле… К этому следует добавить, что я поссорился с Анной Бессо и не хочу снова стать обузой для господина Цангера, и наконец, я сомневался, значил бы что-нибудь мой приезд для тебя”45.
Во время этих замечательных каникул он пытался успокоить Ганса Альберта, который написал ему, что скучает по отцу: “Напиши мне, пожалуйста, по крайней мере, почему ты не приезжаешь”44. Тон объяснения Эйнштейна был грустным и виноватым: “Ты можешь легко понять, почему я не смог приехать. Этой зимой мне было так плохо, что мне пришлось два месяца провести в постели. Каждое блюдо для меня должно готовиться специальным образом. Я не могу делать резких движений. Так что мне не разрешили ни ходить на прогулку с тобой, ни питаться в отеле… К этому следует добавить, что я поссорился с Анной Бессо и не хочу снова стать обузой для господина Цангера, и наконец, я сомневался, значил бы что-нибудь мой приезд для тебя”45.
Его сын все понимал. Он писал ему письма, полные новостей и идей, включая описание и эскиз маятника внутри монорельса, который бы качался и разрывал электрическую цепь, когда поезд слишком сильно наклоняется.
Эйнштейн несправедливо укорял Ганса Альберта за то, что тот не нашел способа приехать к нему в Германию на каникулы. Это потребовало бы от Марич отказаться от запрета на такие поездки, внесенного в их соглашение о разводе, да и вообще это было невыполнимо. “Мой приезд в Германию едва ли не более невозможен, чем твой приезд сюда, – писал ему Ганс Альберт, – потому что сейчас я единственный в семье могу ходить за покупками”46.
И как раз в это время Эйнштейн, стремившийся быть ближе к своим мальчикам, подвергся искушению вернуться в Цюрих. Во время своего балтийского отпуска 1918 года он получил совместное приглашение на работу от Цюрихского университета и его старого Политехникума. Физик Эдгар Мейер сообщил ему: “Вы можете на этой должности заниматься всем, чем хотите”. В шутку Эйнштейн написал Бессо: “Как рад я был бы восемнадцать лет назад, если бы мне предложили хотя бы позицию ассистента”47.
Эйнштейн признался, что мучился, принимая решение. Цюрих был его “настоящим домом”, а Швейцария – единственной страной, с которой он чувствовал какую-то родственную связь. Кроме того, там он был бы рядом с сыновьями.
Но было одно препятствие: если он бы переехал поближе к своим сыновьям, он бы оказался рядом с их матерью. Даже Эйнштейну, который умел абстрагироваться от личных переживаний, было бы трудно жить с Эльзой в том же городе, где жила его первая жена. “Мои основные личные проблемы никогда не кончатся, если я снова брошу якорь в Цюрихе, – написал он Бессо, – хотя перспектива быть рядом с моими детьми кажется заманчивой”48.
Эльза была категорически против такого решения, ее такая перспектива ужасала. Она умоляла Эйнштейна не принимать предложения. Эйнштейн, видимо, относился весьма внимательно к желаниям Эльзы и поэтому отказался от перехода на полную ставку в Цюрихский университет.
Но он выбрал вариант, которого обычно избегал: компромисс. Он сохранил свой пост в Берлине, но согласился быть еще и приглашенным лектором в Цюрихе, то есть приезжать туда два раза в год и читать лекции в течение месяца. Это, как он подумал, может стать обоюдовыгодным решением.
Со свойственной швейцарцам сверхосторожностью цюрихское начальство утвердило контракт на чтение лекций, по которому Эйнштейну “в порядке эксперимента” оплачивали его расходы, но не платили гонорар. Как вскоре выяснилось, они поступили мудро: сначала лекции Эйнштейна действительно пользовались большой популярностью, но постепенно на них стало приходить все меньше слушателей, и через два года их отменили.
Социал-демократ
В письме к Марич Эйнштейн полушутя задался вопросом о том, что окончится раньше – мировая война или их бракоразводный процесс. Как оказалось, и та и другая катастрофа завершились не лучшими финалами в конце 1918 года. Когда в ноябре того года рушился немецкий Рейх, восстание моряков в Киле переросло во всеобщую забастовку и народное восстание. Девятого ноября, в день, когда протестующие заняли рейхстаг и кайзер отрекся от престола, Эйнштейн записал в своем лекционном журнале: “Учебные занятия отменены из-за революции”. Четыре дня спустя революционный комитет рабочих и студентов взял власть в Берлинском университете и заключил под стражу деканов и ректора.
Когда разразилась война, Эйнштейн впервые стал выступать публично, открыто защищая интернационализм и европейский федерализм и призывая к сопротивлению милитаризму. Теперь, когда наступил мир, внимание Эйнштейна переключилось в основном на внутриполитические и социальные вопросы.
Эйнштейн, поклонник Йоста Винтелера и друг Фридриха Адлера, с юности был приверженцем идеалов социализма и индивидуальной свободы. Революция в Берлине, возглавленная социалистами, рабочими советами, коммунистами и другими левыми, заставила его столкнуться с ситуацией, когда эти два идеала вошли в противоречие.
Всю оставшуюся часть жизни Эйнштейн будет защищать и разъяснять демократический социализм, основанный на либеральных и антиавторитарных ценностях. Он выступал за равенство, социальную справедливость и контролируемый капитализм. Кроме того, он был рьяным защитником проигравшего. Но Эйнштейн всегда отстаивал свободу личности, и всякий раз, когда какие-нибудь революционеры переходили грань и пытались большевистскими методами навязать централизованное управление или когда режимы вроде того, что установился в России, казались ему авторитарными, он выказывал свое отрицательное отношение к ним.
“Социализм, по его понятиям, отражал желание ликвидировать из этических соображений ужасную пропасть между классами и установить более справедливую экономическую систему, – описывал в 1920 году муж его падчерицы политические взгляды Эйнштейна. – И все же он не мог принять социалистическую программу. Он слишком ценил одиночество и счастье быть свободным, поэтому не мог принять систему, которая угрожала полностью подавить индивидуальность”49.
Эта его позиция оставалась всегда неизменной. Отто Натан – социалист, ставший близким другом Эйнштейна, а затем, после переезда в Америку, его литературным агентом при жизни и душеприказчиком после смерти, – рассказывал: “Основа политической философии Эйнштейна существенно не менялась на протяжении всей его жизни: в 1918 году он приветствовал революционное движение в Германии из-за интереса к социализму, в особенности из-за его глубокой и безусловной преданности демократии. Основой его политических взглядов были признание достоинства личности и защита политических и интеллектуальных свобод”50.
Когда студенты-революционеры в Берлине арестовали ректора университета и деканов факультетов, Эйнштейн попробовал применить эту философию на практике. В тот день физик Макс Борн лежал в постели с гриппом. Ему позвонил Эйнштейн. Он направлялся в университет, чтобы попробовать освободить ректора и деканов, и заставил и Борна встать с постели и поехать с ним. Они также вызвали своего друга, основателя гештальтпсихологии Макса Вертгеймера – возможно, в надежде, что его специальность может оказаться более полезной для выполнения данной задачи, чем теоретическая физика.
Они втроем сели на трамвай на остановке рядом с домом Эйнштейна и поехали к рейхстагу, где шел митинг студентов. Сначала они не могли пройти сквозь плотную толпу, но, когда Эйнштейна узнали, толпа расступилась, и их сопроводили в конференц-зал, где заседал студенческий совет.
Председатель поприветствовал их и попросил подождать, пока группа закончит выработку нового устава по управлению университетом. Затем он повернулся к Эйнштейну и обратился к нему со словами: “Прежде чем перейти к вашему требованию, профессор Эйнштейн, могу ли я спросить, что вы думаете о новом уставе?”
Некоторые люди обладают врожденной способностью уйти от прямого ответа, попытаться подстроиться под своих слушателей и избежать конфронтации. Но Эйнштейн был не таков. Он помолчал мгновение и, не скрывая своего критического отношения, ответил так: “Я всегда думал, что самым главным достоянием Немецкого университета является академическая свобода, благодаря которой лекторам ни в коей мере не предписывается, чему нужно учить студентов, а студенты не подвергаются жесткому контролю и имеют возможность самостоятельно выбирать, какие лекции им посещать… Ваш новый устав, мне кажется, отменяет все это. Мне бы было очень жаль, если бы с этими прежними свободами были покончено”. После этого, как вспоминал Борн, “эти высокомерные молодые люди озадаченно замолчали”.
Но к успеху миссии это не привело. После недолгого обсуждения студенты решили, что они не имеют права освободить ректора и деканов, и Эйнштейн с товарищами отправился во дворец рейхсканцлера, чтобы найти кого-то, кто обладает таким правом. Они смогли найти нового немецкого рейхспрезидента, который казался затравленным и сбитым с толку и с большой готовностью написал записку, разрешающую освобождение.