С утра в Самаре было солнечно и тепло. Городок был милым и каким-то уютным. Улицы были застроены старинными особнячками. Некоторые из них были отреставрированы, но большинство несло на себе неизгладимый отпечаток времени. Сгорбленные бревенчатые срубы, окна, украшенные резьбой по дереву. Покосившиеся фундаменты парадоксально дополнялись установленными в старинных окошках спутниковыми антеннами. Дороги были сильно разбиты, мне приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы моего шефа, сидящего (естественно) на заднем сиденье со свежим номером газеты, не трясло и не подкидывало бы на каждой колдобине. А их имелось предостаточно.
Навигатор сбоил, путая положение машины, так что до здания, а точнее, до зданий, потому что их было много, колонии общего режима я добиралась долго, петляя. Мы так быстро встали и уехали из отеля, что не успели даже позавтракать (на что мне лично было плевать) и выпить кофе (что было значительно хуже и тяжелей). Самарские жители либо еще не проснулись и не выехали на улицы, либо, что мне показалось более вероятным, просто не имелись в таком количестве, чтобы запрудить улицы. Машин было немного, только на каких-то определенных улицах и мостах через Волгу автомобилей было больше. Этот уездный городок проблем с пробками, видимо, не имел.
– Максим Андреевич! – взмолилась я, увидев где-то периферийным зрением знакомую вывеску. – «Макдоналдс».
– И что? – удивился он.
– Кофе! Пожалуйста! Вам тоже не помешает что-то перекусить.
– Ну... ладно, только очень быстро, – кивнул он после секундного раздумья. Я свернула по указателям, радуясь, что вредоносное предприятие быстрого обслуживания добралось и сюда. Кофе у них был очень даже хороший. А Синей Бороде я купила большой бутерброд, который он, как всегда, проглотил, даже не заметив. И посадил на рубашке пятно. Если бы я была его женой, я бы давала ему с собой второй комплект одежды, а может, и третий. Ой! Я что, подумала, что я его жена? Нет, это глупость. Это... что это со мной? Помутнение рассудка? Откуда эта мысль? Наверное, это что-то вроде стокгольмского синдрома. Я столько времени провожу в обществе этого замкнутого голубоглазого трудоголика, что стала думать о нем как о ребенке, нуждающемся в заботе.
– А вы сама почему ничего не едите? – вдруг спросил он, поймав мой взгляд в зеркале заднего вида. Я покраснела, испугавшись, что он мог прочесть мои странные, глупые, ненормальные мысли, и перевела взгляд на дорогу.
– Я не хочу. Я только кофе.
– Вам тоже надо есть. Купите себе бутерброд.
– Я... я потом.
– Купите сами, или я встану и куплю его вам, – пригрозил он, так что пришлось мне вылезать из припаркованной машины и переться в ресторан. Я купила самый маленький бутерброд, который, впрочем, оказался вполне съедобным, присела на высокий барный стульчик у большого стеклянного окна-витрины. Журавлев смотрел на меня из машины. Я помахала бутербродом и демонстративно его употребила.
– Все в порядке? – спросил он, когда я вернулась. Я кивнула, и весь оставшийся путь мы проделали в молчании. Только я почему-то чувствовала на себе его взгляд чаще, чем обычно. Раз в час мне словно прожигало спину, хотя, возможно, я все себе придумала. С чего бы ему на меня смотреть?
– Кажется, это здесь, – он открыл окно и показал мне на зеленый, окруженный бетонным забором квартал. Забор ничем не отличался от любого бетонного ограждения, он был таким же, как на любой стройке. Многие коттеджные поселки, где жили мои знакомые из прошлой жизни, были обнесены точно такими же. Из-за забора, обмотанного сверху колючей проволокой, виднелось несколько зданий белого, хотя скорее грязно-серого кирпича. На территории колонии было много деревьев. Тополя, липы, кажется, березы – высокие, шумные, еще не сбросившие листву, – деревьям тут, в колонии общего режима, было хорошо. Они не чувствовали себя пленниками.
– Вы к кому? – поинтересовалась полноватая высокая женщина в военной форме, когда мы зашли в проходную. Сама процедура была такой же, как и в московских местах лишения свободы, где я уже успела побывать. Разве что тут, в Самаре, очереди не было никакой. Через какое-то время формальности были пройдены, документы сданы, часы, ключи, телефоны – тоже. Разве только сигареты оставили, хотя зажигалку все же отобрали. Теперь в качестве диктофона осталась только я и мой пухлый исписанный блокнот. Мы прошли на территорию, приятно поразившую меня. Яркие блики солнца скользили по листве, по стенам уютно укрывшихся под деревьями домиков. Маленькие, двух-трехэтажные здания были украшены плакатами типа «Осужденная, помни, тебя ждут дома».
– Это что, такая агитация? – спросила я, продолжая вертеть головой.
– Ну да, – кивнул Журавлев, не отставая от нашей сопровождающей. Она, кстати, посматривала на меня недобро, но ничего не говорила.
– Тут так спокойно! – поразилась я, пройдя в глубь территории колонии.
Действительно, тут не было ничего похожего на грязные гадюшники СИЗО. Скорее то, что я видела перед собой, напоминало старый советский пансионат или пионерский лагерь. Около подъездов стояли деревянные лавочки, покрашенные в зеленый цвет, росли цветы. Анютины глазки, бархатцы, маргаритки. Зеленая трава была аккуратно подстрижена. Мимо нас то и дело проходили женщины в легких серо-голубых платьицах и голубых косынках. При виде нашей сопровождающей они останавливались и вытягивались в струнку, застывали на несколько секунд, пока мы не проходили мимо. И все это было таким умиротворяющим, все, кроме, пожалуй, лиц. Лица этих женщин в голубых косынках заставляли меня вспомнить, что я все-таки совсем не в санатории. Без единого грамма косметики, глаза враждебные, лица насупленные. Они медленно провожали нас глазами, и в этих глазах плескалась ненависть.
– За что они тут все сидят? – спросила я, понимая, что вопрос этот звучит глупо и некорректно. Но наша сопровождающая, к моему удивлению, ответила:
– В основном за наркотики.
– Все? – поразилась я.
– Почти. Так или иначе. Кто-то их продавал, кто-то грабил, чтобы их получить. Это ж такая зараза! – Сопровождающая покачала головой и умолкла.
Я хотела было спросить у шефа, а как наша Даша, тоже... Но он только посмотрел на меня строго, и я сразу заткнулась. Через несколько минут мы пришли к какому-то зданию, где нас провели в просторную и никем не охраняемую комнату со столами и стульями.
– Это их комната отдыха. Тут проходят встречи и разные лекции, – сказал Журавлев. Видать, понял, что мне интересно до ужаса. Ощущение пионерского лагеря не проходило. Мы сидели и ждали, а за окном осужденные ходили, разговаривали, громко хохотали и курили. Нормальные люди на самом деле. Нормальные женщины. И на наркоманок они, кстати, похожи не были. Почему они все же здесь?
– Максим Андреевич? – раздался голос в дверях.
Я обернулась и обомлела. На меня (и на Журавлева, конечно) смотрела девушка невероятной красоты. Густые, по плечи, черные волосы были видны из-под этой дурацкой голубой косынки, упавшей с головы на плечи. Густые черные брови обрамляли невероятно большие зеленоватые глаза. Кожа у осужденной была белее снега, а губы, как у Анжелины Джоли, алые и большие.
– Дарья Матвеевна, – кивнул Максим Андреевич. – Проходите, присаживайтесь.
– А... это?
– Это моя помощница, Вероника. Она будет делать пометки, – пояснил он.
Дарья посмотрела на меня в упор, я отметила, что глаза у нее какие-то... больные, что ли? Безумно красивые, но усталые. Губы, когда она подошла ближе, оказались искусанными чуть ли не в кровь. Ногти на руках грязные, неровные. Движения ее были удивительно плавными.
– Как мои дела? – спросила она, а голос ее дрожал.
– Мы собрали материалы, будем подавать на пересмотр по вновь открывшимся обстоятельствам.
– Есть ли надежда? – спросила она и была при этом ужасно грустна, и, хотя я знала, что она что-то там сделала и была виновна, я почувствовала, что мне ее бесконечно жаль. Конечно, я понимала, что немалую роль в моем лояльном отношении сыграла ее красота, которой просто не место в таком месте. И не надо быть мужчиной, чтобы смотреть на нее с восхищением и обожанием. От нее просто невозможно было отвести глаз.
– Надежда – конечно. У нас есть и свидетели, и доказательства. Даже подписи на банковских документах. Проблема в том, что у вашего... бывшего сожителя есть, как я полагаю, определенные связи. Он их задействовал, так что нам пришлось пробиваться через целый заслон, чтобы добиться перевода материалов к прокурору. Я еду завтра же. Мне нужны ваши характеристики отсюда.
– А как мама? – спросила Даша. Было видно, что в делах адвокатских она понимает так же мало, как и я.
– Мама? Да, я привез от нее письмо. – Журавлев достал конверт из папки с бумагами.
Дарья взяла его, руки ее дрожали. Она раскрыла конверт, некоторое время читала, а потом вдруг убрала письмо в сторону и вскочила, подошла к окну. Она опустила голову, и я поняла, что она плачет. Я знала, что ей всего двадцать пять лет, но на вид ей было еще меньше. Она была невысокой, с округлыми плечами, с красивой фигурой, той самой, о которой говорят – как гитара. Она была слаба и одинока, ей явно было очень тяжело. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как трудно ей тут. Она не была наркоманкой, она была тут чужой. И эти гогочущие злые бабы в косынках вряд ли принимали ее как свою.
– Как ребенок? Здоров? – спросил Журавлев, листая какие-то бумаги.
– Да, – кивнула она и повернулась обратно. Глаза припухли и покраснели. Ах да, у нее же есть ребенок. – Мы можем туда к нему, сейчас как раз время свиданий.
– Да, только сначала давайте все подпишем.
Журавлев усадил ее за стол, и на какое-то время они погрузились в разговоры о той самой пирамиде, инвестиционном фонде «Дар», об учредительных документах, банковских подписях. Из разговора я поняла, что, когда было слушание дела, защиту вел так называемый бесплатный адвокат. Такой, который сидит обычно в суде и предлагает всем, кто имеет глупость прибегнуть к его помощи, написать явку с повинной. Он получает деньги за каждый проведенный процесс, деньги маленькие, государственные. На результат процесса ему, на самом деле, наплевать. Он в какой-то степени вообще работает на судью и прокурора. Ему нужно только, чтобы все прошло быстрее. Я помню, как-то сидела в суде на каком-то процессе и слышала, как один такой адвокат советовал своему доверителю признаться в краже, чтобы его оправдали. Хотя по материалам дела его вообще могли оправдать, так как улик было недостаточно. Тот, помню, признался, и ему дали четыре года из восьми возможных. Журавлев потом мне сказал:
– Ему и так бы больше четырех не дали. А могли вообще отпустить за недоказанностью. Эти «бесплатные адвокаты» часто хуже прокуроров.
И это была правда. Дарья Петрушина тоже попала в эту ловушку, ее «любимый» так ей посоветовал. Говорил, что на нее много материалов, что будет мягкий приговор, если признаться. Все это я услышала, пока писала и делала заметки в блокноте. И, честно говоря, теперь я ужасно хотела, чтобы Синяя Борода вытащил ее. А засадил бы этого ее «сожителя». А потом мы пошли в детский дом. И к этому я вообще оказалась никак не готова. После визита туда мне вообще хотелось кого-то убить или что-то взорвать. Или напиться и больше никогда не ходить ни в одну тюрьму, как бы ни была она похожа на пионерский лагерь.
Глава 12 Бой пьянству можно и проиграть
Вообще-то, я к детям совершенно равнодушна. Странно? Для женщины в моем возрасте – наверное, но это правда. Видимо, это еще один дефект, допущенный при изготовлении меня. Я не умиляюсь при виде маленьких ручек и ножек, не трясусь от розовых ползунков и микрокроссовочек. Мне это все безразлично. Я и в куклы-то играла не очень. С трудом вспоминая детство, могу сказать, что я вообще не очень-то играла. Почему-то я больше ходила молчаливая, погруженная в себя и в свои мечты «о чем-то большем». О чем я мечтала? Кому-то может показаться странным, но мне хотелось, к примеру, стать дельфином и уплыть далеко-далеко, чтобы больше никогда не возвращаться в мир людей. Я помню, так заигралась с мечтами, что однажды действительно уплыла так далеко по линии прибоя, что мама с бабушкой потом полдня меня искали. А я плыла, плыла и думала, что я – дельфин, что я – одинокий и свободный дельфин по кличке Одре (почему, интересно? не помню!) и что моя стая – она далеко, где-то на юге, а я должна (должен) доплыть до Турции, чтобы найти своих.
Когда я была маленькой, я могла провести в воде целый день, но в тот сезон в воду меня больше не пускали. Маме стоило огромного труда скрыть мое водоплавающее приключение от отца, иначе он бы меня убил, это точно. Или покалечил бы, без вариантов. Папуля, если нервничает, сначала лупит, а уж потом думает, насколько это было необходимо и уместно. Мама из-за этой характерной папиной особенности несколько раз была вынуждена обращаться в травмопункт с переломами носа. Потом, правда, была шуба или (шубы маму уже оставляют равнодушной) чек на кругленькую сумму, мир и покой, путешествие в Таиланд за массажем, чтобы хоть как-то восстановиться. Да, я очень хотела стать дельфином и уплыть. А вот братика или сестричку я совершенно не хотела. Я считала, что, даже заведя меня, родители сделали большую ошибку. Детей я не любила.
В детский дом мы отправились все вместе.Мы спросили разрешения у женщины в форме, которая иногда заглядывала в тюремную кают-компанию, видимо, чтобы мы там не натворили чего. Визиты адвокатов в детский дом были не положены вообще-то, но короткая содержательная дискуссия между Синей Бородой и сопровождающей изменила ее мнение относительно имевшихся порядков. Синяя Борода что-то ей тихо, но настойчиво говорил на ухо и, кажется, сунул что-то ей в карман, но этого я не видела. Он, мой Журавлев, проделывал такие вещи легко и умело, хотя, я уже знала, взяток он не любил. Говорил, что «занос» в кабинеты лишает всю его работу смысла. Он глубоко презирал так называемых «ментовских» адвокатов, которые тем и жили, что приостанавливали за взятки дела или подкупали судей. Журавлев говорил:
– Читаешь приговор, материалы дела, и сразу становится понятно, был «занос» или нет. И порой оспорить такой приговор – как нечего делать. Пара экспертиз – и все. Судья умывает руки и отменяет решение.
– Как это? – удивлялась поначалу я. – Он же деньги взял!
– Тут, понимаете ли, – смеялся он, – закон о защите прав потребителей не работает. Судья, он прежде всего будет защищать свои собственные интересы. Ему комиссии и дисквалификация не нужны. Так что только руками разведет, и все.
– А деньги вернет?
– Конечно. И с процентами. Вы, Вероника, крайне романтически смотрите на жизнь, – едко добавил он.
Но, как выяснилось, без мелких взяток, шоколадок, парочки сотенок баксов за то, что и так должно быть сделано по закону, он тоже обойтись не мог. Зато теперь, отойдя от нашей сопровождающей, Синяя Борода откашлялся и громко добавил:
– В самом деле, нехорошо же пропускать время кормления.
– Могли бы подождать тут, – для проформы проворчала сопровождающая, но лицо у нее было довольное и умиротворенное.
Мы вышли из корпуса с комнатой отдыха и снова пошли через весь лагерь... то есть колонию, обходя жилые здания, клумбы с бархатцами, кучки курящих и недобро глядящих на нас «платочниц». Жизнь в колонии шла своим чередом, откуда-то до нас доносился громкий женский смех, ветер разносил запахи чего-то жареного. То и дело мимо нас с сосредоточенным видом проходили или пробегали женщины. Журавлев смотрелся здесь в высшей степени странно, в этом женском царстве, где даже о самом существовании такого явления, как мужчина, кажется, забыли. Женщины смотрели на него с интересом, стараясь поймать его взгляд, ему строили глазки, забывая о том, где и почему они находятся, о том, что глазки эти – не накрашены, а лица бледны.
– Проходите, мамаша. А вы подождете во дворе, они скоро выйдут, – бросила нам смотрительница, заведя на маленький дворик, чем-то отдаленно напоминающий обычный детсадовский. Скрипучие качельки, маленькие, для совсем уж малышей, и пластиковая облупленная карусель. Самодельная песочница с валяющимися в ней совочками-лопатками. Типичность картины разрушалась только видом серого бетонного забора, непосредственно примыкавшего к площадке. Нависающие скрученными массивными спиралями колючки над забором убивали всякие чувства, а надпись «Под напряжением» заставляла содрогнуться. Вход на детскую площадку также выглядел как КПП, так вот, запросто, сюда было не войти. Обломок мирной жизни в концлагере, честное слово.
– Вероника, посидите тут, – бросил мне Журавлев и все же прошел в здание за Дарьей.
Я присела на краешек имевшейся на площадке лавочки, осмотрелась, достала сигареты, но вспомнила, что зажигалку я сдала на входе. Я покрутила сигарету в руке, жалея, что не умею, как Прометей, добывать огонь из ничего. Или красть у неземных богов. Курить хотелось страшно. Невольно, находясь в таком месте, начинаешь примерять эту жизнь на себя. Думаешь, а что, если... Мало ли что. Собьешь человека – сюда. Недоплатишь налоги – тоже сюда? Впрочем, не уверена. Колония общего режима – это за какие преступления?
– Курить хотите? Дать прикурить? – раздался голос у меня за спиной.
Я обернулась и увидела женщину в уже надоевшем мне голубом платочке. На вид ей было лет тридцать пять, а может, и меньше – такая одежда старит.
– Да, спасибо. Если вас не затруднит, – кивнула я, тут же подумав, что, возможно, это я сделала зря. Вдруг тут это не положено.
– Не затруднит, если сигами поделишься, – хмыкнула она. Я нахмурилась.
– Сигами?
– Ну... эта... цигарками, – пояснила она, поднеся к моему лицу зажигалку.
На секунду я испугалась, что она сейчас попытается мне нанести какой-нибудь вред. Волосы там поджечь или что еще, но все обошлось. Я затянулась полной грудью, почувствовала, что при голодном желудке сигарета действует сильнее, даже голова закружилась.
– Берите, сколько вам надо, – пробормотала я, протягивая женщине пачку.
– Это сколько же? – озадачилась она.
– Берите всю пачку. – Я протянула ей коробку и отвернулась.
Женщина помедлила, но пачку приняла. Она присела на мою лавочку и тоже закурила. Так мы и курили, в полном молчании. Я даже забыла о ее существовании, а тут на площадку из здания детского сада (или дома, как у них тут правильно?) вывели человек десять детишек. Некоторые ели держались на ногах, а какие-то вполне уверенно ходили и отправились прямиком к карусели. Но все, без исключения, с интересом поглядывали на меня.