Дальше живите сами - Джонатан Троппер 23 стр.

За эти дни у нас, казалось бы, перебывали все знакомые и едва знакомые. Ан нет. В воскресенье гости приходят с утреца, желая побыстрее покончить с этой тягостной обязанностью и освободить последний сухой и теплый выходной для чего-то более приятного. Тем не менее сидят подолгу, словно вовсе никуда не торопятся, а теннисные ракетки, клюшки для гольфа и купальники покорно дожидаются своего часа в багажниках.

Появляется Стояк в компании приятелей Пола, тоже бывших спортсменов и качков, и затевается разговор о командах и об идеальной бейсбольной лиге, лиге их мечты, до которой нам — как до луны. Жены сидят рядом и улыбаются скучающе-снисходительно: пусть лучше мужья болтают о бейсболе, чем шляются по любовницам или проституткам. Стояк — в джинсах, футболке и сандалиях. У крутого современного рабби выходной. Здесь и его жена Эмили, миловидная тихая женщина с вечной тревогой в глазах и намеком на улыбку, которая так никогда и не разгорается. В этой компании теперь принято шутливо извиняться перед рабби, если кто выругается или отпустит скабрезную шутку. Поэтому извиняются они непрерывно. А он бы и рад длинно и смачно выругаться в ответ, но — должность не позволяет. Вокруг-то сидят его прихожане!

— Привет, Джад, — обращается ко мне Дэн Рейс. — Как поживает Уэйд Буланже?

— Что? Кто?

— Ну этот, ведущий. «Вставай-мужик». Ты разве не с ним работаешь?

— Уже нет.

— Жаль. Обожаю этого парня. — Дэн корчит рожу и хрипло, в нос, произносит: — Вань-кааааа, встань-кааааа!

— Угу, похоже. — Я киваю.

— Правда?

— Один к одному.

— А какой он в жизни?

— Мудак.

— Это понятно. Но в целом хороший мужик?

Они бурно обсуждают эпизоды школьной жизни и свои тогдашние бейсбольные победы, но избегают упоминать о колледже: в это время Пол уже стал инвалидом и в бейсбол не играл. Однако тщательное умолчание — уже само по себе напоминание, не хуже бугристого красного шрама, что змеится у него на руке. Призраки прошлого. Лицо у Пола каменеет, губы сжимаются. Вся его нынешняя жизнь — ежечасное напоминание о той жизни, которую он мог бы прожить. На меня накатывает волна жалости и нежности, и мне хочется сказать ему, что я все понимаю и прощаю его за то, что он ведет себя со мной как последний придурок.

Пожалуй, надо составить список всего, что я хочу сказать разным людям. Пока не поздно.

Заходит Грег Поллан, мой старый школьный дружок. Дружба наша была почти всецело основана на том, что оба мы восхищались Клинтом Иствудом. Мы обращались друг к другу хрипло и отрывисто, как крутые герои Иствуда, а встречаясь в школьных коридорах, подмигивали и вынимали из-за пояса воображаемый револьвер, «магнум» 357-го калибра. Знаю, ты сейчас думаешь: пять раз он выстрелил или все шесть? Что ж, испытаем мою удачу. Позже мы увлеклись Сильвестром Сталлоне. В старших классах для полноценной жизни нужно немного: найдешь девчонку, которая согласится с тобой целоваться и, может быть, даже позволит потрогать грудь, заведешь приятеля, который любит те же фильмы, что и ты, — и вот оно, счастье. Грег теперь толстый, женатый, глаза его выпучены, словно вот-вот выскочат из глазниц и покатятся по полу. «Тройня, — сообщает он мне. — И базедова болезнь». Грег небритый, усталый, но он услышал, что старый друг сидит шиву по соседству, и решил, что непременно надо зайти. Несмотря на усталость. Я уверен, что ему было бы куда лучше свернуть косячок и посидеть, прикрыв глаза, в собственной машине. Я в его ситуации вряд ли потащился бы навещать друга. Слабо мне.

— Говорят, ты продюсер на шоу Уэйда Буланже?

— Угу.

— Он умеет рассмешить.

— Угу.

— Хотя пукать, на мой взгляд, необязательно.

— На мой тоже.

— Моя жена его терпеть не может.

— А моя любит.

— Моя считает его женоненавистником и хвастуном. Дала ему кличку «болтун на хуевой палочке».

— Верно подмечено. Ты чем занимаешься?

— Какое-то время занимался оценкой рисков. Теперь понемногу консультирую… что, в сущности, означает, что меня уволили.

— Сочувствую.

— Так что теперь я сижу дома с девочками, им уже четыре года, а Дебби занимается поставками медицинского оборудования. Еще мы дилеры, торгуем продукцией фирмы «Амвей», у нас свой веб-сайт. Оставлю тебе визитку.

Интересно, как он заставляет себя вставать по утрам?

Грег принимается рассказывать об одноклассниках: он кое с кем корешится до сих пор. Майк Салерно развелся, купил себе «феррари». Джаред Мэйтерс оказался геем, что, впрочем, ни для кого не было неожиданностью. Рэнди Сойер — владелец сети боулингов. Джулия Мехлер — сенатор штата. У Сэнди Флинн сгорел дом, но все они успели выскочить. Гэри Дейли арестовали — нашли детское порно в его рабочем компьютере, прямо в офисе. И так далее. Беременная жена Джада Фоксмана бросила его ради известного хвастуна и женоненавистника, ведущего популярной радиопередачи. Мой сюжет — достойная строчка в школьных новостях. Раньше мне так прославиться не удавалось.

Грег встает. Кожа у него землистого оттенка. На рубашке, под обвисшими грудями, проступают пятна пота. Нескольким гостям приходится встать и раздвинуть стулья, чтобы пропустить его к выходу. В какой же неуловимый момент Грег смирился с поражением и принял себя таким, как есть: толстым, усталым и безнадежно унылым?

— Хорошо, что повидались, — говорит он и протягивает мне пухлую потную ладонь.

— Спасибо, что зашел, — отвечаю я. — Ценю и память и внимание.

— Ну, а как же иначе, старик?..

Грег выплывает из комнаты неспешной походкой циркового слона. Когда-то он был забавным пареньком с милым смышленым личиком и никакого отвращения не вызывал. Некоторым девчонкам он даже нравился. Интересно, вспоминает ли он наше увлечение Клинтом Иствудом и Сталлоне? А по ночам, когда мир вертится слишком быстро и не дает спать, перебирает ли он кнопки каналов, чтобы, наткнувшись на Рэмбо, замереть и не заснуть уже до утра?

Глава 35

Сегодня явно день встреч со старыми друзьями. Теперь пришли Вендины подружки. Она быстренько снимает и прячет кольца с бриллиантами и выпрямляет спину. Заставляет мальчишек выйти на смотрины. Они и вправду оба хорошенькие, но Райан не хочет выпендриваться. Зато Коул позволяет теткам вволю себя потискать, а сам тычет пальчиком им в уши и глаза. Райан же демонстративно ковыряет пальцем в носу и вытирает палец о шорты. Его увещевают нежным воркованием. Гостьи достают фотографии собственных детей и пускают по кругу — все охают и ахают. Какие милые, славные! Сплошное очарование! Никто из присутствующих не произвел на свет уродливого и даже обыкновенного ребенка.

Женщины болтают, а сами украдкой рассматривают друг друга, прикидывая объем бедер и талий, торчащих животов и оттопыренных задниц, сравнивают с изначальным типом фигуры и не забывают учитывать, сколько позади беременностей. Молча друг друга оценивают, молча выносят приговор. И перестраиваются, точно птички на жердочке. До чего тяжело быть женщиной… Венди подбирает живот и, скрестив ноги, вытягивает мыски, как балерина, стараясь скрыть полноватые щиколотки, продемонстрировать икры, а главное — отвлечь внимание от других частей тела. Ноги у нее материнские — гладкие, литые, неописуемой красоты.

Кто-то извлекает из сумки альбом с выпускными фотографиями, и тетки воют от восторга, точно гиены.

Снова является Питер Эпельбаум — утешать мать. И берется за дело вплотную, в буквальном смысле слова. Питер — не единственный гость, претендующий на ее внимание, но ему никто не помеха. Он — молоток, она — гвоздь, а вокруг — жалкие гайки и винтики. С нашей последней встречи он успел подстричься и, при ближайшем рассмотрении, выглядит по-военному браво. Он даже сбрил жутковатые темные волоски, которые обыкновенно кустятся у него на мочках ушей. Тяжелый запах его одеколона витает в гостиной как недобрая весть. Эпельбаум — точно автобус, который летит, пропуская все остановки. Он старик, и времени на ухаживания и церемонии у него нет. Он то и дело поглаживает мать за локоток, а потом берет ее ладонь обеими руками и начинает щупать и мять. Без устали. Так уж он, Эпельбаум, устроен. Мама пытается вовлечь в беседу других гостей, пытается вытащить руку из его лапищ, но тщетно. Эпельбаума с дороги не свернешь: он болтает и трет, болтает и трет, а его мохнатые брови шевелятся, точно гусеницы.

Из кухни, нахмурившись, выходит Линда и, пробравшись через плотные ряды гостей, шепчет что-то на ухо Эпельбауму. Он мрачнеет, лицо его медленно наливается краской. Он идет вслед за Линдой на кухню, а мать с некоторой опаской смотрит им вслед. Дверь на кухню, покачавшись, затворяется, но за ней явно говорят на повышенных тонах, даже в гостиной слышно, только слов не разобрать — на кухне работает кухонный комбайн. Через несколько минут появляется Эпельбаум. Он как-то ссутулился, съежился. Задержавшись в прихожей, только чтобы положить пару долларов на блюдо возле мемориальной свечи, он, шаркая, выходит за порог. Мне его жаль. Похоже, у нас с ним немало общего.

Из кухни, нахмурившись, выходит Линда и, пробравшись через плотные ряды гостей, шепчет что-то на ухо Эпельбауму. Он мрачнеет, лицо его медленно наливается краской. Он идет вслед за Линдой на кухню, а мать с некоторой опаской смотрит им вслед. Дверь на кухню, покачавшись, затворяется, но за ней явно говорят на повышенных тонах, даже в гостиной слышно, только слов не разобрать — на кухне работает кухонный комбайн. Через несколько минут появляется Эпельбаум. Он как-то ссутулился, съежился. Задержавшись в прихожей, только чтобы положить пару долларов на блюдо возле мемориальной свечи, он, шаркая, выходит за порог. Мне его жаль. Похоже, у нас с ним немало общего.

Снова появляется Линда, и они с матерью смотрят друг на друга — долго, многозначительно, поверх голов всех гостей. Если до этого у меня и оставались кое-какие сомнения, то сейчас они развеялись окончательно. Венди перехватывает мой взгляд, вопросительно вздергивает бровь, но обсуждать тут на самом деле нечего.

С Лонг-Айленда приехали с соболезнованиями мамина двоюродная сестра Сандра, ее муж Кэлвин и их дочки-близнецы, аппетитные подростки-бутончики, которые уже почти распустились. Девицы любуются собой, точно кошечки, — грациозно и отрешенно, и пока не умеют распорядиться собственной новообретенной сексуальностью — выжимают педаль до отказа, словно, едва научившись ходить, получили в свое распоряжение мощный автомобиль. Сидя на диване, они то и дело обольстительно потягиваются, демонстрируя длиннющие, от ушей, ноги и созревшие бедра и груди. Они, судя по всему, недавно приобщились к взрослым таинствам, а комнату оглядывают слегка растерянно: стоило ли тащиться в такую даль, чтобы лицезреть никому не нужных родственников?

Эта семья явно снедаема стремлением к совершенству: у Сандры идеальная, наверняка дорогущая прическа и педикюр, у Кэла — так его называют домашние — часы с бриллиантами и дорогой прикид с эмблемой гольф-клуба, у девиц — точеные загорелые ножки, белоснежные спортивные тапочки, безупречный цвет лица, летящие, точно от ветра, волосы… Не семья, а рождественская открытка. Так и вижу мягкие ворсистые ковры в их доме на Лонг-Айленде; вид из окон, конечно, на залив; выложенные камнем дорожки; прихожая, то есть, простите, вестибюль, в зеркалах и мраморе; лужайка перед домом выстрижена травинка к травинке; в цокольном этаже — плазменный телевизор на полстены и кожаная мебель; гостиная в стиле арт-деко, и входить туда можно только босиком; в гараже — «лексусы»-близнецы, купленные на самых выгодных условиях.

Кэл мне не нравится. Думаю, его приятели, если у него вообще есть приятели, тоже его не любят. У него волосатые руки, выпуклые бицепсы, купленный в магазине загар и взгляд хищника — так и высматривает: в какой бы разговор вклиниться, с кем бы повздорить. Зато мама обожает Сандру, которая совсем еще девочкой потеряла родную мать и выросла поэтому вместе с нашей матерью, в ее семье. Так что тут узы нешуточные.

— Синди плавает в команде клуба «Ол-Америкэн», — рассказывает маме Сандра. — А Дана у нас — капитан, в лакросс играет.

— Так мы пошлем им снаряжение! — восклицает мать. — Пол, ты слышал? Соберешь посылку?

— Конечно, мама.

— Поверить не могу, что Морта больше нет, — произносит Сандра и — о господи! — начинает плакать.

— Старикан был нефиговый, — говорит Кэл.

Я еле сдержался. Но вовремя сообразил, что это у него набор слов такой для оказания уважения. А то бы, ей-богу, запустил ему чем-нибудь в морду. А он бы в ответ дал мне под дых и избил до полусмерти.

— Он так тебя любил, — говорит мама и берет Сандру за руку, а я недоумеваю, почему я вижу этих людей всего в третий раз в жизни, если папа так любил Сандру.

— Венди, где наши свадебные фотографии? — спрашивает мама.

Венди достает альбом, где страницы скрипят, точно несмазанные двери. Мама с Сандрой начинают презабавную игру — идентификацию покойных родственников, о которых я и слыхом не слыхивал: тетки, дядьки, кузен с полиомиелитом, друг семьи, угодивший в тюрьму за вооруженный грабеж.

— Девочки, — говорит Сандра, — идите, посмотрите.

Ее девочки плавно, по-кошачьи, соскакивают с дивана. Филипп наблюдает за ними — пожалуй, чересчур пристально. Венди дает ему подзатыльник.

— Ты чего?

— А сам не знаешь?

Мама показывает нам все выцветшие свадебные фотографии, до единой: усатые мужчины курят прямо за столом, женщины в некрасивых париках, все — в темных очках с пластмассовой оправой, словно агенты-церэушники из старых фильмов.

— Видите, какая я была хорошенькая, — говорит мама скучающим близняшкам. Вовсе не потому, что хочет похвастаться. Просто она смотрит на них — прекрасных, свежайших, словно бы с каплями утренней росы на лепестках, — и понимает, что сама она стара, куда старее, чем могла вообразить в юности… А вот папа во взятом напрокат смокинге. На большинстве фотографий он какой-то взъерошенный, встревоженный, точно за кадром происходит куча неприятностей. Но есть и другое фото: они вдвоем, на лестнице у свадебного зала, он держит ее на руках, оба смеются — над фотографом, над самими собой, над смешным платьем, дурацким смокингом и над самой затеей: неужели она удалась? Неужели они теперь семья? В горле у меня ком, и он все разбухает, не дает дышать. Это мои родители — совсем юные, влюбленные — ни детей, ни ипотечных кредитов, ни ротвейлеров, ни рака, ни вероятного (да чего там, практически несомненного) лесбиянства.

— Он тут такой красивый, — говорит Сандра.

— Я наутро почти не могла ходить, — отзывается мать.

Девицы звонко хихикают и трепещут, точно подвески-колокольчики на ветру. Венди снова дает Филиппу подзатыльник.

На сей раз он уже не спрашивает за что.

Пол с друзьями переходят во двор, где чуть в сторонке еще сохранился старый сетчатый сарайчик с его бейсбольным тренажером. Стояку, игравшему в школьные годы на приеме, приспичило проверить, сможет ли он отбить бросок Пола, который в свою очередь хочет проверить, умеет ли он еще бить. Хорри, который в школе бейсболом не увлекался, зато был асом в футболе и хоккее, уже готовит заплесневелое снаряжение, а Дэн, игравший обычно на внешнем поле, собирается быть судьей. Остальные встают вокруг, помахивая битами, точно мечами, и отпускают глупейшие реплики. Ну, а мы с Филиппом стоим рядом и наблюдаем, кто тут первым останется в дураках. Потому что победителей в любом случае не будет.

Пол достает свою старую перчатку и начинает разминаться, бросая Хорри легкие мячи и покручивая руку в плечевом суставе, чтобы расслабить мышцы. Даже сейчас, после стольких лет, его движения изящны и уверенны, а тело при броске пружинит, как бы выстреливает мяч. Стояк перебирает биты, благо в снаряжении недостатка нет, а потом встает перед сеткой, вбуривает сандалии поглубже в траву, готовясь принять удар, и делает пару тренировочных взмахов. И вот, наконец, Дэн встает за Хорри и, не вынимая изо рта сигареты, командует:

— Мяч в игру!

Первая подача Пола идет мимо, за пределы площадки, и Стояк, поняв это вовремя, даже не дергается. Дэн присуждает ему очко. Второй мяч летит слишком низко, но Стояк все-таки пытается его отбить. Неудачно.

— Один — один.

Пол, недовольный своими подачами, качает головой. Прохрустывает шейные позвонки, подергивает плечами и снова готовится бить. Мгновенный удар, прямой и сильный, отправляет мяч в перчатку Хорри прежде, чем Стояк успевает шевельнуться.

— Два у питчера!

Болельщики аплодируют, свистят. Их лучшие годы давно позади, все они — заматеревшие тупые боровы. Трейси и Элис тоже выходят к нам во двор, за ними — жена Стояка и несколько зашедших пособолезновать гостей. Все рады внести разнообразие в траурную рутину. Пол задевает своей перчаткой травмированное плечо и чуть морщится: боль, видимо, ощутимая. Его следующая подача идет дугой поверху, и Стояк, достав до мяча, загоняет его в сетку.

— Попался! — кричит Стояк. — Теперь я тебя сделаю.

Пол снимает перчатку и долго, с минуту, растирает плечо, стараясь не морщиться от боли.

— Пол, — говорит Элис. — Хватит на сегодня.

Врачи говорили, что все его связки стянуты, как заветрившийся сыр, а мышцы оторваны от костей. Они, конечно, сделали все, что могли, собрали руку заново, и она работает, но при сильных бейсбольных ударах порванные, а потом резаные-перерезанные скальпелем ткани не держат нагрузку.

— Все хорошо. Еще разок, — говорит он.

— Тут-то тебе и хана, — азартно подхватывает Стояк.

Элис горестно покачивает головой.

Спортсмены, они такие. Всегда норовят потягаться силой, их не остановит никто и ничто — ни сердитые жены, ни развороченные собакой плечи. Они не отступают. Если победит Пол, Стояку будет не до шуток, он расстроится всерьез. А если Стояк одержит верх, Пол будет переживать потом много дней. Ничьих тут не бывает, дружба победить не может.