С тех пор прошло три года, но это чувство лишь укрепилось и усилилось, тем более что после смерти короля королева Мария удалилась вместе с дочерью в свои наблусские владения, желая укрыться там от злобы ненавидевшей ее Аньес, которая снова обосновалась во дворце, едва лишь ее сын сделался королем. Бодуэн рад был увидеть матушку и принял ее, но Марию, вместе с маленькой Изабеллой уезжавшую в свой прекрасный край, провожали с поистине королевскими почестями. Молодой король, любивший обеих, прислушался к советам Гийома Тирского, своего прежнего наставника, а тот, зная, на что способна Аньес, благоразумно счел необходимым оберечь вдовствующую королеву и ее дочь от возможных неприятных неожиданностей.
Их отъезд, разумеется, огорчил Тибо, и он искренне обрадовался, узнав, что девочку привезли в Вифанский монастырь: теперь, навещая там Элизабет, он будет получать от своих визитов двойное удовольствие.
От Бодуэна не укрылись чувства, которые его друг испытывал к его младшей сестре. Намекнув однажды на это и заметив, что Тибо залился краской до корней волос и замкнулся подобно устрице, король расхохотался:
— Уж не считаешь ли ты себя в чем-то виновным? Насколько мне известно, любить — не грех?
— Грех — засматриваться слишком высоко. Я всего-навсего бастард.
— Да кто придает этому значение? И, как только ты совершишь какой-нибудь подвиг, я немедленно сделаю тебя принцем. Я — король. И люблю вас обоих.
Больше они никогда на эту тему не заговаривали, но Тибо помнил об обещании друга, зная, что Бодуэн постарается его сдержать.
Об этом он и думал сегодня вечером, следуя за королем в его личные покои, а точнее — в просторную и прохладную комнату, к которой примыкала галерея с аркадами, выходившая в уютный дворик с журчащим фонтаном. Его поселил там король Амальрик, узнав о болезни сына и желая, чтобы тот мог отдохнуть вдали от повседневной суеты дворца-крепости. Лестница в несколько ступенек вела вниз, к ванне. В этих покоях, куда допускали одного только Тибо, распоряжалась Мариетта. Она была кормилицей Бодуэна и не желала никому, даже и придворному лекарю, — впрочем, тот и не пытался возражать, — уступить то, что рассматривала как свою привилегию: обязанность заботиться о чистоте тела юноши и ухаживать за ним так, как требовала его болезнь.
Мариетта была аскалонской крестьянкой, а ее муж выращивал и поставлял во дворец ароматный лук, которым славились эти края27. Незадолго до того как Аньес, в то время — графиня Яффы и Аскалона, произвела на свет сына, Мариетта потеряла одновременно мужа, раздавленного рухнувшим на него куском стены, и ребенка, умершего от лихорадки. У нее же самой здоровье было отменное, и молока хоть отбавляй. Кормилица, которую взяли поначалу к графскому сыну, не понравилась матери, и тогда обратились к Мариетте, которая всецело посвятила себя младенцу, чудному красивому мальчику, вернувшему ей смысл жизни. С тех пор она больше с ним не расставалась, а обнаруженная у мальчика проказа не только не обратила ее в бегство, но лишь усилила ее любовь, потому что она знала, что Бодуэн отныне будет все больше в ней нуждаться. Если же говорить о ее внешности, — эта была крупная, плотная женщина с круглым лицом, почти лишенным мимики, но озаренным чудесными темными глазами, которых она ни перед кем не опускала. Неизменно одетая в синее полотняное платье, повязанное белым передником, с упрятанными под белую косынку седеющими волосами, она держала приставленных к Бодуэну слуг в ежовых рукавицах.
Разумеется, когда перед королем и его щитоносцем распахнулись двери, она встретила обоих. Тибо с облегчением услышал, что Бодуэн отказался присутствовать на устроенном его матерью пиршестве, сказав, что не голоден, и прежде всего хочет помыться и отдохнуть.
— А ты мог бы и остаться, Тибо, — заметил он, когда тот, расстегнув кожаный пояс, к которому был подвешен меч, положил его на сундук — Ты проголодался сильнее меня, и матушка тебя приглашала отдельно.
— Вы должны были бы знать, что мне не по вкусу пиршества вашей матушки. Она слишком любит смешивать разные пряности, а вина у нее всегда чересчур крепкие, от них тяжелеет голова и появляются странные мысли...
Он не стал говорить о том, что в последнее время старался избегать общества Аньес, когда рядом не было короля. Это решение он принял несколько месяцев назад, в день, когда ему исполнилось шестнадцать лет, и Бодуэн в базилике Гроба Господня посвятил его в рыцари. В тот же вечер он получил от Аньес не совсем обычные поздравления. Она дала ему понять, что он ей нравится и что только от него зависит, завяжутся ли между ними связи, выходящие за пределы семейных отношений. Свежеиспеченный рыцарь был совсем не глуп и прекрасно понял, что она хотела этим сказать. Глубоко возмущенный и застигнутый врасплох, он в тот раз выкрутился, прикинувшись дурачком: он донельзя счастлив тем, что милая тетушка ответила, наконец, взаимностью на его неизменную привязанность к ней, и это непременно скрепит узы, уже соединившие его с ее сыном, королем...
В тот раз Аньес больше уговаривать его не стала, явно призадумавшись, в самом ли деле этот мальчишка так глуп, как кажется. И отложила на потом прояснение этого, в конце концов, второстепенного вопроса — ведь речь шла всего-навсего о прихоти, такое с ней иногда случалось при встрече с красивым и хорошо сложенным юношей. Тибо, со своей стороны, пообещал себе в дальнейшем избегать свиданий с пылкой Аньес. Война помогла ему продержаться, хорошо бы, чтобы и мир оказался не менее безопасным...
Бодуэн оставил эту тему. Тибо помог ему снять гибкую, но прочную стальную кольчугу, — подарок Раймунда Триполитанского, который привез ее из Дамаска! — под которой у короля была только рубашка из грубого полотна. Бодуэн в задумчивости поглаживал пальцем недавно появившийся у него между бровей бугорок — ему казалось, что шишка растет, и он то и дело ее трогал, потому что мог ощутить ее, только ощупав снаружи, сама по себе она была безболезненной и никак не давала о себе знать.
— Думаю, — внезапно сказал он, — болезнь недолго теперь будет щадить мое лицо...
Мариетта, которая уже направилась к ванне, прихватив простыню, чтобы завернуть в нее Бодуэна, как только он выйдет из воды, замерла на пороге и, почувствовав, что кровь отхлынула у нее от щек, помедлила, прежде чем обернуться и ответить.
— Вас, наверное, какое-нибудь насекомое ужалило, — сказала она, наконец, тусклым голосом. — Сейчас сделаю вам припарку...
— ...которая нисколько не поможет. Ты думаешь, мне неизвестно, что делает с человеком проказа? Мало-помалу мое лицо начнет меняться, раздуваться, превращаясь в так называемую «львиную маску». Это означает, что мне следует поторопиться...
Он не закончил фразу. Дверь отворилась, слуга доложил о приходе канцлера, и Бодуэн, снова завязав шнурок рубахи, направился навстречу своему бывшему наставнику. Лицо его мгновенно разгладилось, он заулыбался, — Гийома король любил, как родного отца. В свои сорок шесть лет Гийом, архиепископ Тирский с тех пор, как Бодуэн взошел на престол, канцлер и летописец королевства, больше походил на монаха, чем на прелата. Он был среднего роста и обычного телосложения, волосы с сильной проседью венчиком окружали обширную тонзуру28, которая должна была вот-вот соединиться с высоким, начавшим плешиветь лбом. Гладко выбритое лицо с неправильными чертами было живым, веселым и подвижным, большой рот то и дело улыбался, а веселый блеск темных глаз иногда уступал место серьезности, какая питает великие замыслы ума, способного разрешать труднейшие вопросы и проникать в глубины человеческой души. Его познания, приобретенные в Европе, где он в течение двадцати лет учился у величайших мыслителей — таких как Бернар Клервоский, Жильбер Порретанский, Морис де Сюлли, Иларий Пуатевинский29 или Робер де Мелен30 — и посещал лучшие учебные заведения, были огромны. Однако он был далеко не аскетом, если судить по животику, мягко очерченному под белой рясой с капюшоном, поверх которой он носил черную далматику31, ничем не украшенную, если не считать наперсного креста с такими же аметистами, какой был вправлен в кольцо на его безымянном пальце.
— Где же вы пропадали, монсеньор? — мягко упрекал его молодой король. — Я надеялся, что увижу вас в храме Гроба Господня, и мы вместе произнесем благодарственные молитвы.
— Патриарху это могло бы не понравиться, и он был бы прав. Это ваша победа, Ваша Величество, и Господь желал услышать только вас одного. Что же до меня — мне надо было обдумать известие, только что полученное из Алеппо. Аль-Салих настолько благодарен вам за то, что вы заставили Саладина уступить, что решил вернуть вам нескольких узников, с давних времен томящихся в его темницах. И прежде всего — вашего дядю, Жослена де Куртене, двенадцать лет назад взятого в плен в Харане. Твоего отца, Тибо, — пояснил он, повернувшись к юноше.
— Где же вы пропадали, монсеньор? — мягко упрекал его молодой король. — Я надеялся, что увижу вас в храме Гроба Господня, и мы вместе произнесем благодарственные молитвы.
— Патриарху это могло бы не понравиться, и он был бы прав. Это ваша победа, Ваша Величество, и Господь желал услышать только вас одного. Что же до меня — мне надо было обдумать известие, только что полученное из Алеппо. Аль-Салих настолько благодарен вам за то, что вы заставили Саладина уступить, что решил вернуть вам нескольких узников, с давних времен томящихся в его темницах. И прежде всего — вашего дядю, Жослена де Куртене, двенадцать лет назад взятого в плен в Харане. Твоего отца, Тибо, — пояснил он, повернувшись к юноше.
— Моего отца? — пожав плечами, повторил тот. — Мне кажется, я уже о нем забыл. Когда он попал в плен, мне едва исполнилось четыре года. К тому же, когда он навещал ту, кого я называл не иначе как матушкой, он уделял мне очень мало внимания — вернее сказать, вовсе не замечал. Он смотрел на меня, как на забавного зверька, и даже ни разу не взял меня на руки. Потому я только и могу вспомнить, что он был очень красив и всегда роскошно одет. Думаю, я им восхищался... но и только!
— Теперь он, несомненно, уже не так хорош! Двенадцать лет в турецкой темнице меняют человека до неузнаваемости. Впрочем, речь идет не только о нем: нам возвращают также и Рено Шатильонского. А вот его вы оба не видели никогда, потому что вы еще на свет не появились, когда султан Нуреддин взял его в плен.
— Он все еще жив? — удивился Бодуэн. — Я думал, он остался жить только в легендах. Похоже, это был самый необыкновенный воин, какой только существовал на свете. Его беспримерная храбрость...
— Равная его же безрассудству, жестокости, гордыне и эгоизму! Худший смутьян, какого когда-либо носила земля...
— И нам его возвращают? Мне кажется, я слышал, будто покойный султан поклялся не отпускать его, если не получит огромного выкупа, настолько гигантского, что даже и князю Антиохии потребовались бы века для того, чтобы его собрать. Что же, Аль-Салих отменил отцовскую клятву?
— Ничего подобного! Выкуп был уплачен. Сто тысяч золотых динаров!
— Сто? Господи, да кто же его заплатил? Княгиня Констанция, его супруга, умерла, а его пасынок Боэмунд, нынешний князь Антиохии, кажется, не слишком о нем беспокоится?
— Да, так и есть. И потому так до сих пор и непонятно: кто заплатил за то, чтобы теперь, когда снова воцарился мир, к нам вернулся этот зачинщик беспорядков? Кстати, Тибо, он ведь доводится тебе родней. Земли Шатильонов, откуда он прибыл, не так далеко от владений рода Куртене.
— Что ж, — вздохнул Тибо, — похоже, моя семья разрастается. Но должен ли я радоваться этому больше, чем вы?
— Будущее покажет...
Снова появилась Мариетта с недовольным лицом. Она низко поклонилась архиепископу, но заговорила ворчливым тоном:
— А что, государственные дела никак не могут подождать, пока король выкупается и отдохнет? Ему сейчас это необходимо! И вам, монсеньор, должно быть, это известно! — добавила она сердито.
— И правда! Простите меня, Ваше Величество, за это вторжение, я не подумал, что могу явиться не ко времени. Мне лучше уйти...
— Нет-нет! — возразил Бодуэн. — Мне надо поговорить с вами о деле еще более важном, чем возвращение этих людей. Согласитесь ли вы немного подождать меня? Здесь есть галилейское вино и фрукты, с ними ожидание покажется вам менее тягостным.
Гийом Тирский с улыбкой согласия устроился в одном из стоявших вдоль галереи резных кедровых кресел с синими — синий и белый были излюбленными цветами Бодуэна — подушками, поближе к большому медному подносу, на котором стояли тарелка с инжиром, несколько кубков и кувшин из сидонского стекла, наполненный темным ароматным вином. Тибо последовал за гостем, налил ему вина и устроился рядом.
— Монсеньор, может быть, вы расскажете мне историю этого Рено Шатильонского, — попросил он, наливая вина и себе.
— А история твоего отца тебя не интересует?
— Да тут есть о чем говорить?
— В самом деле, почти не о чем. Ты прав: у другого история куда более захватывающая, а кроме того, для мира и спокойствия в королевстве он куда опаснее. Собственно говоря, его история — обычная история младшего сына в семье, которого законы о наследовании вынуждают самого добывать себе состояние. Он покинул Францию в составе участников Второго крестового похода, предводителем которого был Людовик VII Французский, а его, надо сказать, сопровождала супруга, королева Алиенора. Замечу в скобках, что именно из-за нее поход закончился так быстро. Все дело в том, что Антиохией тогда правил ее дядя, Раймунд де Пуатье, который был, пожалуй, одним из самых привлекательных мужчин своего времени. У Алиеноры с ним вспыхнула страстная любовь, что, разумеется, не понравилось ее мужу и привело к спешному возвращению во Францию. Но Рено Шатильонский не отправился в обратный путь вместе с остальными. Ему нравилась наша страна: солнечная, богатая, куда более свободная, чем Европа. Он остался и поступил на службу к князю Раймунду, а потому стал часто попадаться на глаза его жене, княгине Констанции.
Когда Раймунд в июне 1149 года пал в бою с Нуреддином, овдовевшая Констанция осталась одна с маленьким ребенком на руках. Но не следует забывать, что Раймунд стал князем Антиохии исключительно благодаря жене. В то время ей, хотя и вдове и матери четверых детей, было всего-навсего двадцать два года. Княжество нуждалось в сильном правителе, и, стало быть, — надо было снова выдать Констанцию замуж. Ее руки добивались самые знатные бароны и князья, родственники императора Мануила. Она всем отказывала, а в один прекрасный день объявила, что любит неимущего рыцаря, наемного воина по имени Рено Шатильонский и хочет стать его женой. Поднялся страшный шум, возмутились все, как высшая знать королевства, так и антиохийские нотабли, но... Констанция была непреклонна в своем выборе.
Архиепископ взял с тарелки винную ягоду, с явным удовольствием ее съел, отпил немного вина из кубка и продолжил рассказ:
— Я плохо себе представляю, каким он мог стать за шестнадцать лет заточения, к тому же теперь ему должно быть около пятидесяти, но в свое время это действительно был красавец-мужчина, исполин, чья варварская красота оставляла равнодушной лишь редкую женщину. Констанция, искренне любившая Раймунда де Пуатье, могла сделать его преемником лишь совершенно неотразимого мужчину. Не обращая внимания на крики, она обвенчалась с ним — и вскоре осознала, что поступила безрассудно, поскольку Рено, внезапно возвысившийся из полной безвестности до титула князя Антиохии, совершенно утратил чувство меры. Опьяненный своей только что обретенной властью, он, не теряя ни минуты, решил показать остальным, с кем они имеют дело, и принялся сводить счеты с каждым, кто был настроен против него. Его первой жертвой стал городской патриарх, Эмери де Лимож, старик, конечно, несколько язвительный, однако мудрый и всеми почитаемый. Рено, несмотря на преклонный возраст и немощь Эмери, велел схватить его и привести в крепость, а там приказал отхлестать его до крови, после чего смазать его раны медом и выставить старика нагим и скованным цепями на вершине самой высокой из башен, беззащитного перед палящим солнцем и тучами безжалостных насекомых.
— Какой ужас! — воскликнул Тибо, которому тошно было все это слушать. — Несчастный, конечно же, этого не пережил? Он там и умер?
— Нет. На его счастье, короля Иерусалима, которым был тогда Бодуэн III, дядя нашего князя, очень быстро известили о том, что творится в Антиохии, и он отправил к Рено своего канцлера и епископа Акры, категорически потребовав выдать им узника. Поняв, что может навлечь на себя весьма крупные неприятности, новый князь отпустил старика, и спасители доставили его в Иерусалим — в состоянии, разумеется, самом плачевном, однако он прожил здесь после этого еще несколько лет, оставаясь патриархом Антиохии.
Тем временем армянский правитель Киликии — провинции, расположенной к северу от Антиохии и находящейся в подчинении у Византии, — попытался освободиться от власти последней. Император Мануил Комнин послал туда своего родственника, Андроника, — храброго воина, можешь мне поверить, — чтобы он вернул армян на путь истинный, но Андроник был разбит. Тогда император обратился к князю Антиохии, ссылаясь на право сюзерена, которым Византия считала себя наделенной со времен Великого крестового похода, и на вассальную зависимость Киликии. Рено, чрезвычайно польщенный этим предложением, радостно отправился разорять земли соседа, и предавался этому занятию так свирепо и безудержно, что армяне заключили перемирие с императором, а Рено пришлось вернуться восвояси. Но он ожидал от Византии вознаграждения за честную и верную службу. Так ничего и не дождавшись, он решил самостоятельно добыть то, что, как он полагал, ему причиталось, выбрав для этой цели самую богатую из греческих провинций, остров Кипр, до которого от принадлежащего ему порта Сен-Симеон было около сорока лье, и напал на нее. Он не щадил киприотов, убивал всех подряд, в том числе и малолетних детей. Поля и фруктовые сады были уничтожены, церкви — разграблены и сожжены, монастыри брали приступом, монахинь насиловали и резали, монахи лишались ступней ног, кистей рук, носов и ушей. Совершив чудовищные злодеяния, Рено вернулся домой с огромной добычей, но навлек на себя всеобщее осуждение: Кипр был христианской землей, а Рено называл себя христианским правителем. А император тем временем выехал из Византии для того, чтобы покарать для начала киликийского князя, который странным образом помог Рено в его сомнительном предприятии, а затем двинулся к Антиохии, которой никто теперь не хотел прийти на помощь. Рено пришлось смириться и явиться в лагерь императора, чтобы молить его о прощении. Он пришел с непокрытой головой, с голыми руками, держа меч за острие. Это было в Мамистре. Мануил Комнин заставил Рено долгое время простоять коленопреклоненным, после чего соизволил принять протянутый меч, разрешил виновному подняться с колен и простил его. Все завершилось праздниками: император отдал свою дочь, прекрасную Феодору, в жены королю Иерусалима, — чья дипломатия вершила чудеса во время кризиса, — а сам женился на Марии Антиохийской, дочери Констанции, а стало быть — падчерице Рено. С тех пор прошло без малого двадцать лет.