Недавно открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. – Меня бес дразнит. – Анна Ахматова в почтовом поезде».
Блок записывает в другом месте, что я с Дельмас и Е.Ю. Кузьминой-Караваевой измучили его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.
Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима:
«Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».
«Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвенья и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата – 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.
И снова я уже после революции, 21 января 1919 года, встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются, как на том свете».
А вот мы втроем, Блок, Гумилев и я, обедаем 5 августа 1914 года на Царскосельском вокзале в первые дни войны. Гумилев уже в солдатской форме. Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».
А через четверть века все в том же Драматическом театре – вечер памяти Блока, месяц назад, 7 августа, и я читаю только что написанные мною стихи:
* * *Андрей ждал моего возвращения с нетерпением и даже встретил прямо у ворот больницы, хотя по средам никогда не заезжал за мной, отговариваясь тем, что в этот день у них заседание редакции.
– Ну? – задал он свой любимый вопрос, распахивая передо мной дверцу машины. – Что она говорит?
Я рассмеялась.
– Андрюша, говорят, любопытной Варваре…
– Таня, не зли меня! – Он завел мотор и вырулил на дорогу. – Это ведь я рассказал тебе о Черубине де Габриак и о романах Ахматовой с Блоком и Модильяни. Без меня ты об этом и не узнала бы никогда!
– Почему это никогда?
– Хорошо, может, когда-нибудь и узнала бы, но точно не сейчас. А тебе скоро уже приговор ей выносить.
Я вспыхнула.
– Никогда, слышишь, никогда не говори так! – У меня даже руки затряслись, и если бы мы были не в машине, я бы точно его стукнула первым, что подвернулось. – Я не судья и не палач, понятно?!
– Извини, – поспешно сказал Андрей, с беспокойством поглядывая то на меня, то на дорогу, видно, по мне было видно, что я того и гляди в драку полезу. – Неудачно пошутил.
– За такие шутки, знаешь ли, некоторые по десять лет получают! – Я отвернулась и уставилась в окно, пытаясь справиться с эмоциями. Дело плохо, нервы совсем расшатались, а на моей работе это непозволительно.
К счастью, Андрей больше не пытался задавать вопросы, видимо, моя вспышка всерьез его напугала. Поэтому до дома мы доехали молча, и он даже сам вызвался почистить картошку на ужин.
Вновь он заговорил об Ахматовой, только когда картошка уже весело булькала в кастрюле, а я резала овощи на салат и, видимо, выглядела достаточно мирной и готовой к переговорам.
– Тань, ну расскажи хоть что-нибудь. Я не прошу, чтобы ты выдала все секреты Ахматовой, но что-нибудь не очень тайное она ведь тебе сообщила. Был у нее роман с Блоком или нет?
Я решила «смилостивиться», все-таки, во-первых, он действительно очень мне помог, наведя на нужные вопросы, а во-вторых, Ахматова, рассказывая некоторые факты из своей биографии, сама уверяла, что хотела бы поведать их всему миру.
– Она утверждает, что не было.
– Что, совсем? – Андрей был явно разочарован и с надеждой добавил: – А ты уверена, что она говорит правду?
– Конечно, я не могу быть стопроцентно уверена, – признала я, – но посуди сам, с чего бы ей лгать? Роман с Блоком – это почетно, особенно в богемных кругах. Многие женщины, наоборот, придумывают себе несуществующие романы, чтобы примазаться к славе великих поэтов. А она отказывается. Почему?
– А действительно, почему?
Как это ни смешно, но я на самом деле до сих пор не задавалась этим вопросом. Умом я понимала все то, что сказала сейчас Андрею, но, видимо, все равно для меня, девочки из приличной семьи, получившей строгое воспитание и выросшей в такую же приличную добропорядочную женщину, сама мысль о том, что быть чьей-то любовницей почетно, казалась чем-то странным. Поэтому я даже не задавалась вопросом, почему Ахматова отрицает возможность своего романа с Блоком. Мне это казалось естественным. А ведь Андрей прав, для нее, поэтессы, прошедшей «все соблазны Серебряного века», естественно было бы как раз гордиться тем, что у нее был такой роман, или тем, что ей его приписывают. Она же отрицала его с такой страстью, что ей трудно было не поверить.
– Андрюша, а ты прав. – Я слила воду с картошки и начала сервировать стол. – Роман с Модильяни она не отрицает…
– Ага! – обрадовался он.
– Да. Хотя мне, признаться честно, как раз в этот роман не очень верится.
– Почему?
– Трудно сказать, не вдаваясь в подробности. – Я задумалась. – Но хотя бы потому, что получается, она влюбилась в Модильяни, когда еще только-только вышла замуж за Гумилева, буквально прямо в медовый месяц. И одновременно она говорила про особую страсть, про особые отношения, связывавшие их с мужем. Как-то это не вяжется.
– Может, это для тебя не вяжется, а для таких творческих людей, как она, почему бы и нет? – хмыкнул Андрей. – У этих символистов-акмеистов-экспрессионастов и прочих такие страсти кипели, такие любовные многоугольники складывались, представить – никакой фантазии не хватит.
– Ты просто ее не слышал, – не согласилась я. – О Гумилеве она говорит все время так… по-особенному. И называет его по имени и отчеству, Николаем Степановичем. А главное – обо всех рассказывает, ехидничает, вспоминает какие-то случаи, а о нем почти ничего, приходится буквально клещами слова вытягивать. Мне кажется, она почему-то чувствует себя перед ним виноватой. А вот почему – не знаю. Может, потому, что он из-за нее пытался с собой покончить, может, из-за того, что долго не соглашалась за него замуж выйти. А может, потому, что после всего этого она все равно первой подала на развод. Нет, мне не кажется нормальным, что она так легко рассказывает о своем романе с Модильяни сразу после свадьбы.
– Разве это она подала на развод? – заинтересовался Андрей. – Я слышал, что ее чуть ли не вынудили развестись.
– Кто?
– Не знаю, – подумав, признал он. – Просто слышал такую болтовню.
– Да, она об этом говорила. – Я сходила в кабинет и принесла свои записи. Вот: «Почему нигде и никогда не вспоминают, что развод попросила я, когда Николай Степанович приехал из-за границы в 1918 году, и я уже дала слово В.К. Шилейко быть с ним?» И еще потом: «Придумывают, что я была разведена два раза, причем первый раз я была принуждена это сделать, а случилось это перед революцией. Бедный мой разводик! (Начало августа 1918 года.) Думал ли он, что ему будет такая честь, что через много лет он будет выглядеть как мировой скандальный процесс. А я даже никуда не ходила, ни с кем не говорила, абсолютно не знаю, как это происходило. Я просто получила бумажку, что разведена с таким-то. Был голод, был террор – все куда-то уезжали, многие навсегда, быта не было, все разводились… Нас так давно уже все привыкли видеть врозь, никто не интересовался чужими делами. До того ли было?»
– Откуда же появилась эта сплетня? – задумчиво сказал Андрей.
– Не знаю. – Я закрыла папку с записями. – Я ведь психиатр, а не ясновидящая. Но подозреваю, что все на самом деле очень просто. Ахматова где-нибудь когда-нибудь в сердцах сказала, что была вынуждена развестись, кто-то это не совсем правильно понял, записал в мемуарах или пересказал кому-то. Вот сплетня и полетела. Или могли в стихах что-нибудь вычитать. Она, например, рассказывала, что кто-то, прочитав у нее строки: «А теперь бы домой скорее Камероновой галереей», – увидел в них намек на ее любовную связь с кем-то из обитателей царского дворца.
Андрей расхохотался, но потом внезапно сделался серьезен.
– Кажется, я и такое когда-то слышал…
– Вот видишь. – Я решительно убрала папку со стола. – А теперь давай поедим. Все остальное обсудим после ужина.
Но спокойно поесть нам не удалось, уж слишком он увлекся Ахматовой и ее возможными романами. А ведь он ее даже не видел! И я еще удивляюсь, что после разговоров с ней постоянно о ней думаю. Да она настоящий магнит, притягивающий мысли и вызывающий страстное желание посплетничать.
– Кажется, я и такое когда-то слышал…
– Вот видишь. – Я решительно убрала папку со стола. – А теперь давай поедим. Все остальное обсудим после ужина.
Но спокойно поесть нам не удалось, уж слишком он увлекся Ахматовой и ее возможными романами. А ведь он ее даже не видел! И я еще удивляюсь, что после разговоров с ней постоянно о ней думаю. Да она настоящий магнит, притягивающий мысли и вызывающий страстное желание посплетничать.
– А она не говорила, какие из ее стихов посвящены Блоку? – Андрей наскоро проглотил несколько кусков и вернулся к интересовавшей его теме. – Говорят, у нее есть любовные стихи, тайно обращенные к Блоку, и чтобы удостовериться в их романе, достаточно перечитать «Четки».
– И где ты только нахватался таких сплетен? – фыркнула я. – Или ты все это время был тайным поклонником Ахматовой, а я и не знала?
– Сейчас о ней много говорят. – Он неопределенно махнул рукой с вилкой, едва не запустив в меня при этом картофелиной. – Шепотом, но зато очень много.
– Не знаю, она не признается, что посвящала ему любовные стихи. – Я перебрала в памяти отрывки нашего разговора. – А «Четки» я как раз только что прочитала и ничего такого не заметила.
– Ну-ка, ну-ка, – оживился Андрей, – где книга?
– В кабинете, на столе.
Он резво вскочил и, сбегав в кабинет, вернулся с томиком «Четок», полистал его и наконец торжественно прочитал:
– И почему ты думаешь, что это посвящено именно Блоку? – скептически спросила я.
– Это не я так думаю, – пояснил Андрей. – Мне сегодня его читали и утверждали, что кто-то из акмеистов ему лично говорил, что это посвящено Блоку.
Я отобрала у него книгу.
– Ты лучше ешь, а то ужин остынет. И знаешь, даже если Ахматова пишет именно о Блоке, это ничего не значит.
– Почему? Разве это не о любви стихотворение?
– Может быть, но Ахматова же не акын, чтобы у нее все стихи были по принципу «что вижу, то и пою». Она где-то в разговоре упоминала, что у нее есть стихи биографические, где она пишет о себе и конкретных людях, а есть… просто стихи, что ли. В которых она выражает свои душевные переживания, но пишет о чем-то выдуманном. К тому же…
Я вновь достала папку и заглянула в исписанные листы.
– К тому же она вот еще говорила: «Я не даю сказать ни слова никому (в моих стихах, разумеется). Я говорю от себя, за себя все, что можно и чего нельзя. Иногда в каком-то беспамятстве вспоминаю чью-то чужую фразу и превращаю ее в стих». Видишь, она всегда все пропускает через себя, но это не значит, что такое с ней и правда было.
– Оригинально, – хмыкнул Андрей, отодвигая пустую тарелку.
– И очень неудобно. – Я собрала со стола посуду в раковину и включила воду. – Из-за этой ее особенности я так и не знаю, как толковать ее стихи «уж лучше б я повесилась вчера».
– А она что говорит?
– Ничего! Иногда мне кажется, что она надо мной специально издевается. Говорит, что все страшно ненаблюдательны и видят только написанное на бумаге, не вникая в смысл. Сегодня вот вспоминала, кстати, как у нее не брали в печать стихотворение «Земная слава как дым…», поскольку она там написала о своем бывшем любовнике: «И бронзовым стал другой на площади оснеженной…» Решили, что она на самом деле утверждает, будто кому-то из ее бывших любовников поставлен памятник.
– А может, это правда? – легкомысленным тоном заявил Андрей. – Кому-то из обитателей царского дворца из стихотворения про Камеронову галерею.
Я выключила воду и мрачно посмотрела на него. Он только развел руками. И правда, издевательство какое-то – стоит начать искать скрытый смысл в ее стихах, как обязательно его находишь.
Убрав посуду, я прихватила папку с записями, и мы с Андреем отправились в кабинет, поскольку теперь он еще больше интересовался как самой Ахматовой, так и ее предполагаемыми романами.
– Нет, все-таки я думаю, что она говорит правду, и ничего между нею и Блоком не было. – Я сдержала улыбку, когда Андрей попытался заглянуть в мои записи. – Она даже сказала, что ей иногда хочется написать книгу и озаглавить ее «Как у меня не было романа с Блоком». Кто-то из друзей, как она говорит, ее спросил: «А что вам стоило сделать людям приятное и согласиться на роман?» А она ответила: «Я прожила мою, единственную, жизнь, и этой жизни нечего занимать у других. Зачем мне выдумывать себе чужую жизнь?»
– Может, их роман был как-нибудь в такое время, что ей неудобно об этом говорить?
– А о Модильяни удобно? Что может быть более возмутительным, чем адюльтер во время медового месяца?
Андрей усмехнулся.
– Это верно! Тогда, может, у Блока было какое-то такое время… ну что их роман его как-то скомпрометирует.
– Чем можно скомпрометировать Блока?! Тем более сейчас. К тому же она о нем говорила не стесняясь. Я нашла это место и зачитала: «Свой роман с Блоком мне подробно рассказывала Валентина Андреевна Щеголева. Он звал ее в Испанию, когда муж сидел в Крестах. Были со мной откровенны еще две дамы: Ольга Судейкина и Нимфа Городецкая». Нет, это не вариант… – Я задумалась, вспоминая, как Ахматова с насмешкой говорила, что ее наравне с другими современницами назовут «женщинами времени…». – Зато знаешь что мне пришло в голову? А может, она не хочет быть наравне с ними?
– С кем?
– С той же Судейкиной и остальными. Все эти дамы Серебряного века, музы поэтов… мне кажется, она их немного презирает и ставит себя гораздо выше их. Она даже почти никогда не называет себя поэтессой, только поэтом. И вдруг – одна из подружек Блока, какая пошлость.
– А что, это интересная мысль, – согласился он. – Правда, все равно непонятно, был у них роман или нет, но зато это объясняет, почему она утверждает, что не был.
– Вот слушай, это она мне процитировала письмо, которое кому-то написала мать Блока. Заметь, по памяти: «Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную… И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две строки первых:
Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен».
– Красиво.
– Да, – согласилась я, – они все там были натуры возвышенные. Но читать такое про себя не слишком приятно.
– Почему?
Андрей так искренне удивился. Мужчины… они этих тонкостей почти никогда не понимают. А потом пытаются застрелиться, когда возлюбленная уходит к другому. Были у меня такие пациенты.
– Как ты думаешь, из чего мать Блока сделала такой вывод?
– Наверное, он ей рассказал.
– Вот именно. И что Ахматова читает в этом письме? Что она тосковала по Блоку, но он ей дал от ворот поворот. И еще матери об этом рассказал, а та всем растрепала. Обидно и самолюбие сильно задевает. А потом, видимо, слухи поползли… – Я перелистнула назад. – Вот, она говорила мне, еще когда про Блока рассказывала, а я не поняла: «Блок записывает в другом месте, что я с Дельмас и Е.Ю. Кузьминой-Караваевой измучили его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания. Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима: «Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».
– Думаешь, это все о том же?
– Подозреваю, что да – ползли какие-то слухи, шли пересуды, а она не знала толком, с чем это связано, но чувствовала себя неловко. А когда узнала – оскорбилась. Причем если это правда и она на самом деле была влюблена в Блока, то, наверное, оскорбилась еще сильнее.
Андрей засмеялся.
– Женская логика!
– Нормальная логика! – парировала я. – Посмотрела бы я на тебя, если бы ты по Серовой вздыхал, а она знала об этом и смеялась у тебя за спиной.
Он опешил.
– Почему по Серовой?
– Я же знаю, что твой кумир – Симонов. А кумиру обычно подражают во всем. В том числе и в выборе возлюбленной.
Кажется, я немного перегнула, потому что Андрей обиделся и ушел, заявив, что ему нужно работать. Точнее, тогда я подумала, что перегнула, и у меня даже мысли не мелькнуло, что у его смущения есть какие-то другие причины. Поэтому я спокойно вернулась к перечитыванию и исправлению записей.
Ахматова, утверждая, что у нее никогда не было романа с Блоком, не отрицала, что они дружески общались, и, кажется, даже гордилась этим. Но это, пожалуй, было самое понятное из всего, что она говорила об их отношениях. Одна из многочисленных любовниц Блока – пошло и скучно, а вот друг великого поэта – есть чем гордиться. Блок до сих пор в некотором роде монумент, Пушкин Серебряного века, а в десятые годы он, похоже, был и вовсе богом для молодых поэтов.