Трусость и паника в этих условиях равносильны предательству и измене Родине.
В связи с этим приказываю: Трусов и паникеров, бросающих поле боя, отходящих без разрешения с занимаемых позиций, бросающих оружие и технику, расстреливать на месте.
Военному трибуналу и прокурору фронта обеспечить выполнение настоящего приказа.
Товарищи красноармейцы, командиры и политработники, будьте мужественны и стойки.
НИ ШАГУ НАЗАД. ВПЕРЕД ЗА РОДИНУ!"
Положим, Ленинград никто в неделю брать не собирался. Немцы вообще не собирались его брать в обозримом будущем. Но Жуков об этом не знал, и в данном случае умело использовал свою славу спасителя северной столицы для того, чтобы убедить бойцов: оборона Москвы закончится столь же успешно.
А насчет последних резервов, брошенных немцами в наступление, Георгий Константинович не ошибся. Вот только до тотальной мобилизации, а тем более до отправки на фронт необученных пополнений, не говоря уж об уголовном сброде, Германии было еще далеко. Это в Красной Армии осенью 41-го тотальная мобилизация уже была реальностью. Власов, командовавший под Москвой вновь сформированной 20-й армией, рассказывал Штрик-Штрикфельдту, как в ноябре, назначая его командующим армией, Сталин прямо заявил: "Я не могу дать вам много солдат, Власов, но порядочно - бывших заключенных. И я даю вам, как и другим моим генералам, полную свободу действий в борьбе с захватчиками. Вы несете и ответственность", Власов был горд возложенной на него миссией. А потом понял, что оказался полностью во власти Сталина. Ведь если он потерпит неудачу, даже не будучи виноват, его всегда можно, по примеру Тухачевского, объявить предателем и расстрелять. Точно так же во власти Сталина ощущал себя Георгий Константинович. И чувствовал себя таким же властителем по отношению к подчиненным. А необученные пополнения Жуков, как и другие советские генералы, многократно бросал в бой и в Московской битве, и позднее, вплоть до штурма Берлина.
В жуковском приказе есть очевидное противоречие. Если трусов и паникеров предписано расстреливать на месте, то при чем здесь военный трибунал и прокурор фронта? Расстрел на месте - это как раз расстрел без суда, без разбирательства всех обстоятельств происшедшего. Фактически трибунал и прокурор должны были задним числом оформить бессудные расстрелы.
И в следующем приказе, изданном в тот же день, 13 октября, Георгий Константинович, перечисляя укрепленные рубежи для обороны - Волоколамский, Можайский, Малоярославский и Калужский, в конце сделал грозное примечание: "Учитывая особо важное значение укрепрубежа, объявить всему командному составу до отделения включительно о категорическом запрещении отходить с рубежа. Все отошедшие без письменного приказа Военного Совета фронта и армии подлежат расстрелу".
И здесь очевидная нелепость. Совершенно ясно, что приказ штаба армии никак не может быть доведен в письменном виде до каждого командира отделения. Приказ часто может быть отдан по телефону или по радио, и до взводных и ротных командиров дойдет только в устной форме. Появилось широкое поле для произвола особых отделов и заградительных отрядов, которые могли расстреливать и правого, и виноватого. Когда через шесть дней Сталин ввел осадное положение в Москве и прилегающих районах, он, возможно, ориентировался на формулировки этих жуковских приказов. Постановление ГКО от 19 октября гласило: "Сим объявляется, что оборона столицы на 100-120 километров западнее Москвы поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову... Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте". И в соответствии с духом этого постановления Жуков на следующий день требовал от командования 5-й армии "безжалостно расстрелять" тех, кто "самовольно оставили фронт", "не останавливаясь перед полным уничтожением всех бросивших фронт". В тот момент он не думал, что рискует остаться вообще без солдат, если командарм-5 Л.А. Говоров будет буквально следовать данному требованию.
Тут я хочу привести один колоритный случай. Его рассказал мне известный историк Корнелий Федорович Шацилло, ныне покойный. В войну Корнелий Федорович служил офицером на флоте, был ранен и в госпитале познакомился с одним офицером штаба армии. Этот офицер рассказал Шацилло сцену, которую сам наблюдал: начальник штаба армии, генерал-лейтенант, стоял навытяжку, руки по швам, а маршал Жуков охаживал его по физиономии кожаными перчатками. Таким способом Георгий Константинович частенько "воспитывал" подчиненных, в том числе и в генеральских чинах. За что впоследствии удостоился многих нелестных эпитетов. Например, генерал-полковник авиации Георгий Филиппович Байдуков, вместе с Чкаловым и Беляковым свершивший легендарный перелет через Северный полюс, в 1985 году на советско-американской конференции, вспоминая фронтовой опыт, наградил своего тезку Георгия Константиновича Жукова кратким, но весьма выразительным определением - "зверюга". Впрочем, о Коневе, с которым тоже довелось вместе служить, Байдуков отзывался не лучше: "Он расстреливал меня дважды в день". В том же духе Главный маршал авиации А.Е. Голованов в беседах с поэтом Феликсом Чуевым отмечал, что Георгий Константинович "старался унизить, раздавить человека". Следует, однако, подчеркнуть, что мордобой в Красной Армии был повсеместным явлением и превратился в специфическое "средство руководства". Тот же Голованов рассказывал Чуеву и о Коневе вещи малоприятные:
"Конев иной раз бил палкой провинившихся. Когда я ему сказал об этом, он ответил: "Да я лучше морду ему набью, чем под трибунал отдавать, а там расстреляют!". Жуков, к несчастью, подобной широтой натуры не отличался. Он мог и морду набить, и под трибунал отдать, и приказать расстрелять провинившегося на месте. Бывший комендант Большого Театра майор госбезопасности А.Т. Рыбин в своей книге "Сталин и Жуков" приводит рассказ Н. Казьмина, офицера госбезопасности, состоявшего в войну при Жукове для особых поручений: "Однажды Жуков приехал к Сталину в особняк на Кировской. Была объявлена воздушная тревога. Подходя к метро "Кировская", он увидел в одном из домов незамаскированное окно. Жуков повернулся ко мне и показал рукой на окно: "Ликвидируйте". Я взял автомат на прицел и разрядил очередь по окну. Освещение мгновенно погасло". Другие генералы и маршалы вовсю лупили подчиненных кулаками и палками, расстреливали за действительные и мнимые провинности, но вот стрелять по окнам нерадивых обывателей своей охране как будто не приказывали. Георгий Константинович и здесь был "первым среди равных".
Вообще же, мордобой в армии поощрял Верховный Главнокомандующий. Об этом сохранился колоритный рассказ в мемуарах Хрущева: "Конечно, Сталин глубокого доверия никогда и никому не оказывал. Всегда у него было заложено внутренне какое-то подозрение к любому человеку. Он мне как-то сказал в пылу откровения:
- Пропащий я человек, никому не верю. Я сам себе не верю...
А в 1942 году я сказал ему:
- Товарищ Сталин, я могу назвать кандидатов только из числа тех людей, которые командовали войсками на нашем направлении. Других я не знаю. Поэтому командующего на Сталинградский фронт должны назвать вы. Вы больше людей знаете, у вас шире горизонт.
- Да что вы? Что вы? Можно назначить командующим войсками фронта Ерёменко, но он лежит в госпитале и не может сейчас приступить к командованию. Очень хорошим был бы там командующим Власов, но Власова я сейчас не могу дать, он с войсками в окружении. Если бы можно было его как-то оттуда отозвать, я бы утвердил Власова. Но Власова нет. Называйте вы сами, кого хотите!..
- Из людей нашего фронта я назвал бы Гордова, даже при всех его недостатках (недостаток его заключался в грубости. Он дрался с людьми). Сам очень щупленький человечек, но бьет своих офицеров. Однако военное дело он понимает. Поэтому я бы назвал его.
В то время он, кажется, командовал 21-й армией... Я от члена Военного Совета армии Сердюка (которому в б3-м году еще придется проводить с опальным Жуковым "воспитательную беседу". - Б. С.) имел характеристику на Гордова (командующего Сталинградским фронтом. - Б. С.) - и хорошую, и плохую. Хорошую - в смысле знания дела, его энергии и храбрости; плохую - насчет его грубости, вплоть до избиения людей. Это, правда, в то время считалось в какой-то степени положительной чертой командира. Сам Сталин, когда ему докладывал о чем-либо какой-нибудь командир, часто приговаривал: "А вы ему морду набили? Морду ему набить, морду!" Одним словом, набить морду подчиненному тогда считалось геройством (хотя, наверное, истинным геройством следовало бы считать обратный случай: когда подчиненный в ответ на оскорбление бьет морду начальнику; но таких случаев история Красной Армии что-то не знает. - Б. С.). И били! (прямо как в песне: "Били, бьем и будем бить!" - Б. С.) Потом уже я узнал, что однажды Ерёменко ударил даже члена Военного совета. Я ему потом говорил:
- Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе ударить? Вы ведь генерал, командующий. И вы ударили члена Военного совета?!
- Знаете ли, - отвечает, - такая обстановка была.
- Какая бы ни была обстановка, есть и другие средства объясняться с членом Военного совета, нежели вести кулачные бои.
Он опять объяснил, что сложилась тяжелая обстановка. Надо было срочно прислать снаряды, он приехал по этому вопросу, а член Военного совета сидит и играет в шахматы. Я говорю Ерёменко: "Ну, не знаю. Если он играл в шахматы в такое трудное время, это, конечно, нехорошо, но ударить его - не украшение для командующего, да и вообще для человека"... Давал в морду и Буденный (правда, как отмечает Хрущев в другом месте, Семен Михайлович, возможно, в силу природного демократизма, предпочитал отрабатывать удары на солдатах, а не на офицерах или генералах. - Б. С.)... Бил подчиненных и Георгий Захаров. Потом он стал заместителем командующего войсками Сталинградского фронта. Я его ценил и уважал как человека, понимающего военное дело. Он преданный Советскому государству и Коммунистической партии воин, но очень не сдержан на руку".
Все генералы четко знали, кого можно бить, а кого нельзя. Тому же Ерёменко и в пьяном бреду не могло бы придти в голову ударить Хрущева, хотя и подчинявшегося ему в качестве члена Военного Совета Сталинградского фронта, но, как члена Политбюро, стоявшего неизмеримо выше в государственной иерархии. Точно так же Жуков никогда не думал поднимать руку на члена Военного Совета Западного фронта Н.А. Булганина, который в гражданской жизни был заместителем председателя Совнаркома и близким к Сталину человеком.
Любопытен приводимый Хрущевым сталинский отзыв о Власове. Не будь Андрей Андреевич тогда со 2-й ударной армией в окружении на Волхове, быть бы ему командующим Сталинградским фронтом. И не было бы ни плена, ни предательства, ни Русской Освободительной Армии. Власов вполне мог бы носить лавры победителя армии Паулюса, получить маршальское звание, звезду Героя, и не одну. Глядишь, потеснил бы Жукова в пантеоне "великих полководцев Великой Отечественной войны.
Сталин неслучайно поощрял рукоприкладство среди своих генералов. Иосифу Виссарионовичу нужны были послушные военачальники, способные, когда надо, спрятать в карман собственную гордость. Ведь генерал, способный унизить подчиненного, кодексом чести не руководствуется, и сам всегда готов снести унижение от вышестоящего лица. Счастье Георгия Константиновича, что Сталин не имел склонности к мордобою. А то бы пришлось Жукову оказаться в положении битых им самим генералов. И точно так же молча снести оскорбление. Сталин терпел только тех, кто знал, до каких пределов можно проявлять независимость. Слишком самостоятельные Верховного не устраивали. Маршал Конев в беседе с Симоновым вспоминал: "Сталин очень любил напаивать тех, кто пришел к нему в гости, а сам пил мало, во всяком случае на людях... Не любил, когда отказывались пить, но, если ссылались на здоровье и если он этому верил, знал, что это действительно так, - хотя и морщился, но проявлял известную терпимость, заставлял выпить рюмку перцовки, а потом не настаивал (Иван Степанович-то здесь был в выигрышном положении - из-за язвы желудка много пить не мог. - Б. С.). Угощая перцовкой, любил шутить. Если там присутствовал Ворошилов, говорил: "Вот смотрите, какой цвет лица у Ворошилова. Это потому, что он пьет перцовку, поэтому такой здоровый". Тех, кто поддавался на это, он напаивал. Напаивал и своих ближайших соратников. Видимо, это уже вошло у него в привычку и было частью программы, включавшей для него элемент развлечения". Можно согласиться с мнением Симонова, что здесь был "элемент издевки над людьми, элемент самоощущения своей власти, что он мог сделать с людьми все, мог даже напоить их, невзирая на их возражения". И такой же элемент издевки со стороны Верховного был, когда он поощрял своих полководцев "воспитывать" подчиненных с помощью кулаков. Впрочем, они и без напутствия Иосифа Виссарионовича старались вовсю.
Абсолютно невозможно себе представить, чтобы, например, командующий группой армий "Центр" фельдмаршал фон Клюге съездил по уху нелюбимого им командующего 2-й танковой армии генерал-полковника Гудериана. Хотя между этими военачальниками дело все же дошло до дуэли, которую, однако, запретил Гитлер. И также фантастически выглядит сцена, когда генерал Эйзенхауэр драит генералу Брэдли или Паттону физиономию кожаными печатками. Такого не было ни в американской, ни в английской, ни в германской армии. Там и офицер солдата не мог побить, не то что расстрелять без суда. Только в Красной Армии рукоприкладство да бессудные расстрелы цвели пышным цветом. Советские генералы, офицеры и солдаты не чувствовали себя в той же мере независимыми, самостоятельными личностями, как их западные коллеги. И Жуков здесь не был исключением.
Единственный командующий фронтом, кого не коснулись обвинения в грубости с подчиненными, - это Рокоссовский. Все мемуаристы характеризуют его как человека вежливого, корректного с подчиненными, хотя и требовательного. Может, оттого что в Константине Константиновиче чувствовалась природная независимость и большое чувство собственного достоинства, Сталин после войны фактически удалил Рокоссовского от руководства Советскими Вооруженными Силами, сделав опереточным маршалом Польши. Впрочем, и приверженность зубодробительным методам воспитания отнюдь не гарантировала сталинской благосклонности. Мастер в этом деле Василий Николаевич Гордов после войны за неосторожные высказывания в приватной обстановке по поводу колхозов и личности вождя был арестован, судим и расстрелян.
Рокоссовский с подчиненными был всегда ровен, тактичен. Но вот воевал он, вопреки распространенному мнению, точно так же, как Жуков, - очень большой кровью. Константин Константинович с подъемом описывает бригаду штрафников, прибывшую к нему на Брянский фронт летом 42-го: "...К нам на дополнение прибыла стрелковая бригада, сформированная из людей, осужденных за различные уголовные преступления. Вчерашние заключенные добровольно вызвались идти на фронт, чтобы ратными делами искупить свою вину. Правительство поверило чистосердечности их порыва... Бойцы быстро освоились с боевой обстановкой; мы убедились, что им можно доверять серьезные задания. Чаще всего бригаду использовали для разведки боем. Дралась она напористо и заставляла противника раскрывать всю его огневую систему... За доблесть в боях с большинства ее бойцов судимость была снята, а у многих появились на груди ордена и медали". Маршал не уточнил только, что снимали судимость, в основном, посмертно шансов уцелеть в советской разведке боем, т. е. в лобовой атаке, почти без всякой артиллерийской подготовки, на неподавленную огневую систему противника практически не было. Не уточнил Рокоссовский, сам не так давно освободившийся из ГУЛАГа, что не так уж добровольно шли на фронт зэки. Многих, осужденных по не слишком серьезным статьям, за пресловутые "колоски" или за опоздания на работу и прогулы, досрочно освобождали и отправляли на фронт в такие штрафные бригады смертников. Да и те, кто шел воевать добровольно, часто спасались от голодной смерти. В войну в лагерях кормили совсем плохо, а работать заставляли интенсивнее, поэтому смертность заключенных возросла более чем вдвое.
Приведу еще два эпизода военной биографии Рокоссовского, достойные пера Пушкина, Лермонтова или Льва Толстого. Речь пойдет о боях под Москвой в ноябре 41-го во время последнего наступления вермахта на советскую столицу. Накануне этого наступления, 15-го ноября, Рокоссовский бросил в атаку 58-ю танковую дивизию, только что прибывшую с Дальнего Востока и не успевшую провести разведку местности и расположения противника. Наступать пришлось по болоту, много танков завязло, вышло из строя, остальные были расстреляны с замаскированных артиллерийских позиций. В результате дивизия безвозвратно потеряла 157 танков из 198 и 1 731 человека убитыми и ранеными - треть личного состава. Рокоссовский во всем обвинил командира дивизии Полковника Котлярова, который, не выдержав, застрелился, оставив предсмертную записку своему заместителю: "Общая дезорганизация и потеря управления. Виновны высшие штабы. Не хочу нести ответственность. Отходите, Ямуга, за противотанковое препятствие. Спасайте Москву. Впереди без перспектив". В мемуарах Рокоссовский лишь мимоходом упомянул: "Получили мы... 58-ю танковую дивизию почти совсем без боевой техники". Нет, уважаемый Константин Константинович, дивизия-то прибыла с двумя сотнями танков, а вот после своей первой и последней атаки, предпринятой по Вашему категорическому приказу вопреки возражениям комдива, действительно, осталась без техники. А проведенная тогда же атака двух кавалерийских дивизий, 17-й и 44-й, на успевшие окопаться немецкую пехоту и танки окончилась еще трагичнее. Сохранилось описание этого боя в журнале боевых действий немецкой 4-й танковой группы: "...Не верилось, что противник намерен атаковать нас на этом широком поле, предназначенном разве что для парадов... Но вот три шеренги всадников двинулись на нас. По освещенному зимним солнцем пространству неслись в атаку всадники с блестящими клинками, пригнувшись к шеям лошадей... Первые снаряды разорвались в гуще атакующих... Вскоре страшное черное облако повисло над ними. В воздух взлетают разорванные на куски люди и лошади... Трудно разобрать, где всадники, где кони... В этом аду носились обезумевшие лошади. Немногие уцелевшие всадники были добиты огнем артиллерии и пулеметов...".