Я вздрогнула и повернулась к нему. Он говорил моими словами, и от этого становилось только хуже.
– Я не собираюсь устраивать сцен. Хочешь, давай вообще забудем о том, что произошло? Ничего серьезного, да? Легкий «крышеснос» на фоне усталости и стресса. Хочешь так? Я согласна. Я сама очень ценю покой.
– Не в этом дело. Я боюсь, что только испорчу тебе жизнь.
– Можешь не бояться. Это тебе не удастся, – усмехнулась я, заходя в лифт. – Моя жизнь и без тебя достаточно поганая.
– Почему? Из-за трудовой книжки? – свел брови он.
Я помолчала, про себя изумившись, как, по сути, мало мой шеф знает про меня. Ничего, ничего не знает, даже адреса моей Варечки. Знает только, что я живу где-то около Патриарших прудов. Даже того, почему я вообще оказалась у него и какая я на самом деле. Для него я – тоненькая, нервная девочка, бегающая по городу, куда ее пошлют. Может быть даже, девочка из материально неблагополучной семьи, нуждающаяся в такой работе, как моя. Девочка из ниоткуда. Вот и славно. Не знает и не узнает, подумала я.
– Все, приехали. Нам пора, – перевела тему я, хлопнув в ладоши и изобразив дикую деловую активность. Максим внимательно смотрел на меня, а я сделала вид, что этого не замечаю. Я зашла в номер и принялась упаковывать бумаги, чтобы взять их с собой. Я чувствовала на себе его горячий взгляд, чувствовала его напряжение, но сделала вид, что сосредоточена на делах. Я забрала стопку с собой в комнату и закрыла за собой дверь, чтобы избежать ненужной сцены. И даже если мой Журавлев стоял перед этой дверью и бился в нерациональном порыве ее открыть, он этого не сделал. Он остался с другой стороны, а через полчаса мы сидели в машине и каждый ехал по своим (вернее, по его) делам.
Глава 14 Самая ненужная вещь на свете
День своего двадцатичетырехлетия я встретила за рулем запыленной чумазой журавлевской «Ауди». Праздник удался. Мы практически не разговаривали, он делал вид, что погружен в свои треклятые бумаги, а я искренне наслаждалась тем, как лужи от прошедшего дождя поднимаются фонтаном вверх из-под колес летящей машины. Мне нравилось чувствовать, как на секунду теряется управление и кожаный руль норовит выскользнуть из-под пальцев. Одно неосторожное движение – и машина летит в кювет, разбивается о стоящее там ни в чем не повинное дерево. И все кончается. И больше ничего никому не нужно объяснять.
Все дни в Самаре, все те обрывки, лоскуты времени, имевшиеся в нашем распоряжении между делами, мы с Журавлевым выясняли отношения. Мы будто сражались в разных войсках и, не испытывая ненависти друг к другу лично, а, даже напротив, чувствуя глубокую нежность, были вынуждены стрелять и прятаться, были вооружены до зубов и одновременно беззащитны. Все было глупо. Мы возвращались в Москву.
– Вы не могли бы ехать помедленнее? – спросил он с заднего сиденья, тон разговора – едкий. Последнее, что мы сказали друг другу в Самаре: «Было бы лучше, чтобы это все осталось в прошлом». Предпоследнее – мы целовались в коридоре суда. Мы были непоследовательны, измотаны и злы. Мы совершенно не знали, чего хотим.
– Я хочу побыстрее попасть в Москву. Вам тоже... – тут я сделала ощутимый акцент на слове «ВАМ», чтобы подчеркнуть, что рада снова быть с ним на «вы». – Вам тоже нет смысла тут задерживаться.
– А зачем вы спешите туда? Что вас там ждет? – поинтересовался он.
Я расплылась в ядовитой улыбке и посмотрела в зеркало заднего вида. Должна же я сделать себе хоть что-то приятное на день рождения.
– Разве это ваше дело, Максим Андреевич? Мало ли кто меня ждет!
– Конечно, – бросил он и снова уткнулся в бумаги.
Я подмигнула себе в зеркале и перевела взгляд обратно на мокрую дорогу. Как резко похолодало. Порывистый ветер бросал мертвые листья на лобовое стекло моей (ой, простите) журавлевской машины. Я прибавила газу (из чистой вредности) и принялась думать о том, как буду жить дальше. Понятное дело, что теперь я снова потеряю работу. Интересно, что теперь напишут мне в трудовой. «Уволена за развратное поведение»? Но в этот раз меня вдруг это совершенно не пугало. Что-то изменилось во мне за последние несколько дней. Вся прошедшая жизнь, особенно последние полтора года, прокрутилась в моем уставшем мозгу, пока я катила в Москву. Деньги больше не волновали меня так, как раньше. По всему, я не карьеристка. Гормонов карьерного роста не купишь в аптеке. Разве трудно понять, что я больше всего на свете люблю сидеть на подоконнике и наблюдать за проносящейся мимо меня жизнью? Сколько мне нужно для счастья? Как много требуется, чтобы купить пару кед и кусок колбасы? Найдется ли в мире свободный подоконник для меня?
Журавлев меня, конечно, зацепил. Оказывается, я зацепляема. А раньше-то я была уверена, что никто не может привлечь мое внимание, поработить мою волю, я была уверена, что в этом аспекте непотопляема. «Титаник» во плоти. И вот, с пробоиной по всему борту, я погружалась в пучину страстей, до сего дня мне неведомую. Я смотрела на Синюю Бороду, отмечала резкость и благородство черт его лица и понимала, что мне это нравится. Видела его иногда испуганный, нервный, иногда тяжелый взгляд. Выяснять отношения – не его конек. И не мой. Мы оба норовили спастись бегством и сделали бы это обязательно, если бы нас не бросало друг к другу каким-то цунами, сопротивляться которому мы не могли. И это не предвещало ничего хорошего.
Мы, по всем приметам, в кратчайшие сроки были намерены спалить друг друга без остатка и обязательно обвинить друг друга во всех бедах и грехах. Ни один из нас не был готов к движению вперед, никто не знал, как затормозить или как потушить пожар, который разгорался в этой упругой тишине сам собой, как на складе с боеприпасами, – быстро и весело, воспламеняя все вокруг. Оставалось совсем немного времени до того, как склад рванет и все взлетит, к чертям, на воздух.
– Ты не устала? – спросил он меня через полчаса.
– А ты? И, кстати, ты уж определись, «ты» или «вы». А то может выйти неловкость. Мы возвращаемся в реальный мир.
– Знаешь, Ника, в жизни каждого мужчины рано или поздно приходит такой момент, когда носки проще купить себе самому. И я уже давно переступил этот рубеж. Я ничего не хочу и ничего не могу предложить.
– Хорошо сказал! – рассмеялась я. – Спасибо, что не предлагаешь мне покупать носки. Никогда в жизни не покупала носки ни одному мужчине! И не собираюсь начинать.
– Я уже был женат, – продолжил он после мучительной паузы.
– А я уже давно решила, что замуж не пойду ни за что.
– Глупость какая. Ты говоришь ерунду, – возмутился он и, отбросив газету, придвинулся ко мне.
Я почувствовала его дыхание около шеи. Как бы было здорово бросить руль и броситься целоваться к нему, пересесть на заднее сиденье. Оказаться в длинном лимузине, таком, какой мой папа заказывает для всяких помпезностей. Заняться любовью там, за темной стеклянной перегородкой, как в «Однажды в Америке», кричать и драться, почти ненавидеть друг друга. Почти, но любить все-таки больше.
– Почему же ерунду? Это что, так важно – хотеть замуж?
– Хотеть замуж, семьи, детей – да, черт возьми. Ты же совсем молодая женщина. Мне сорок три года, я устал, не хочу даже внуков. Моя дочь не желает со мной видеться, черт его знает, что ей в голову вбила ее мамаша после развода. Мой сын... я уже говорил. Я выплатил его кредиты, подозреваю, что он считает себя самым умным, но на деле – я вообще не знаю, что с ним будет. Моя бывшая жена... наш развод... двадцать лет вместе, я больше ничего и никогда не захочу.
– Отлично! – обрадовалась я. – Ты практически мой идеал.
– Смеешься? Тебе надо бегать на свидания, улыбаться, мечтать о куче детей. Быть счастливой.
– Максим Андреевич, послушайте меня. Мы с вами провели вместе несколько дней и ночей – и все! А вы так говорите, будто мы с вами именно сейчас, в этой самой машине, обязаны решить все на десять лет вперед. Я молода, вы – не очень. Вы не хотите быть с кем-то, я – тоже, поверьте.
– В это трудно поверить.
– А вы попробуйте. У меня есть свои причины, вот в чем дело. Не будем придавать слишком большое значение происходящему, да? И, обещаю, если я уж и захочу замуж, то не за вас, ладно?
– Хорошо, давайте будем просто жить дальше, – с неохотой согласился он, будто это, жить или не жить дальше, действительно зависело от его решения.
Он был большой маленький мальчик, которому хочется до одури облопаться черешни, но так, чтобы живот потом болел у кого-нибудь другого. Просто будем жить дальше! Ха, это уж по-любому. И моя жизнь, кстати, состоит не только из Журавлева. Я даже могу сказать, что, когда покидала его машину на Пушкинской, была ужасно рада остаться одна. Я устала от этого странного гнетущего чувства тревоги, этого постоянного желания посмотреть на него. И странного ощущения пустоты, дырки посреди себя, подобной ране такой большой, что воздух свободно проходит сквозь меня, не оставляя возможностей для свободного дыхания. Я вышла из машины раньше, чем надо, и повернула в сторону бульвара, чтобы немного развеяться. Мне не хотелось, особенно теперь, чтобы он узнал, где я живу. Это был маячок, граница, за которую никому нельзя было перейти. Будем просто жить дальше, да?
– Ника, может быть, тебя все-таки подвезти до дома? – услышала я из-за спины.
Обернувшись, я увидела, как он, к пущей ярости остальных участников движения, остановился прямо на бульваре, около меня, включив аварийку. Машины сигналили, из них высовывались головы со стрижками разной длины. Какой-то лысый мужик на маленькой «Шкоде» все-таки просочился мимо нас, проехав по тротуару.
– Езжай, а то тебя сейчас линчуют, – помотала головой я. – Я хочу прогуляться.
– Подожди, я запаркуюсь где-нибудь, – растерянно пробормотал он. – Прогуляемся вместе. Хочешь, где-нибудь посидим.
– Поезжай, Максим. Поезжай, пожалуйста. Так будет лучше... для нас обоих.
– Эй, телок в другом месте снимай, козел! – крикнул молодой парень в спортивной форме, пробираясь на своей «BMW» по тротуару. «BMW» не влезала, парень зверел. – Нашел место.
– Максим! – умоляюще посмотрела на него я.
Если бы он остался, если бы вышел со мной, я бы не знала, что делать. Мне и так сложно было делать вид, что мне на все наплевать, у меня почти не осталось сил. В конце концов, это был мой день рождения, и где-то в другой жизни я бы могла провести его с Журавлевым, в маленьком кафе, с тортом и свечой, смеясь и улыбаясь. В другой жизни я бы не хотела остаться одной.
– Ладно, увидимся в понедельник, – бросил он и, сжав губы, уехал вдаль.
Я сделала несколько шагов по бульвару, плюхнулась на лавочку и прижала ладони к лицу. Было холодно, ветрено, еще более промозгло, чем в Самаре, и бульвар стоял почти пустым. Парочка старичков с маленькими, одетыми в попонки собачками не в счет. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, с трудом подавив желание расплакаться, встала и пошла в сторону переулков, подальше от этого места. Мне нужно было срочно увеличить дистанцию между мной и ним, чтобы утратилась эта ненужная связь, чтобы меня не тянуло к нему. Я достала телефон из кармана и посмотрела на него по-другому, новыми глазами. Я боялась, что Журавлев мне на него позвонит. И еще больше боялась, что не позвонит. Кажется, я реально начала сходить с ума.
– Не хочу ждать звонков, ни за что, – помотала головой я и отключила аппарат.
Это было просто, нажал кнопку – и свободен. Нажал кнопку – и ничей. Кто может мне позвонить? Этот номер знает только Варечка, которая, кстати, не в курсе того, что у меня сегодня за день, я ей не говорила. Я ненавижу праздновать день рождения, в моем доме это празднование всегда было омерзительно, фальшиво. И папа всегда напивался, брал меня за подбородок, смотрел мутными глазами и говорил: «Ничего себе выросла коза». И хотелось залепить ему пощечину и убежать. Собственно, что и было сделано... А больше звонить было некому. Кроме Максима. А ему – незачем. И не будет он звонить, я знаю. У него характер нордический, спокойный. Сейчас, в одиночестве, он снова обретет равновесие и возможность принимать взвешенные решения. Отношения? Боже, нет. Просто жить дальше.
– Варечка! Ты дома? – спросила я, зайдя в темную, воняющую красками и растворителем прихожую. Похоже, в доме не было никого, что было достаточно странно. Когда я уезжала, у нас поселились сразу две компании студентов, в обеих комнатах, и Варечка перетаскивала свое художественное добро в мои апартаменты, чтобы предоставить полагающийся гостям сервис. Правда, может, все они еще гуляют где-то?
– А, это ты! – раздался тихий голос из кухни.
Я моментально нахмурилась, такого голоса у Варечки быть не должно.
– Вот ты где. А чего в темени сидишь? – спросила я и только тут заметила, что Варечка, кажется, не совсем трезва. – Что, пьешь?
– Пью, – согласилась она, протягивая мне стакан. – Приехала?
– Как видишь. Или я на лошадь белую похожа? – хихикнула я. – Думаешь, я тебе снюсь?
– Это возможно, – согласилась Варечка, которая была нехороша, ой как нехороша. На ней был надет какой-то старый драный, испачканный красками халат и лосины, руки дрожали, а волосы, кажется, не расчесывались пару дней как минимум.
– Ты вообще-то как тут? Где гости?
– Выперла, – заявила вдруг она.
Я плюхнулась на табуретку, изумленно таращась на нее. Такого я вообще не могла припомнить, чтобы Варечка прогоняла гостей.
– Что они сделали?
– Они придурки все, – заявила она, прикуривая папиросу.
Я с удивлением отметила, что это – «Беломор». Откуда, интересно, он у Варечки? И зачем? Я-то прекрасно знала, для чего он используется, но Варечка, что называется, замечена не была. И «Беломор» оказался обычным, табачным, безо всяких глупостей.
– Давай я тебе своих дам, – вздохнула я. – Горе ты мое. На неделю оставить нельзя, с ума сходишь. Дорисовалась?
– Рисуют на заборах, а я... впрочем, говно все это.
– Что случилось? Можешь ты мне сказать? – всплеснула руками я. – Тебя кто-то обидел? Да?
– Да! – кивнула она и потянулась за бутылкой какой-то мутной, сомнительной жидкости. – Бог меня обидел. Талантом. Пачкаю только, а не пишу.
– Глупости. Ты очень талантлива, – запротестовала я. – Я тебе говорю.
– Ты? – вдруг сощурилась она. – Ты мне это говоришь? Человек, который Гогена от Модильяни не отличит?
– Почему не отличу? Могу и отличить. Шансы на это – пятьдесят на пятьдесят.
– Да что ты? – фыркнула она. – Я говорю тебе – я бездарность. Меня надо только на помойку выкинуть. Я ничего не могу! Ничего! Даже ребенок напишет лучше.
– Надо всю жизнь потратить, чтобы научиться писать как ребенок, – вдруг сказала я. Вспомнила какую-то цитату из Варечкиных рассказов, а откуда и чью – хоть убей не помню.
– Что? – ахнула она. – Что ты сказала?
– Ну...
– Это потрясающе! Ты, ты сказала это. Запомнила? Да, ты права, и Пикассо прав. Вот уж точно, устами младенца. На, выпей. Как ты съездила? – вдруг совсем другим тоном спросила она. Протянула мне стакан с мутной подозрительной жидкостью и посмотрела почти нормальными, живыми, хоть и хмельными глазами.
Я взяла стакан, принюхалась. Содержимое стакана никакого доверия не вызывало, но сегодня же День Рождения, а значит, время делать глупости. Как же, в сущности, мало я сделала в жизни глупостей. Ушла из дома и не вернулась, не могу выкинуть из головы собственного босса – вот и все, пожалуй. Ну, еще и Мудвин, но там глупостью было дышать с ним одним воздухом. Но нормального человеческого безумия, какой-нибудь страстной глупости, хохота и бегания по асфальту босиком – всего этого в моей жизни не было. Не считая Самары, конечно. Но подруга на кухне, убитая собственной творческой несостоятельностью, со стаканом жуткого портвейна и с «Беломором» в зубах, – лучшая глупость на день рождения, которую я только могла себе позволить. Гулять так гулять!
– Я с ним переспала, – сказала я, опрокинув содержимое стакана в горло. Пустая дыра в груди моментально воспламенилась, дыхание стало частым, горячим, а голова – дурной. Я знала, что только тут, в нашем с Варечкой зазеркалье, я могу сказать вслух то, в чем боюсь признаться даже самой себе. – Он может разрушить мою жизнь.
– Да... – протянула Варечка и долго, молча смотрела на огонек папиросы. – Ты, оказывается, из наших. Не рыба.
– Не рыба, – согласилась я. – Я и сама в шоке.
– Звезда в шоке! – рассмеялась Варя, а потом закашлялась, подавившись дымом. – Пошли, покажу.
– Пошли, – кивнула я и встала, пошатнувшись. Все-таки надо в доме держать хоть какие-то закуски, если планируешь пьянствовать. У Варечки было шаром покати, «Беломор» не в счет, все деньги последних недель она спускала на краски, так что питалась она (и я) тем, что бог и приезжающие гости столицы пошлют.
– Только ничего вообще не говори. Просто смотри, – сказала она, открывая святая святых, мою собственную комнату.
Я поразилась тому, как много тут изменилось за прошедшие несколько дней. Занавеска с окна была сорвана и болталась грязной тряпкой на паре последних крючков.
– Для света, – пояснила она. – Дневной свет – самое важное.
– А! – кивнула я, подумав, что приводить комнату в жилой вид придется долго.
– Ну, встань сюда, – скомандовала она и потребовала от меня зажмуриться, пока она не даст команду.
Я стояла с закрытыми глазами, чувствуя Варечкины перемещения мимо меня, и думала, что сейчас придется реагировать, а я совершенно не знаю как. Что сказать человеку, который поражен страстью, который болен, который боится и ждет чего-то? Просто стоять и делать лицо? Сказать что-то жутко банальное типа «о, прикольненько!»? Только не Варечке. И, кстати, точно так же я не представляла, как реагировать на собственную страсть. Сейчас, при выключенном телефоне и уверенности, что нас с Синей Бородой разделяют километры, незнакомые адреса и выходные, нерабочие дни, я смогла начать немного дышать, но было понятно, что облегчение это временное. Стоило подумать о нем, вспомнить его лицо, как хотелось забиться в комочек, спрятаться под одеяло.
– Вуаля! – крикнула Варечка, и передо мной предстало золотисто-багряное пятнистое полотно, на котором были изображены куски карты мира, какие-то линии и закорючки.