Султан, конь Бодуэна, уже ступил на пологий склон, который вел к подъемному мосту крепости, когда внезапно вырвавшаяся из толпы девушка кинулась едва ли не под копыта. В руках у нее был букет белых роз, который она, падая, все-таки сумела бросить прямо в руки молодому человеку, прокричав:
— Это тебе, мой король! Со всей моей любовью!
В ответ раздался крик Бодуэна, — Султан вот-вот затопчет ее, а он бессилен что-либо сделать! — но Тибо уже спешился: его конь был не таким горячим, как скакун его господина, и его можно было резко осадить. Он подхватил девушку на руки и отнес в безопасное место. Король, проскакавший чуть дальше, успокоил Султана, испуганного внезапной помехой, потом в свою очередь соскочил наземь, бросив поводья на спину теперь уже стоявшего неподвижно коня, и направился к девушке. Слегка оглушенная, она приходила в себя, лежа на земле, Тибо поддерживал ее за плечи. Бодуэн опустился на колени рядом с ней и на мгновение залюбовался нежным, тонким, словно вырезанным из слоновой кости лицом. Толстая и блестящая черная коса выбилась из-под легкой белой муслиновой косынки, которую сверху придерживала маленькая шапочка, обтянутая красным атласом. В этом обрамлении особенно нежно розовели губы и ярко светились темные глаза, засиявшие, когда девушка узнала короля.
— Она ранена? — спросил тот.
— Нет, Ваше Величество. Она только оглушена, но ей повезло: Султан терпеть не может, когда ему бросаются под ноги.
— И все только ради того, чтобы преподнести мне эти цветы! — растроганно произнес Бодуэн. — Благодарю вас, но вы напрасно подвергли себя такой опасности.
— Нет, потому что теперь вы здесь, рядом со мной. О, Ваше Величество, ради счастья служить вам я с песней пошла бы на смерть...
Она поднялась с земли, распрямилась, оправила ярко-алое платье, по которому струилось узорное золотое ожерелье. Бодуэн с улыбкой глядел на нее:
— Что за безумные речи! Но как отрадно их слышать! Как вас зовут?
— Ариана, Ваше Величество, я дочь Тороса, армянского ювелира с улицы...
Договорить она не успела. Можно было подумать, будто звука его имени оказалось достаточно для того, чтобы толстяк в темно-красной одежде и высоком черном фетровом колпаке внезапно материализовался рядом. Вынырнув из толпы, незнакомец оттолкнул Тибо и схватил красавицу за руку.
— Бесстыжая девка! Ты что же, уморить меня решила? Хочешь, чтобы я умер с горя? Простите ее, великий король! Ее несчастный разум помутился после смерти матери, а моя дочь — все потомство, каким наградила меня бедняжка. Вы должны понять мою скорбь и вернуть мне ее. Иди сюда немедленно!
Этот поток слов сопровождался градом затрещин, а такого Тибо стерпеть не мог, и он кинулся защищать Ариану от отцовского гнева, который к тому же казался ему не вполне искренним.
— Довольно! Неужели ты совсем не уважаешь своего короля, если позволяешь себе в его присутствии поступать так, словно ты у себя дома? Никто не пытается отобрать у тебя твою дочь, она всего-навсего подарила королю цветы, это очень красивый жест, так что не за что ее бить.
Толстяк яростно выдохнул через ноздри, но, окинув взглядом закованного в железо силача шести футов ростом, только что вырвавшего у него из рук его жертву и теперь возвышавшегося над ним, сделал над собой огромное усилие и, заставив себя успокоиться, уже тише проговорил:
— Пойми меня, благородный барон! Эта проклятая девка только что отвергла пять великолепных женихов под тем дурацким предлогом, что любит короля и бережет себя для него. Она хочет служить ему во дворце...
На этот раз вмешался Бодуэн:
— Помолчите-ка вы все! По-моему, это касается только меня!
Его голос, уже низкий, взрослый, прозвучал так повелительно, что мгновенно наступила тишина, и молодой король продолжил:
— Ваша дочь последует за вами, как и велит ей ее долг, Торос-ювелир, потому что ни одна женщина не имеет права мне служить, за исключением всем вам известной Мариетты, вскормившей меня своим молоком. А взамен я попрошу вас обращаться с ней хорошо, а не так, как вы только что поступили. А вы, — повернулся он к девушке, — примите мою благодарность за эти розы, но больше, к сожалению, я ничего не могу вам дать.
— Ты так думаешь?
Ариана бросилась к нему так стремительно, что никто не смог бы ее остановить, обхватила его за шею и припала губами к его рту. Из-за того, что все присутствующие оторопели, ей удалось продлить этот поцелуй. Наконец она оторвалась от юноши и одарила его ослепительной улыбкой.
— Ну вот! — воскликнула она. — Хочешь ты этого или нет, я твоя, ведь ты, говорят, прокаженный, а если ты прокаженный — значит, прокаженной стану и я... А теперь пойдем, отец, мы можем вернуться домой!
Толпа, ставшая свидетелем этой сцены, расступилась перед девушкой, а та с гордо поднятой головой, блаженно улыбаясь, двинулась в сторону армянского квартала, увлекая за собой окончательно сбитого с толку отца. Все как один смотрели ей вслед. Бодуэн машинальным жестом поднес руку ко рту, но вытирать губы не стал, а потом уставился на эту руку так, словно ожидал увидеть на ней отпечаток этого невероятного мгновения... В конце концов он развернулся, подошел к коню, снова сел в седло и направился к крепости, мечтательно вдыхая аромат цветов. Вскоре он обернулся к Тибо.
— У ее губ вкус яблок и мяты, — прошептал он. — Мне никогда этого не забыть... Но почему она так поступила?
— Просто она любит вас.
— Так сильно, что хочет разделить со мной мою болезнь? Никогда себе не прощу, если этот поцелуй причинит ей вред...
— Напрасно вы беспокоитесь. Я уже много лет живу рядом с вами, и не я один. Ни с кем из нас ничего не случилось. Так не старайтесь забыть это чудесное воспоминание!
Бодуэн посмотрел на него с благодарностью и повернулся к мощным стенам, на которых, возвещая о его появлении, уже затрубили в длинные трубы. Подъемный мост был опущен, а решетка ворот поднята, открывая взглядам освещенные только что зажженными факелами передние дворы, куда высыпал весь простой люд из крепости. Собравшиеся громкими криками приветствовали своего молодого короля, эти крики сливались в прекрасную и волнующую музыку, сладостное завершение недавно пережитого удивительного мгновения. На время, пока Султан нес его к дому, Бодуэн забыл о болезни, одновременно терзавшей его плоть и его ум.
У входа в королевское жилище ждали придворные, толпа большей частью состояла из женщин, маленьких детей, монахов и стариков, которым уже не по возрасту было браться за оружие. В пляшущем свете факелов фигуры складывались в яркую, красочную картину, центром которой была высокая и красивая знатная дама. Ей было под сорок, но ослепительная красота ее почти не поблекла и притягивала взгляды. Красавицу Аньес, мать короля, некоторые — из приличия и через силу — называли «королевой-матерью», хотя она никогда не носила короны. Впрочем, и с сожалением, потому что не было второй столь же обворожительной женщины; правда, и второй такой распутницы тоже было не найти: мужчины, не всегда имевшие право на звание супруга, сменяли друг друга в ее постели. Ей было достаточно того, чтобы они были красивыми, сильными и пылкими в любовных играх, в которых она нуждалась, словно в наркотике. Отказа она не встречала. Ее тело, облаченное в облегающие наряды из атласа или бархата, излучало чувственность, и даже худшие ее враги втайне мечтали как-нибудь прижать ее в уголке галереи или в тенистом саду, а лучше — среди шума и неистовства во взятом штурмом и отданном на разграбление городе, поскольку эта женщина пробуждала самые низменные инстинкты. Некоторым удавалось исполнить свою мечту, но после этого они лишь еще больше ненавидели Аньес, потому что не могли ее удовлетворить, а она им об этом обязательно сообщала. И тогда они втихомолку оскорбляли ее, нашептывали, что она заразила сына грязью своей души и что он расплачивается за грехи матери.
И в самом деле — ошеломляющая красота! Со своими длинными светлыми и яркими волосами, которые она носила распущенными, словно юная девушка, едва перехватив сапфировым обручем, покрытым трепещущей на вечернем ветерке кисеей, с этими удлиненными синими сверкающими гордостью глазами и прекрасными алыми губами, приоткрытыми в словно зовущей к поцелую улыбке, она походила на торжествующую львицу. Разве не вернулся победителем ее сын, а вместе с ним — молодой Рено Сидонский, ее четвертый муж, за которого она вышла, невзирая на то, что он был пятнадцатью годами ее моложе, вскоре после смерти третьего супруга. А третий ее муж, Гуго д'Ибелин, был преемником того, кто позже стал королем Амальриком I, но в те времена, когда она еще оставалось женой господина де Мара, уже состоял с ней в любовной связи. Впрочем, эти четырехкратные брачные узы никогда не мешали Аньес отдаваться всякому, кто пробуждал в ней любопытство и желание.
Последний ее избранник сейчас стоял рядом с ней, лишь чуть отступив назад, он был епископом. Вообще-то, что довольно странно для духовного лица, он выбрал Церковь только для того, чтобы разбогатеть, как другие выбирают c той же целью торговлю или вступают в отряды наемников, чтобы иметь возможность пограбить. Поначалу он был простым жеводанским монахом, которому пришлось бежать из своей обители от гнева настоятеля после того, как он обрюхатил дочку знатного господина из соседнего города. Он добежал до Марселя, а оттуда, наслушавшись рассказов вернувшегося из Палестины крестоносца, отплыл в южные страны вместе с паломниками. Высадившись на берег в Кесарии, которой правил тогда Рено Сидонский, только что женившийся на Аньес, — дело было в конце1174 года, — он устроил так, чтобы познакомиться со здешней госпожой, о чьей репутации был уже наслышан, и без малейшего труда ее соблазнил. Правду сказать, он был очень хорош собой — один из тех белокурых арвернов26, что кажутся выкроенными из лавы их вулканов, красавец со стальными мускулами, огненным взглядом, жестокой улыбкой, открывавшей белые волчьи зубы, и плотью настолько ненасытной, что мог утолить все желания Аньес. Став ее духовником, — что было очень удобно для дальнейшего сближения, все грехи и так известны наперечет и можно избежать долгих перечислений, — он после кончины епископа Кесарии, случившейся несколькими месяцами позже, стараниями возлюбленной получил митру на голову и посох в руки. Но настоящего его имени никто так никогда и не узнал. Сойдя на берег в Святой земле, он выбрал себе имя Гераклия — покровительство императора, некогда отбившего Иерусалим у персов, показалось ему добрым предзнаменованием. И сегодня, в день возвращения Бодуэна, он был здесь, стоял на почетном месте, этот епископ, обращавший свои молитвы к Христу лишь тогда, когда без этого никак было не обойтись, да и то делал это неохотно, потому что в своей порочной душе он, торговавший церковными должностями, алчный и напрочь лишенный стыда и совести, поклонялся лишь двум богиням — Фортуне и Венере.
Бодуэн его не любил и почти не скрывал своей неприязни — вернее, скрывал ее ровно настолько, чтобы не причинять огорчения матушке, которую любил, несмотря на дурную молву и не желая этой молвы слышать. Гераклию нерасположение Бодуэна было безразлично. Он знал, что молодой король обречен и долго не протянет, сам же чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил, так что ему не стоило труда выказывать внешнее почтение: единственное, чего он желал молодому королю, — прожить достаточно долго для того, чтобы Аньес успела добиться для него места патриарха. Амори Нельский стар и болен, ему тоже недолго осталось. Вместе с высоким чином он получит преимущество перед самим королем, потому что истинным властителем Святого города был Христос, патриарх же являлся его представителем. Достойным представителем или нет — большого значения не имело... Во всяком случае, так думал Гераклий, а его зеленые, всегда на удивление ярко блестящие глаза неотрывно следили за каждым движением молодого короля, который тем временем спешился и направился к матери, чтобы поздороваться с ней. В действительности единственной трудностью, какую создавал Гераклию молодой король, была эта удивительная способность сопротивляться болезни, которая за шесть лет, прошедших с тех пор, как ее обнаружили, казалось, не произвела никаких разрушений в его организме. Однако, хоть епископ и желал прокаженному жить достаточно долго для того, чтобы он, Гераклий, успел получить от него все, чего ему хотелось, но в то же время он отчаянно боялся заразы, которой, похоже, ничуть не опасалась Аньес. По крайней мере, так считалось.
Конечно, она не целовала сына, но ведь это сам юноша давно уже исключил из их отношений проявления нежности. Однако иногда, когда сын был облачен в доспехи, Аньес его обнимала, и ее кожа при этом не соприкасалась с его кожей. Могла она, преклонив колени перед Его Королевским Величеством, простереть руки к его губам, — именно это она и проделала только что, в минуту встречи, — а любое сближение заставляло содрогнуться красавца-епископа, в число добродетелей которого, — если предположить, что он вообще обладал хоть какими-то добродетелями, — храбрость не входила!
— Ваше Величество, сын мой, — радостно и звонко восклицала тем временем «королева-мать», — какое счастье снова вас видеть! Все мы ликованием встречаем победу, несущую нам мир на долгие времена!
— Да услышит вас Господь, матушка! Да услышит вас Господь...
— Вы не доверяете слову вашего врага?
— Турхан-шах сделал самое необходимое, опасаясь, что в Дамаске начнется голод, но считаться надо, в первую очередь, с Саладином, а он сейчас в Каире. Возможно, его брат тянет время, дожидаясь его возвращения.
— В таком случае, отчего же вы не взяли Дамаск? И Алеппо?
— Алеппо — наш молчаливый союзник, матушка, поскольку он рассчитывает на нашу помощь, на то, что мы преградим путь Саладину, заставим признать права юного Аль-Салиха и поддержим таким образом разделение ислама. Что же касается Дамаска — для того чтобы взять его, потребовалось бы войско более могущественное, чем я в состоянии собрать. Может быть, это случится весной, если из Европы пришлют большую армию крестоносцев. Со временем Саладин, скорее всего, вернется, но Дамаск будет истощен лишениями, а у нас, благодарение Богу, до этого не дойдет.
— Что же вы намерены делать?
— Предоставить всему идти своим чередом... а графу Триполитанскому — действовать. После окончания сражений мой кузен Раймунд вернулся в свои владения и не будет сидеть сложа руки. Это тонкий политик и...
От внезапной вспышки гнева лицо Аньес запылало, глаза загорелись.
— Вы все еще полагаетесь на этого предателя? Не понимаю, с какой стати. Вы, насколько мне известно, король, а он больше не регент!
Бодуэн прекрасно знал о застарелой ненависти, которую его мать питала к Раймунду — такую же ненависть питала она ко всем баронам, вынудившим Амальрика I развестись с ней ради того, чтобы сделаться королем. Может быть, его она ненавидела немного сильнее, чем прочих: в бытность его регентом она попыталась его соблазнить, но он оставался верен жене, прекрасной Эшиве Тивериадской. Но, разумеется, король, ничем не показав, что знает об этом, ответил:
— Он остается самым могущественным из наших баронов, а его умение вести дела поистине бесценно. И давайте поговорим об этом в другой раз, теперь я хочу поздороваться с сестрой!
В самом деле, рядом с Аньес, на шаг позади матери, стояла Сибилла, ее старшая дочь. Эта белокурая девушка семнадцати лет тоже была очень красива, хотя красота ее была совсем иной. Более светлой, более тонкой. От Аньес она унаследовала синие глаза и чувственные губы, но овал лица, маленький круглый и крутой подбородок, упрямая складка губ были отцовскими, и это позволяло предположить, что она и в самом деле была дочерью Амальрика I, — ведь с такой женщиной, как Аньес, трудно быть убежденным в отцовстве мужчины, связанного с ней брачными узами. Кроме всего прочего, Сибилла была удивительно грациозна, ее стройное гибкое тело еще не вполне развилось, но расцвет его уже можно было предсказать, и она уже умела двигаться с же тем искусством, каким в совершенстве владела ее мать и которое неизменно воспламеняет мужские взгляды. Словом, она была очень привлекательной девушкой, вот только ее прекрасные глаза редко смотрели на кого-нибудь прямо и открыто, а насмешливая улыбка иногда бывала весьма неприятной.
Тибо де Куртене наблюдал за этой сценой с легким раздражением. Он не любил Аньес, хотя та и доводилось ему теткой, недолюбливал свою кузину Сибиллу и сожалел о том, что Бодуэн так привязан к обеим. Эти две женщины не заслуживали его нежности. Обе они так непохожи были на Элизабет, сестру Аньес и приемную мать Тибо, которая теперь удалилась к монахиням Вифании, в укрепленный монастырь, посвященный Святому Лазарю и возведенный на отроге Елеонских гор покойной королевой Мелисендой, супругой Фулька I (Анжуйского). Он заменил, женившись на дочери Бодуэна II, род Готфрида Бульонского родом Плантагенетов. Настоятельницей монастыря была младшая сестра Мелисенды, Иветта, и многие женщины этой семьи перебывали в обители. Там воспитывалась и Сибилла, но большой учености не приобрела: она была слишком ленива для того, чтобы забивать голову, занятую исключительно нарядами и удовольствиями, греческим языком, науками и прочим вздором.
С недавних пор ее место в монастыре заняла другая принцесса: ее звали Изабеллой, ей к тому времени исполнилось восемь лет, и она была единокровной сестрой Бодуэна, дочерью византийской принцессы Марии Комнин, на которой Амальрик I женился после развода с Аньес. Она была самой очаровательной малышкой, какую только можно себе представить. У Тибо мурашки бежали по спине всякий раз, когда он вспоминал прелестную фигурку, гордо вскинутую под тяжестью золотисто-каштановых кос голову, личико с чистыми нежными чертами, озаренное точно такими же глазами, как у брата: синими и ясными, словно в них отражалось небо. В ней не было и следа ранней томности и вялости Сибиллы. Изабелла была веселой, резвой и шаловливой, и под монастырскими сводами то и дело раздавались ее топот и неудержимый смех. Бодуэн обожал ее, а Тибо — тот и вообще души в ней не чаял с того дня, как она, пятилетняя, исхитрилась взобраться на спину отцовского вороного боевого коня, который внезапно помчался во весь опор под громкие крики конюхов. Тибо, оседлав первого подвернувшегося скакуна, бросился вдогонку, и ему удалось вызволить Изабеллу из опасного положения, предоставив королевскому коню успокаиваться самостоятельно. Ему тогда было всего лишь тринадцать лет, и его осыпали похвалами после этого подвига, но для него самого главным было ощущение огромного счастья, охватившего его, когда он поднял Изабеллу на руки, а она прижалась к нему, трепеща, словно испуганная птичка. Девчушка не издала ни звука и вся побелела, а ее сердечко отчаянно колотилось. Он осыпал ее поцелуями и ласками, стараясь успокоить, и, пока они шагом возвращались к воротам Давида, она пришла в себя. Когда Тибо передавал ее с рук на руки обезумевшей от страха воспитательнице, ему показалось, будто у него отняли часть его самого.