Часть вторая
Агония в седле
Глава 4 Белое кисейное покрывало
Надежды короля и Гийома Тирского не сбылись, — возвратившись из Наблуса, протосеваст объявил, что желает продлить свое пребывание в Святой земле. Как он с любезной улыбкой объяснил им обоим, погода в Средиземноморье начала портиться, — что было чистейшей правдой! — а кроме того, он не видел никакого смысла в том, чтобы отправлять свои галеры назад в Византию, а потом заставлять их совершать обратный переход ранней весной, когда так просто — раз уж они пришли к соглашению насчет египетского похода — спокойно дождаться здесь прибытия военного флота.» Таким образом у него будет время для того, чтобы привести суда в порядок и улучшить их вооружение. К тому же он, желая упрочить связи вдовствующей королевы с ее родной страной, собирался еще несколько раз ее навестить. Для начала — на Рождество, которое она предложила протосевасту провести у нее.
— В чем они неподражаемы, эти византийцы, — у них никогда ничего не бывает просто, наверняка! — вздохнул Гийом Тирский как-то вечером, играя с королем в шахматы. — Сегодня они говорят «белое», завтра — «черное», и еще умудряются при этом доказывать вам, что повинуются строжайшей логике.
— Вас так заботят эти три судна, стоящие в порту Акры? — спросил Бодуэн, делая ход пешкой и ставя тем самым ферзя противника под удар своего слона.
— Не слишком, хотя редко бывает, чтобы греческие моряки, без дела шатающиеся в порту, не нарушали спокойствия. Но меня куда больше беспокоит усердие, с которым протосеваст обхаживает вдовствующую королеву. Он три четверти своего времени проводит в Наблусе.
— А чего вы опасаетесь? Что он похитит ее, как «кузен» Андроник — тетю Феодору, вдову короля Бодуэна III, и запятнает ее репутацию?
— Нет. Королева Мария слишком благоразумна для этого. Кроме того, она любит другого. Нет, я опасаюсь серьезной ссоры между ним и сеньором д'Ибелином, который до беспамятства в нее влюблен...
Тибо от неожиданности выронил меч, рукоять которого начищал, и игроки обернулись на громкий звон оружия, упавшего на каменные плиты.
— А вам откуда это известно? — вытаращив глаза, спросил он.
— Получается, и ты тоже об этом знаешь? — не меньше него самого удивился Бодуэн. — И ничего не сказал мне?
— Ваше Величество, — ничуть не смутившись, ответил бастард. — Если рыцарю случается нечаянно узнать тайну другого рыцаря, честь велит ему сохранять эту тайну и никому... даже королю не рассказывать о том, что он узнал. Я действительно в ту ночь, которую провел в наблусском замке, нечаянно подслушал... разговор. А удивило меня то, что и господин Гийом, который никуда отсюда не выезжал, знает об этом...
— Друг мой, — откликнулся тот. — У меня, как и у всех прочих людей, есть глаза и уши, но в дополнение к ним — этим я обязан своей должности — я располагаю еще несколькими парами глаз в самых разных местах. И я должен признаться королю в том, что именно скандальная история королевы Феодоры навела меня на мысль о том, что следует присматривать за вдовствующей королевой...
— И вы ничего мне об этом не сказали? — недовольно проговорил король.
— Не сказал, потому что эта любовь никакой опасности для государства не представляет. Совсем наоборот: мне не надо объяснять вам, Ваше Величество, что Ибелины — род славный и знатный, и что хотя сеньор Балиан и младший сын в семье, однако в удел ему достались обширные владения, и он вполне достоин руки вдовствующей королевы. К тому же он — ваш верный друг и преданный слуга. Мне совершенно не хочется, чтобы бесшумный греческий кинжал или исподтишка пущенная стрела лишили нас такого человека.
— Так, может быть, поженим их? По крайней мере, тогда Изабелла вместе с матерью вернется в Иерусалим, — произнес Бодуэн, с едва заметной улыбкой взглянув на Тибо.
— Ваше Величество! Я-то думал, что научил вас смотреть вглубь вещей и событий! Как ваша матушка посмотрит на то, что ее вечная соперница станет ее невесткой?
— После того как она вышла замуж за Рено Сидонского, невестками они уже не будут.
— О, Рено ее совершенно не беспокоит. Он не покидает свой город и...
— Избавьте меня от дальнейших подробностей! — внезапно нахмурившись, прервал его Бодуэн. — Если вы хотели сказать, что и этот супруг, как и прочие, сбежал из-за ее беспутства — напоминать мне об этом совершенно ни к чему. Это моя мать! И я ее люблю!
Гийом тотчас вскочил со стула, подошел к молодому королю, обнял его за плечи и почувствовал, как тот дрожит.
— Она тоже вас любит! Успокойтесь, дорогое мое дитя! Я совсем не хотел вас обидеть, Боже сохрани! Просто когда две женщины так ненавидят друг друга, для спокойствия королевства лучше, чтобы они находились в разных концах страны.
Бодуэн сделал несколько глубоких вдохов, постарался взять себя в руки и, хотя и с трудом, но сумел успокоиться и даже улыбнуться.
— Вы правы. Я и это тоже знаю... но что вы мне посоветуете?
— Поговорите с Балианом! Откровенно! Скажите ему, что я узнал его тайну и что вы ничего не имеете против его женитьбы на вашей мачехе, только не в самое ближайшее время, и попросите его как об услуге о том, чтобы он избегал встреч с протосевастом, которого ему вовсе не надо опасаться... и который с наступлением весны покинет нас, словно зимние дожди.
— Так я и поступлю! — вздохнул Бодуэн, немного подумав. — Может быть, продолжим нашу партию? — добавил он, учтивым жестом указав на опустевшее кресло по другую сторону шахматной доски с клетками из черного дерева и слоновой кости...
Влюбленного убедить нелегко, однако Балиан любил своего короля и, положившись на данное Бодуэном слово, согласился по возможности избегать встреч с византийцем. В то же время он сблизился с Тибо, и с каждой неделей и каждым месяцем дружба, завязавшаяся между ними, становилась все крепче, несмотря нато, что его разделял с юношей добрый десяток лет. Бодуэн очень этому радовался. Во-первых, потому что Ибелины всегда были близки к нему, а во-вторых, потому что его огорчала та изоляция, в какой по большей части пребывал при дворе его щитоносец, постоянно находившийся с ним в отношениях слишком тесных для того, чтобы окружающие не начали опасаться: уж не таится ли под кольчугой, которую Тибо носит так часто, страшная болезнь? Тибо же носил кольчугу, потому что всегда хотел быть готовым встретить удар, который преступная рука могла попытаться нанести его королю.
Прошла зима, зябкая, с пронизывающим ветром, беспокойная. В Рождественскую ночь на Святую землю обрушилась настоящая снежная буря, метель замела купола и колокольни Иерусалима, превратив городской пейзаж в уменьшенную копию горного — к величайшей радости городских детишек, для которых наступило настоящее раздолье: играть в снежки им приходилось нечасто. Что ж, хотя бы кто-то чувствовал себя счастливым! А во дворце тем временем нарастала тревога: караван, посланный в Африку за семечками анкобы, из которых изготавливали необходимый прокаженному бальзам, так и не вернулся. Осенью Гийом Тирский отправил следом за ним второй, чтобы попытаться отыскать следы первого и, если потребуется, выполнить поручение вместо него, а тем временем лекарство в последней склянке почти закончилось. «Королева-мать» была очень огорчена этим обстоятельством, и ее чувства были понятны всякому, но ее нескрываемо мрачное настроение вызвано было не одними лишь материнскими заботами: ее молодой супруг теперь вообще не покидал свой город Сидон, куда она упрямо отказывалась перебраться, как он на этом ни настаивал. Кроме того, она обнаружила, что красавец Гераклий — никогда не посещавший свою кесарийскую епархию — ей изменяет; изменяет потихоньку и, скорее всего, лишь время от времени, но все же изменяет с резвой женушкой галантерейщика из Наблуса — города, который Аньес, если бы ей дали волю, разрушила бы до основания, стерла бы с лица земли! — приезжавшей погостить к сестре в Вифанию, когда торговец отправлялся в Акру, чтобы пополнить запасы товара на складах крупного порта. Красотку звали Пак де Ривери, она была и в самом деле ослепительно красива и очень чувственна, а кроме того, со свойственным двадцатилетним легкомыслием любила наряжаться и украшать себя куда роскошнее, чем полагалась ей по ее положению в обществе, и разгуливала по Иерусалиму в таких нарядах и уборах, что Аньес выходила из себя, а Гераклию становилось неловко... Из-за этого происходили шумные ссоры, доставлявшие немалое удовольствие зевакам и сплетницам, но приводившие в негодование окружение короля. Желая положить конец всему этому безобразию, король велел передать галантерейщику, чтобы тот не выпускал жену из своего наблусского дома, а когда ему надо ехать в Акру по делам — брал ее с собой. В то же время патриарх Амори Нельский дал Гераклию понять, что, если отношения будут продолжаться, это может иметь самые тяжелые последствия для его церковной карьеры. Бывший монах, слишком хитрый для того, чтобы упираться и ссориться с такой коалицией, принял это к сведению, еще сильнее возненавидел патриарха, но вернулся в постель Аньес, а во дворце снова воцарилось спокойствие.
Но ненадолго. В начале весны, которая в тот год была очень сырой и дождливой, от принцессы Сибиллы прибыл гонец. Упав королю в ноги, он сообщил ужасную новость: Гийом де Монферра умирает, сраженный болезнью, которой врачи толком не могут определить. В письме от безутешной молодой жены говорилось, что его могли отравить...
Бодуэн не колебался ни мгновения: он объявил, что отправляется в Аскалон, и послал за своим лекарем, Жоадом бен Эзрой, решив взять его с собой. Разумеется, его решению дружно воспротивились, и общее недовольство высказал на этот раз Гийом Тирский.
— Ваше Величество, вы без нужды подвергаете себя опасности! Аскалонские врачи ничем не хуже вашего, и я совершенно уверен, что графа превосходно лечат и за ним прекрасно ухаживают. Вы должны заботиться о собственном здоровье!
— Мое здоровье? Что, по-вашему, может быть хуже, чем проказа? Гийом — мой брат по духу и по душе. Я сам выбрал его, чтобы оставить ему королевство. Я хочу, — он с нажимом произнес это слово, — поехать к нему и оказать всяческую помощь, какая только возможна. Ему и моей сестре, которая сейчас в полном отчаянии. Если его отравили, я прикажу начать расследование, чтобы наказать виновного, а если это обычная болезнь, — мы будем всеми средствами с ней бороться и обращать наши молитвы к Господу. И, в первую очередь, я стану молиться о том, чтобы Господь сохранил для моего королевства ту великую надежду, воплощением которой стал Гийом. Я поеду верхом и с небольшой свитой — большая помешала бы мне двигаться быстро. Я хочу выехать через час!
Бодуэн любил Аскалон, свой родной город, и пусть воспоминания раннего детства со временем стали немного расплывчатыми, но всякий раз, когда он туда возвращался, и при жизни отца, и позже, он испытывал радостное чувство при виде огромного кургана, увенчанного белыми стенами. Город спускался с него к порту и синему морю, вода в котором в этом мягком климате круглый год была одинаково теплой. Кедры и пальмы укрывали весь город прохладной тенью, и казалось, что крепостные стены заключают в себе столько же садов, сколько и домов. Кроме того, на склонах этого холма в виде перевернутой чаши, сложенного из остатков городов, которые сменяли друг друга на этом месте, иногда попадались развалины, казавшиеся ему трогательными. Ему нравилось, глядя на эти следы истории, представлять себе ушедшие цивилизации, унесшие с собой свою тайну. Это было идеальное место для медового месяца. Бодуэн и представить себе не мог, что Сибилла, графиня Аскалона и Яффы, могла переживать здесь такой ужас. Графский дворец, некогда выстроенный Фатимидами, у которых город был отнят в 1153 году, был полон света, создан для роскошной жизни и пленял красотой, свойственной богатым восточным жилищам; но когда король и его свита туда вошли, им показалось, будто свет покинул это помещение, и даже аромат цветов исчез, заглушённый тяжелым запахом испражнений, который не могли развеять дымившиеся кадильницы.
В спальне Гийома запах был попросту нестерпимым. Врачи в черных одеждах хлопотали вокруг ложа, на котором покоился больной, а служанки как раз вытаскивали из-под него грязные простыни и меняли их на свежие. Все говорили одновременно и обильно жестикулировали, как это свойственно жителям Средиземноморья. А среди этого гвалта лежал несчастный Гийом, совершенно обессилевший и пожелтевший, как лимон; казалось, его истощенное тело плавает внутри кожи, прежние крепкие мышцы словно растаяли.— Король!
Это слово, которое Тибо выкрикнул во всю мощь глотки, упало, словно камень в лягушачье болото. Люди в черных одеждах бросились врассыпную, и Бодуэн, не удостоив их даже взглядом, направился к постели и наклонился над больным.
— Брат мой, — тихо и ласково сказал он, беря его руку в свои, обтянутые перчатками, — видно, что вам совсем плохо. Что с вами?
Несмотря на свое жалкое положение, Гийом попытался улыбнуться.
— Мне кажется, у меня внутренности гниют... я, не переставая, опорожняюсь...
Один из лекарей нашел в себе смелость приблизиться, снизу вверх вглядываясь в лицо юноши, о котором говорили, что он прокаженный... и должно быть, это было правдой, если судить по вздувшимся надбровным дугам, где кожа стала чешуйчатой.
— У него непрекращающийся понос, Ваше Величество, но в городе есть и другие случаи заболевания. Господин граф, должно быть, выпил грязной воды...
— А графиня, моя сестра? Она не заразилась?
— Нет, слава богу! Она больше не входит в эту комнату с тех пор как... с тех пор...
Он подыскивал слово для обозначения длительности отсутствия Сибиллы, но король, с жалостью глядевший на лицо зятя, увидел, что по его щекам внезапно потекли слезы, и все понял сам:
— Уже давно, верно? С начала болезни?
— Мы... мы сами ей настоятельно это посоветовали! Молодая графиня должна заботиться о ребенке, которого она носит, — затараторил врач, вдруг сделавшийся словоохотливым и явно напуганный резким и повелительным тоном короля.
Но тот, жестом приказав ему замолчать, только пожал плечами.
— Такого рода болезнью нельзя заразиться, — сказал он, обтирая вспотевший лоб больного и произнося слова ободрения и любви.
Поведение Сибиллы его нисколько не удивляло. Его привязанность к сестре — как и любовь к матери — были лишены иллюзий. Он знал, что Сибилла — пустая и легкомысленная, жаждущая наслаждений и беспредельно эгоистичная. Ребенок, которого она носила, служил для нее идеальным оправданием, но даже и без него она при появлении первых же симптомов болезни отдалилась бы от Гийома. Она слишком дорожила своей красотой!
Тем временем Жоад бен Эзра, личный врач Бодуэна, наклонился над больным, чтобы его осмотреть. Молодой король доверял ему полностью, потому что этот еврей, изгнанный из Испании солдатами Юсуфа Аль-Мохада, был, как и Маймонид, с которым он вместе учился, человеком мудрым и знающим. Жоад, седой, коротконогий, с круглым аккуратным животиком, с густыми бровями и подстриженной бородой, говорил мало и медленно. Остальные врачи даже и не пытались к нему присоединиться, он же, закончив осмотр, выпрямился и проговорил.
— Здесь есть что-то еще...
— Что ты хочешь этим сказать?
— Дизентерия не дает такого сильного жара, таких кровотечений и красных пятен, какие я обнаружил у него на теле.
Король испуганно взглянул на врача, и Жоад бен Эзра мгновенно понял, какая ужасная мысль мелькнула у него в голове. Стараясь успокоить Бодуэна, он положил руку ему на плечо:— Нет. Этого у него нет. Если вода действительно заражена и если есть другие больные, возможно, у него то, что по-гречески называется τύφος42. В таком случае графиня правильно делает, что не заходит сюда. И тебе следовало бы поступить так же! Но это может быть... и яд! — добавил он так тихо, что услышал его один только Бодуэн.
У короля засверкали глаза.
— Кто мог осмелиться? И зачем?
— Ты хочешь сделать его своим наследником. Это наводит на размышления, но я хотел бы осмотреть других больных. Не приближайся к нему! А пока что я пропишу ему тамариндовый43> отвар, — решил врач, после чего потребовал немедленно принести ему все необходимое для того, чтобы вымыть руки.
Бодуэн нашел сестру на высокой террасе, соединенной портиком с комнатой, в которую она перебралась. По-восточному раскинувшись на подушках, она смотрела на море и поедала сладости с подноса, стоящего рядом с ней. То, что она беременна, было заметно скорее по ее красивому осунувшемуся лицу с кругами под глазами, чем по фигуре, закутанной в стеганую синюю шелковую далматику, защищавшую ее от холодного воздуха. Появление брата ее явно нисколько не обрадовало, и она дала ему это почувствовать:
— Бога ради, Ваше Величество, брат мой, что вы здесь делаете? Вы находите, что нам мало своих болезней, и хотите добавить к ним ваши? Пожалуйста, не подходите ко мне!
— Не беспокойтесь, у меня и не было такого намерения! Я хочу всего лишь узнать, как вы себя чувствуете.
Сибилла махнула рукой, отсылая двух служанок, стоявших в нескольких шагах от нее и готовых исполнить малейшее ее желание.
— Как, по-вашему, я могу себя чувствовать, когда мой муж превратился в поток мерзкой зловонной жижи, а сама я ношу в себе эту тяжесть, от которой меня тошнит? Плохо я себя чувствую! Вот как! И даже очень плохо!
Бодуэн нахмурился.
— Пора бы вам вспомнить о том, кто вы такая, сестрица. Не так уж давно вы благодарили меня за то, что я выдал вас замуж за этот зловонный поток, который вы тогда, по вашим словам, обожали! Что касается тяжести, от которой вас тошнит, это — тот или та, кому когда-нибудь предстоит носить иерусалимскую корону.
— Как вы со мной разговариваете! А мне сейчас так необходимо утешение...
— Если бы вы чуть поменьше думали о себе и чуть побольше о других, вы не так сильно нуждались бы в утешении! И все же не покидайте больше этих покоев: возможно, речь идет не просто о поносе.