Дальше живите сами - Джонатан Троппер 22 стр.

Я скатываюсь с Пенни, обуреваемый нелепым самодовольством, и размышляю, когда будет удобно уйти.

— Хорошо-то как, — сонно говорит Пенни, закинув ногу мне на бедро и положив мне на грудь ладонь с широко раздвинутыми пальцами.

— А теперь объясни мне, — говорю я. — Только по-честному. Я хочу правды.

— Ты о чем?

— Почему мою жену потянуло налево?

— Потому что она сука.

— Да ладно, не жалей меня, скажи как есть.

Пенни откидывается на свою подушку и снимает с меня ногу. Я возвращаю ее ногу на прежнее место. Мне приятно лежать с ней так.

— Мой скромный опыт подсказывает, что женщина редко уходит из-за того, что ей плохо в постели. Но в постели становится плохо, когда разладилось что-то другое.

— Ты правда так думаешь?

— Нет. Просто у него член как у слона.

— Да, наверно.

Пенни смеется:

— Джад Фоксман. Голый. В моей постели. Сюр.

— Сюр — моя новая реальность.

Она целует меня в оба глаза и обнимает так, что я готов заплакать. Надо бы сказать ей о ребенке. Пора. Сейчас скажу.

— Джад Фоксман.

— Что?

— Ничего. Просто мне нравится повторять твое имя.

Пенни прижимается ко мне еще теснее и кладет голову мне на плечо, в ложбинку у шеи. Повторив мое имя несколько раз, она блаженно засыпает. Я успеваю только открыть рот — хочу сказать одно, другое, третье, но в итоге остаюсь просто лежать. Самый одинокий человек на всем белом свете.

На дорожке перед домом ругаются Венди и Барри. Вернее, Венди кричит, размахивает руками, а Барри молча слушает, отгоняя комаров, и ждет, когда она даст вставить слово. Я часто размышляю над тем, что удерживает их вместе, что не позволяет разрубить этот безжизненный тупиковый союз. Но куда уж мне понять их случай, если я и в своем бесславном браке ничегошеньки не понимаю.

— Детка, прости, уже двенадцатый час, — произносит Барри. — Я должен быть там лично, иначе сделка не состоится. Вся работа насмарку.

— В семье траур. В твоей семье. Неужели они не поймут?

— Поймут. Но выпасть из жизни на семь дней я не могу. Я им нужен.

— А как же семья? Ты нам тоже нужен.

— Я это и делаю для своей семьи.

— Старая песня. Обрыдло уже!

Я вылезаю из машины, и они тут же смолкают.

— Где тебя носит? — спрашивает Венди.

— Мозги прочищал.

— Ты даже не предупредил никого, что куда-то уезжаешь!

— На то была причина.

— Какая?

— Не хотел.

Барри фыркает. Опрометчиво, надо сказать. Венди переводит на него гневный взгляд, а я, пользуясь моментом, проскальзываю мимо них в дом.

Мама с Линдой в гостиной, за маленьким столиком, играют в скрэббл и пьют чай. Пол, Элис и Трейси на диване, смотрят шоу Джона Стюарта. Филипп, на полу, роется в картонной коробке из-под обуви — разбирает старые фотографии. Едва я появляюсь на пороге, все взгляды устремляются на меня. Элис улыбается, но я не могу на нее смотреть, не могу находиться с ней в одном помещении. Из монитора в прихожей доносится ор Серены, но, похоже, это никого особо не заботит.

— Где ты был? — спрашивает мать.

— Там и сям.

— Не увиливай. Скажи прямо, что не хочешь отвечать на мои вопросы.

— Я не хочу отвечать на твои вопросы.

— Но мне все-таки интересно… Ты виделся с Джен?

— Виделся.

— И что?

— И теперь иду спать.

Элис бросает на меня многозначительный взгляд, а я тут же пытаюсь вспомнить, запирается ли дверь в подвал.

— Гляди, какая фотка! — говорит Филипп.

Я присаживаюсь возле него на корточки. На фотографии мне лет одиннадцать, Полу двенадцать, Филиппу два, и мы с Полом перекидываем его друг дружке, как мячик, в этой самой гостиной, двадцать с чем-то лет назад. Филипп обожал так играть, заливисто хохотал и широко распахивал глаза, когда летел от одного старшего брата к другому. Йови меня, Дзяд! Йови меня, Пой! На фото все мы улыбаемся, вся троица счастлива просто оттого, что мы играем в гостиной — ни тайн, ни обид, ни шрамов, которые останутся на всю жизнь. Как, в сущности, печально, что дети вырастают… даже при самом оптимистичном раскладе…

— Вот сюда погляди! — Филипп тычет пальцем с самый угол фото. — Видишь, в серванте!

Сервант двустворчатый, за стеклянными дверцами мамин хрусталь и фарфор.

— Не вижу. Ты о чем?

— Посмотри на дальнюю дверцу. На стекло.

Пялюсь, ничего не вижу, почти сдаюсь, но вдруг понимаю, что в стекле видно отражение — лицо и руки. Из-за фотоаппарата нам улыбается папа… Сервант по-прежнему стоит у стены в гостиной, и я невольно перевожу взгляд на настоящие стеклянные дверцы… Филипп улыбается.

— Я тоже туда посмотрел, — говорит он.

— Тень отца Гамлета, — отзываюсь я.

— Я тут проснулся среди ночи, и мне показалось, он вышел из кабинета, — подхватывает Филипп.

Когда Филипп был маленьким, он вешал на себя сумку с игрушечными инструментами и стоял рядом с папой, пока тот что-то чинил. «Компрессор сдох», — торжественно повторял он, сияя от собственной значимости. Такой был прикольный малыш! Мы все его обожали. Помню, я даже в те времена с ужасом думал о том, что он тоже вырастет.

Бедная Серена по-прежнему надрывно кричит наверху. Я наклоняюсь к Филиппу, ерошу его шевелюру и говорю:

— Пойду наверх, успокою ребенка.

— У них принцип: наревется — уснет, — замечает мама.

— Похоже, не помогает. — Я встаю и направляюсь к лестнице.

Филипп смотрит мне вслед.

— Джад, — окликает он.

— Что?

Он ухмыляется:

— От тебя пахнет трахом.

Стоит мне взять Серену на руки — она тут же умолкает. Девочка в розовой пижаме, лысенькая, как старый старичок, только по периметру темнеют волосики. Мне она кажется совершенно невесомой.

— Ну, хватит реветь-то, все хорошо… — тихонько уговариваю я и произвожу разные нелепые звуки, которыми взрослые обычно общаются с младенцами.

Она неожиданно крепко, словно за последнюю соломинку, хватается крошечными пальчиками за мой подбородок. Словно он спасет ей жизнь, словно о нем-то она и плакала так долго и горько. Я сажусь на кровать, прилаживаю ее головенку себе на плечо и втягиваю в себя сладкий детский запах. Когда-нибудь она повзрослеет, мир примется ее гнуть и ломать, а она в ответ — обижаться и топать ногами. Потом будет заниматься с логопедом. Потом у нее вылезут прыщи, нальется грудь, пойдут скандалы с родителями. Она начнет страдать из-за своего веса, впадать в депрессии, кто-то разобьет ей сердце, будет у нее и счастье, и одиночество, и нужда в психотерапевте. Она разлюбит, влюбится, выйдет замуж, родит ребенка — такого же крошечного, как сейчас она сама. Но это все в будущем, и все ерунда, потому что пока она чиста и прекрасна… Я лежу навзничь на кровати, а она спит, посапывая, у меня на груди, и я любуюсь ее едва наметившимся носиком-кнопкой и красной ссадинкой на оттопыренной губе — от усердного сосания. Через пару минут, когда ее дыхание становится совсем спокойным и почти неслышным, я тихонько укладываю ее в кроватку, спускаюсь прямиком в подвал и уплываю в сон, а на груди у меня, там, где лежала девочка, по-прежнему тепло.

Воскресенье

Глава 32

Возле меня папа с гаечным ключом в руках — он прилаживает мою деревянную ногу. Я сижу на стуле, а папа стоит передо мной на коленях, подтягивает крепления и мурлычет себе под нос из Саймона и Гарфанкеля: Лучше быть молотком, чем гвоздем. Я бы был молотком, если б мог. В одном месте сквозь папины густые седеющие волосы посверкивает лысина; от него пахнет машинным маслом, а от синего рабочего комбинезона, который он так любит, пахнет стиральным порошком. При каждом повороте гаечный ключ громко скрежещет, и я вижу, как напрягаются на предплечьях у папы продольные мышцы. Попав в руки к отцу, любой инструмент становится естественным продолжением этих рук, потому что он работал с инструментами всю жизнь. Я смотрю на него сверху вниз и понимаю: говорить, что он умер, нельзя. Если скажу — он сразу исчезнет. Я хочу, чтобы он поднял голову, посмотрел мне в глаза, но он сосредоточен на протезе. «Потерпи, скоро закончим», — произносит он. Потом откладывает гаечный ключ и обхватывает мое колено обеими руками. «Поехали», — говорит он и тянет за протез. Деревяшка соскальзывает, отделяется от колена, раскалывается пополам, и в каждой руке у него остается по половинке, а у меня взамен появляется моя собственная нога — розовая и голая, без единого волоска, но целая и невредимая. Тут он поднимает глаза и широко улыбается — так он улыбался мне только в детстве. Когда я вырос, такой улыбки у отца для меня уже не было — такой теплой, полной обожания улыбки, не осложненной моим непрошеным взрослением. Любовь между нами осязаема, она искрит, как электрический ток. Проснувшись, я тут же зажмуриваюсь, и в уголках глаз проступает влага. Я хочу вытеснить из сознания тусклую тишину подвала, хочу вернуть отца, и ресницы у меня уже мокры от слез, но вокруг только мрак да мерный унылый шепот кондиционера за стеной — он выбалтывает во тьму свои механические секреты.

Глава 33

Я на крыше. Смотрю на другие крыши, которые простираются на многие мили вокруг: синеватые шиферные и серые бетонированные, а еще медно-красные и буроватые, черепичные. Все они купаются в розовых лучах восходящего над Элмсбруком солнца. Вон птичка, не то кардинал, не то малиновка — во всяком случае, грудка у нее красная. Птичка щебечет на ветке дерева, которое я тоже не берусь опознать. Не то вяз, не то дуб. А может, и ясень. Когда-то я все это знал: и птиц, и деревья. Теперь ощущение, что не знаю ничего ни о чем. Почему самолеты летают? Откуда берется молния? Что значит играть на понижение? Почему бензин так дорого стоит? Чем шииты отличаются от суннитов? Кто кого режет в Судане? Почему американский доллар так упал на мировом рынке? Почему Американская лига настолько сильнее Национальной? Я не понимаю, каким образом мы с Джен стали чужими, почему несчастье, которое должно было сделать нас ближе и роднее, оказалось причиной крушения брака. Неужели он был настолько несерьезным? Неужели мы дилетанты? Мы же взрослые, неглупые люди, мы любили друг друга, а потом вдруг — бац… Нет, наверно, мы к этому шли, и это все равно бы случилось, рано или поздно, просто Джен меня опередила, поскольку переживала потерю ребенка острее, чем я. На мгновение меня захлестывает странное чувство: кажется, я вот-вот прозрею и даже смирюсь с утратой, но… Этому чувству во мне пока не находится места. И оно растворяется вместе с рассветной дымкой.

Я думаю о Джен. И о Пенни. С Пенни могло бы что-то получиться, но я все равно буду думать о Джен. Можно попробовать вернуть Джен, но тогда я не смогу не думать об Уэйде. И она тоже. Его тень будет витать над нашим ложем, не давая друг до друга дотронуться. Что же мне делать?

Не знаю. Я слишком многого не знаю.

Стоило героине вчерашнего фильма увидеть, как собачий тренер несет на руках свою дочку с ушибленной коленкой, как она тут же поняла, что хочет жить с ним, и только с ним. И нет на свете ничего важнее. Она просто знала это, и все тут. Но она не из реальной жизни, она — актриса, которая на самом деле страдает булимией, которую в прошлом году оштрафовали за управление автомобилем в пьяном виде, которая спала со своим женатым режиссером — ровно до тех пор, пока окончательно не поломала ему жизнь, а потом разлюбила, развернулась и ушла. Такая она, реальная жизнь — сумбурная, безнравственная и совершенно ненадежная. Пенни мне нравится, но я все еще люблю Джен. Одновременно я ненавижу Джен, но из квартирки Пенни унес ноги с огромным облегчением. Мне нужен кто-то, кто полюбит меня, поймет, захочет со мной спать, позволит о себе заботиться… Но кто это? Я не знаю. Я вообще ничего не знаю.

Ничегошеньки.

За спиной у меня раздается шорох. И на крышу, чуть пошатываясь со сна, вылезает Венди.

— Приветик.

— Доброе утро.

Она сует руку в дымоход и извлекает пачку «Мальборо» с зажигалкой.

— Отравишься? — спрашивает она.

— Нет, спасибо.

— А я покурю. Ты не против?

Мой ответ погоды не сделает, поэтому я молчу. В нашем обществе считается непозволительным, если твоя собачка покакала на тротуар, но отчего-то вполне позволительно заставлять ближнего дышать канцерогенами. Курильщики ведут себя так, словно не имеют перед окружающими никаких обязательств.

Венди закуривает, вдыхая так глубоко, что я мгновенно представляю, как ее легкие надуваются и чернеют от табачного дыма.

— Барри сматывается.

— Куда?

— Да куда угодно. В Калифорнию, в Чикаго, в Лондон. Его фонд в прошлом году нашел золотую жилу: завышенную ставку для ненадежных заемщиков. Я, конечно, в кредитовании не сильна, знаю только, что дела у них идут в гору. И сейчас — именно сейчас! — важно заключить какую-то сделку.

— Тебя это тревожит?

Она пожимает плечами:

— Это же Барри. Это его работа. Если каждый раз тревожиться, к чему было выходить за него замуж? Нервов не хватит. — Она делает новую глубокую затяжку. — Так ты вчера переспал с Джен?

— С Пенни.

— Правда? Молодец!.. Что? Не молодец?

— У меня такое чувство, что я никогда не смогу лечь в постель с кем-то новым без размышлений, без раздумий. В голове будет все время тикать: я не с Джен.

Венди пожимает плечами:

— Перемелется.

Снизу доносится стук парадной двери. Спустя мгновение показывается Линда — выйдя из нашего дома, она направляется к своему. Останавливается на дорожке, подставляет лицо ласке утреннего ветерка.

— Она сегодня рано, — замечает Венди.

— Она не пришла, а уходит.

— Что? Ты о чем? Шутишь?

— Говорю, что вижу.

— Не может быть! Ты уверен?

— Я уже ничему не удивляюсь.

Венди молча переваривает информацию.

— Что ж, в этом есть какой-то смысл, — произносит она.

— Какой-то — наверняка.

— Ну и? Как нам к этому относиться?

— Никак. Онеметь.

Сестра размышляет, постукивая сигаретой по губам.

— Верно, — наконец произносит она. — Уже онемели.

Птичка, та самая — не то кардинал, не то малиновка — срывается с ветки и уходит в резкое пике, к самой земле, а оттуда, поймав струю воздуха, взмывает на следующее дерево. Вот бы и мне так научиться. Почувствовал себя где-то с кем-то неуютно, поймал попутный ветер — и ты уже в другом месте. Я бы так давно до Австралии долетел.

— Ты спала с Хорри.

— Он рассказал?

— Я вчера утром тоже на крыше сидел. Видел, как ты возвращалась, полная раскаяния.

Она пожимает плечами:

— Делов-то!

— Ты изменила мужу.

Венди вздергивает брови, явно готовится что-то выпалить в ответ и — осекается. Такое с ней бывает редко. Но на гребне крыши сдержанность все-таки не помешает.

— Хорри там уже бывал.

— Так у тебя как в английском суде? По прецеденту?

— Ага.

— В таком случае половина твоих одноклассничков могут качать права.

Засмеявшись, она тушит сигарету о шифер.

— В другой вселенной, в той, где у Хорри целы мозги, мы с ним — муж и жена. Могу я в кои-то веки туда наведаться?

— Как у тебя все просто.

— Вселенная-то моя, я и устанавливаю правила.

Где-то за спиной, внизу, хлопает задняя дверь. Мы оборачиваемся.

У глубокой части бассейна стоит Трейси. На ней закрытый черный купальник. Трейси ныряет практически без брызг. Гребки у нее размашистые, стильные. Она плавает взад-вперед, точно робот, а в очередной раз доплыв до стенки, совершает изящный кульбит — ну просто как на Олимпийских играх. Даже смотреть на нее и то утомительно.

— Бедняжка, — произносит Венди.

Трейси рассекает гладь бассейна, точно акула, а мы с Венди, непривычные ни к изяществу, ни к дисциплине, восседаем над миром и наблюдаем за Трейси с нашего насеста. Мне — уже не впервые — приходит в голову, что она заслуживает лучшей доли, чем жить с Филиппом и общаться с нашей семейкой. Хорошо бы ее кто-нибудь, пока не поздно, вызволил из этой западни.

Глава 34

Навещать скорбящих нужно умеючи. Главное — не заявиться во время затишья, когда есть риск оказаться один на один с пятью страдальцами, сидящими шиву, которые, если б не ты, давно бы встали со своих низеньких стульчиков, размяли затекшие ноги, прохрустели просевшие позвонки, приняли душ, да и перекусили, в конце-то концов. Самое надежное время для визита — вечер, после семи, когда все уже сыты, а в гостиной полно народу. По будням днем — мертвый сезон. По воскресеньям — как повезет. Попробуйте подъехать и посчитать, сколько машин припарковано возле дома. Если звезды вам улыбнутся, в гостиной уже будет мирно журчать беседа и вам не придется высасывать тему из пальца. Потому что на самом деле никогда не знаешь, о чем можно разговаривать с родственниками усопшего и о чем нельзя. Где пределы дозволенного.

Кстати, о пределах дозволенного. Похоже, в одежде — что открыть, что прикрыть — мать меры не знает. Есть старинный афоризм: достойная речь, как женская юбка, достаточно коротка, чтобы удержать внимание слушателя, и достаточно длинна, чтобы объять предмет. Так вот, мамина джинсовая юбчонка на речь никак не тянет, она скорее похожа на короткий пошлый анекдот, из тех, что люди так любят слать друг другу по электронной почте. Еще на ней обтягивающая черная майка с тоненькими лямками, больше похожая на неглиже. Короче, мать выглядит точно стриптизерша на пенсии.

За эти дни у нас, казалось бы, перебывали все знакомые и едва знакомые. Ан нет. В воскресенье гости приходят с утреца, желая побыстрее покончить с этой тягостной обязанностью и освободить последний сухой и теплый выходной для чего-то более приятного. Тем не менее сидят подолгу, словно вовсе никуда не торопятся, а теннисные ракетки, клюшки для гольфа и купальники покорно дожидаются своего часа в багажниках.